Соседка

Поезд мягко высадил меня на бетонную платформу — ступень, шершавый воздух, запах мокрой коры и вид таблички «СТАНЦИЯ ПЕРВОМАЙСКАЯ». Дальше — автобус, трясущийся так, будто у него в коленях песок, а у меня в голове шум города, который медленно выдувает из ушей полевой сквозняк. Наташа встретила меня у магазина с вывеской «Продукты. 9–21». Она помахала: — Ну наконец-то, — и обняла крепко, как умеют те, кто живёт в одиночестве и не привык к телу рядом.

Дорога к дому вела через яблоневую полоску. По траве — белые падалицы с коричневыми звёздами. Калитка — узкая, облезлая, со следом кошачьей шерсти на нижней перекладине. Дом был старый, бледно-жёлтый, с посиневшими от времени наличниками; пахло печкой — не огнём, а зольным теплом, из глубины дома тянуло вываркой — густым запахом белья, кипячёного с мылом. Половицы отвечали каждому шагу: «я тут», «и я», «и я». Я сняла кроссовки, ноги сами вспомнили: на даче ходят в вязанных носках, а тапочки — это для гостей. Сняла рюкзак, присела — стул подо мной отозвался старческим, знакомым всем дачным домам вздохом.

— У меня тихо, — сказала Наташа, ставя чайник на плиту. — Тут ночь не гудит. Ты выспишься. — И почти шёпотом добавила: — Только соседка иногда… Соседка у меня — персонаж. Вечно вмешивается.

— Вмешивается?

— Лезет со своими советами, как хлеб к борщу. И ещё без чаю не уйдёт: заглянет — и с порога: «Ну, чайку-то нальёшь?»

Я улыбнулась: чайку-то. В деревне «чайку-то» — это не вопрос, это пункт устава. Я кивнула. Наташа щёлкнула выключателем на кухне — свет на секунду моргнул, будто представился. Окно было затянуто белой марлей занавесок, в них торопливо боролась оса, и Наташа, привычно отодвинула край, выпустив её.

Вечером мы вышли на крыльцо. Воздух сделался прозрачным и хрупким, луна, похожая на выщербленную тарелку, упёрлась в верхушки сосен. Где-то вдалеке тянулась машина, фарами звёздно играя в кронах деревьев. Мы сидели на ступеньках, и я слушала, как дом живёт: печь дышит, мышь чертит где-то какое-то своё письмо, во дворе капает — осторожно, через равные интервалы — бочка с водой.

— Она обычно к этому часу ходит, — сказала Наташа, подперев ладонью подбородок.

— Кто?

— Соседка. У неё привычка: пройти, скрипнуть калиткой, и назад. Как будто проверяет, на месте ли всё.

Я прислушалась. За забором, там, где акация впилась зелёной сеткой, действительно что-то шевельнулось. Скрипнула чёрная калитка соседнего участка — коротко, раз и готово. Смеялись? Мне послышалось. И в этом «послышалось» было что-то такое, от чего я невольно прижалась плечом к Наташе — детский жест, как в электричке, когда поезд ныряет в тоннель.

— Ну вот, — сказала Наташа. — Опять.

Ночью я проснулась — не от звука, а от подробной тишины. От того, как она явственно разложена на части: шёпот печной трубы, уткнувшейся в звёзды, шорох ветки у стекла, редкий лай откуда-то с той стороны леса. И ещё — это можно было бы принять за сон — лёгкий-лёгкий щелчок, словно палец проводит по зубцам расчёски. Щеколда. Калитка? Я закрыла глаза и попыталась уснуть обратно, как возвращаются на прежнюю страницу, но глаза уже читали дальше.

Утро было ватным и светлым — такие утренники бывают только вне города, когда дышишь с пониманием. Наташа уже стояла на кухне, волосы собраны, глаза заспанные, но в них уже было «надо». На столе — две кружки и блюдце с яблоками.

— Это соседка, — кивнула Наташа на яблоки. — Принесла в шесть утра. Она ранняя птица. Я ещё сплю, а у неё уже забота — то яблоки, то огурцы, то «ты сахар-то купила?»

Я взяла яблоко: на боковой бледной поверхности — тёмный подпёк от солнца, а к хвостику прилип высохший листик. Он казался неуместным — как галстук у домашнего кота. Я молча сняла его и положила рядом. Наташа торопливо смахнула листик в мусорку.

— Ну как вы тут уживаетесь? — спросила я, растягивая растягивая слова в глотке чая.

— Ох, — Наташа вздохнула. — Стараюсь по-хорошему. Соседка помогает. Но характер у неё — липучка. То кран проверит — не течёт ли, то рыбу достанет и скажет: «Её бы в маринад». И чай обязательно. Без чая никак. Чаем она будто всё лечит. Надоела, но и жалко. Понимаешь?

— Понимаю, — сказала я, хотя никакого понимания не было.

Днём мы пошли в огород. У Наташи огород — без фанатизма. Помидоры в клетчатых платьях подвязок, несколько грядок с морковью и прочей зеленью, которая растёт, как ей нравится, и всегда одной травинкой в сторону. Она копошилась в земле, говорила про город, как про шумную квартиру, из которой надо было выйти «подышать». Я слушала и думала о своих списках задач, спутанных в клубок, где я — внутри, а нить уходит в никуда.

