Сказывают, что в прошедшие дни, когда и травы были зеленее, и деревья дышали ещё свежим листом, да сама земля была проказливее и моложе, пришли с севера заклинатели. Не первые то были заклинатели, что шли из домов утраченных своих, да и гости не первые в этих краях, но эти были всех прежних страннее, цеплялся взгляд за одежду невиданную, за узоры да ткани незнакомые, да больше того за лица – бледны были заклинатели, все как на подбор одинаково бледны, словно солнца не видывали, а может оно их не встречало – кто знает? И глаза… не было таких глаз в этих краях – все черноокие да с проблеском алого.
Иные привечать таких гостей и не хотели, чужаки, мол! Но таких было мало. Хлебосольным был край, а куда гнать тех, кто своего дома не имеючи, прибился к чужому? Да и польза какая – ведь в иных краях всё по-другому.
Приютили, а вскоре и свыклись, расспрашивать стали, к работе приучать, да где-то и покрикивать, что, к слову, верным признаком родства становится, ведь не станешь на чужака прикрикивать да поучать его.
Чужаки обвыкались, ласковы были, да трудолюбивы, а несколько раз в месяц всё обособленно держались, шептались меж собой, чем изрядно пробуждали любопытство. Так и выяснилось – в своих краях гости навроде заклинателей были.
Да даже не заклинателей, но в краю, куда они пришли за новым приютом, и слова-то подобающего им не приходилось. Кто «чаровниками» прозвал, кто «волхвами», кто «ворожбниками», но спору конец Князь положил – ему гонцы новое слово принесли: «заклинатель», из-за моря принесли, между прочим, так и повелось.
Пришлые же спорить не стали, им было всё одинаково как называться, новый дом обрели они, да этому дому помогать пытались по мере своих сил, а своей ворожбы не показывали, не раздражали доверия.
– Пущай живут! – решил народ, – а дурить станут – мы их по хребтинам, да прочь!
Так и пошло.
Сплетались годы, пришлые своими стали, сами стали покрикивать да понукать, кто-то из них от хворей помогал избавляться, за что получал уважение. Но тут другое вылезло, что всегда вылезает. Те, кто в зрелых годах был, тот на пришлых когда-то чужаков и не смотрел иначе, как на своих земляков. Те, кто в старых голах уж был, так тот осторожничал, да держался стороной. А вот молодёжь… та любопытством по юности лет помазана, отмечена. Зачастила молодёжь к пришлым. А те жили одной стороной, семей не заводили и не желали, а чем жили сами – кто знает, но горести от них и не было. Одно плохо – старели тут, на чужбине, что новой родиной стала, и нуждались они в том, чтобы кое-какие знания свои передать. А тут молодёжь – свежая, любопытная, чего ещё нужно? Ну, стали учить помаленьку.
– А откуда пришли чужаки? – Бланка всегда тихой тенью подходила, но Вадома давно уж к тому привыкла. Вкрадывалась девушка в мысли её, точно угадывала, а может и правда уже угадывать научилась?
– Того не знаю, – признала Вадома, откладывая шитьё. Шить она не любила, но умела, как и полагается деревенской выправке. Чтобы не скучать, каждый раз проговаривала про себя Вадома разные сказания, какие ей были самой известны, да перекладывала их то на песни, то на легенды. Знала, что повторять ей эти легенды и сказания ещё долгие годы, передавать таким вот Бланкам, да Родикам, да Младам, да кого только не было за годы-то, и кто ещё оставался? По вымерку оставалось Вадоме лет пять – заклинатели иначе стареют, да чувствуют уход своей силы тоже не так, как другие. Это крестьянка до смерти может ворочать и ухват, и косу, и коромысло, а заклинатели стареют и слабеют быстрее. Как только выучится заклинатель, так и спешно надо знания передавать. Это те, в ком первая сила текла, те жили долго и сильно, а здесь, в этих краях, да в чужой крови сила своё тянет, знание годы сокращает, но тогда, в детстве ещё, казалось Вадоме, что это всё пустяки, что впереди ещё долгие и долгие годы! Но теперь время уходит, и его оказалось гибельно мало, и ничего не успела она толком увидеть, и только работала над полученным знанием, да торопилась его передать, словно яд, другим. Чтобы знание не пропало в вековых ветрах, чтобы не растворилось в равнодушных реках, не ушло в холод ночи.
А самой-то ей, самой чего осталось?
– Иные говорят, что из-за гор пришли, – продолжила Вадома, – но не наших, а Чёрных, далёких гор. Вроде там снег лежит и не сходит никогда. Другие же спорили, что из-за морей холодных пришли первые заклинатели.
– Ты никогда не говорила, почему они пришли, – Бланка не отставала. Она пользовалась возможностью спросить о том, что давно мучило её саму, травило как то знание, которым делилась Вадома. Бланка была ещё молода, но что это могло изменить? Молодость её оставалась недолгой, такова плата за знание и силу.
– Разве же знаю? – усмехнулась Вадома, – про их беды никто и не спрашивал, своего лиха в те дни хватало. Но ладно, хватит болтать впустую, ты отвар сготовила?
Бланка протянула горшок. Вадома оценила отвар, его густоту, запах, осталась недовольна:
– Жидковат.
Встала, и это движение далось ей с трудом, принялась шарить руками по баночкам. Бланка вздохнула, отошла в сторону. Она была расстроена, но Вадома и не думала утешить её, ревностное злорадство ещё было слишком заметно в ней. На деле отвар был хорош, но признавать это было непросто, ведь Вадома помнила ещё как сама впервые сготовила такой отвар, и какая неудача постигла её. А здесь, да с первой попытки… нет, нельзя приучать к успеху!
Пришлось изображать переделку, тратить драгоценные силы, но всё было готово, и Вадома усмехнулась:
– Теперь как надо. Ну что, идём?
Бланка, побледнев, кивнула, и Вадома с упоением отметила, что девушка ещё не очерствела. Что ж, годы скоротечны и вскоре возьмут своё. Прошли те годы, когда богов было много, и природа сама отдавала своё нутро на растерзание жизни. Много богов сменилось одним, суровым и всезнающим, но никто из заклинателей не смог примириться с этим ни тогда, ни сейчас. Сменились годы, забылись пришлые гости, что были бледны, да чернооки, но остались их ученики, и сменялись они меж собою, не в силах удержать то, что им не было дано по крови, в своей плоти да душе. Передавалось знание, сильнее становилось обособление, и к этим годам, когда Вадома и Бланка шли к лесу, всё приобрело значение совсем непривычное: выходило, что Вадома именовалась теперь «ведьмой» или «знахаркой», имела своих учениц, жила своим да лесным промыслом, и… бралась за многие заказы. Были среди них и полезные – кого исцелить, кому помочь, но бывало и иное: кого извести, кого загубить – изобретательны люди, и те, кто переходит в новое время, мирились, перекраивая полученные знания, да своими разбавляя.
Знали ли заклинатели, что пришли первыми в эти края, какой густоты должен быть отвар для Безыменя? Едва ли. Он и был у них в непочтении. Но прошли поколения, сменились годы, царские венцы и леса, и вот уже Безымень стал привычен для ученья.
– Страшно? – спросила Вадома, когда они остановились у дерева. Ей нравился страх Бланки, она была испугана и бесприютна в этом лесу. Так и должно было быть. Не стоит подниматься вперёд своей наставницы, не стоит спешить, надо знать своё место!
Так считала Вадома…
– Да, страшно, – поёжилась Бланка. Лес был мёртвым в этой части. Не было ни птиц, ни насекомых, ни зверья. Да и травы с древами тут стояли омертвелые, осквернённые множеством ритуалов и обрядов, которые принесли когда-то заклинатели в эти края, да приняли, выучились сегодняшние ведьмы.
В этом мёртвом клочке леса живой оставалась лишь одна осинка. Да и та дрожала сильнее обычного, словно предчувствовала, что сейчас будет.
Бланке было не по себе – она сама ещё никогда никого не изводила. Помогала Вадоме вытравлять плод, да наводить порчу, но никогда не имела ещё дела по-настоящему с тенью Смерти.
Тогда она не думала – правильно или нет, тогда просто платили, приходили и она использовала знания, которые имела, которые подарила ей Вадома. Но сейчас дело другое – и Бланка это чувствовала.
– Не боись, – подбодрила Вадома, – он не страшный. Он никакой.
Да, Безымень никакой. Вадома говорила, что он появляется тенью, и смиренно ждёт приказа. А после, получив его, исчезает. И следующий, кто видит его – жертва, и, что имеет определённую долю злой шутки – жертва видит себя в нём. Безымень становится точь-в-точь двойником того, кому назначено умереть. Перенимает черты, повадки, и видит его только тот, кто уже отмечен и чей срок подходит. Жертва чувствует страх, видит, что двойник – сам по себе явление страшное, неестественен, и что делать? Если пожаловаться – его никто не увидит, ещё, чего доброго, решат, что безумие завладело или лихорадка пришла.
А срок подходит, подходит. Сутки-другие, а если жертва в силе, то третьи – и всё кончено. Человек умирает. Сердце у него не выдерживает или голова, или ещё чего – тут Вадома всегда сминала лекцию, объяснив, что сама суть исполнения их не волнует, важен итог, за который платят. А итог такой – смерть.
Так что да, Безымень никакой, и одновременно всякий.
– Я знаю, да… – Бланка заметно дрожала, хотя в этот час ещё было тепло.
– Да что же ты, малахольная, дрожишь? – Вадома будто бы упивалась своей властью над её состоянием, и будь Бланка сейчас в силе, то проникла бы в мысли Вадомы и увидела, что так оно и есть.
[justify] Но Бланка не лезла в её мысли. Если только случайно чувствовала, но для этого разум должен быть