— Ты задержишься у меня на неделю? — спросила Наташа.

— Дня на четыре. Потом обратно. Работа.

— Там ты живёшь в чужом расписании, — сказала она. — А здесь — у нас с соседкой своё.

За четыре дня соседка так и не появилась. Зато в доме возникло её присутствие. Утром я находила на крыльце тарелку с творогом; прикрыто всё блюдцем с рисунком, такой же, как у Наташи на другом. Соседка, видимо, возвращала посуду с гостинцем. После прогулки — вешалка с платком: «Соседка оставила, забыла». На крыльце — записка: «Кофе не пей вечером, нервная система не даст уснуть». Чернила и почерк  показались знакомыми.

Вечером, когда мы резали салат, Наташа заговорила будто ни с того ни с сего: — У соседки муж рано умер. Сын уехал. Она осталась одна, и ей нужно… говорить. А с кем? Я, конечно, не инженер человеческих душ, но… — Наташа пожала плечами. — Если уж слишком лезет, я говорю: “Валентина, пожалуйста”. И она понимает. На полдня, — усмехнулась.

— Её зовут Валентина? — спросила я впервые за всё время.

— Да, — сказала Наташа, и имя это повисло в кухне, как старая лампа под потолком.

На следующий день я решила сново пройтись к речке. Наташа собиралась идти со мной, но тут же, будто спохватившись, сказала: — Я зайду к соседке. Она обидится, если я мимо. У неё сегодня «пробка» — так она говорит, когда в голове шумит. Ты иди, я догоню.

Я шла вдоль огорода, за ним был соседский участок, на углу густой куст сирени, уже отцветшей и пахнущей зелёной горечью. Я замедлилась. За кустом — пусто. Никого. Слышно было только, как качается на ветру старая, с облетевшей краской калитка. Я постояла. Солнце дрожало на речной ряби, кого-то звали ужинать. Из дома Наташи донёсся её голос — тихий: — Да, да, Валечка, я помню. Да, чайку. Конечно, чайку. — Я не увидела, кому она это говорила.

Я не из тех, кто сразу идёт и спрашивает в лоб, я из тех, кто складывает, как бельё: по шву, ровно, стопкой. Но в этот раз бельё не укладывалось.
— Наташ, — сказала я, когда мы ложились. — Я завтра утром встану пораньше, поставлю чай. Если вдруг соседка зайдёт — я с ней познакомлюсь. Хорошо?
— Ох, — только и сказала Наташа, и замолчала.

Я проснулась раньше будильника. Чайник зашипел, как добрый змей. Я налила кипяток в заварочный — на чёрный чай — и в маленький ковшик, в котором Наташа любит кипятить яйца. На крыльце было прохладно, и я вышла туда с кружкой чая и в теплом свитере. В скоре скрипнула соседская калитка. Я встала. Шаги — один, другой, третий — и остановились у забора. Я подошла к углу дома так, чтобы видеть. За забором никого. Только трава, мокрая от росы. Наташин голос прозвучал у меня за спиной — ровным полусонным тоном, которым говорят с детьми: — Валечка, я тебе молока поставлю у бочки. Не возись. Иди, иди.

Я обернулась. Наташа стояла в дверях в домашнем халате, в руках у неё была крынка. Она поставила аккуратно её у бочки, вокруг которой мы вчера сажали укроп.

— Она за молоком приходит, — сказала Наташа, не глядя на меня. — У неё же давление. Ей нельзя магазинное. У меня своё — деревенское. Я у бабы Лиды беру.

— Можно я с ней поздороваюсь? — спросила я.

— Не стоит, — ответила Наташа. — Она… Она стесняется незнакомых.

Ночью шёл дождь, и дом запел всеми своими звуками. По железной крыше катились свободные капли — каждая длиннее предыдущей. Я лежала и считала их, как овец в детской книжке. В три с чем-то снова щёлкнула щеколда. Потом — тихий голос. Не разобрать слов, но в интонации была благодарность, от которой тянет улыбнуться без причины.

На следующее утро, пока Наташа отправилась «по делам» — так она сказала, но в этих делах не было маршрута, — я осталась в доме одна и на правах гостя чуть-чуть покопалась там, где копаются только очень близкие. В ящике буфета, где лежат полотенца, нашлись несколько записок. Одна — «Соль кончилась, я одолжу. Валентина». Другая — «Ты картошку не забывай из погреба. Валентина». Почерк — Наташин; в тетради рецептов — такой же «тёкучий», с чуть заваленными вправо буквами «л» и «т». Я сидела на табуретке и держала записки, как держат чужие фотографии из старого альбома — с тем же стеснением и нежностью. Вечером, когда мы чистили картошку на веранде, я сказала тихо, как будто мы стояли в храме: — Я увидела записки. И почерк… твой.

Наташа замерла на секунду — картофельный нож опёрся об ребро лавки. Потом она кивнула, совсем коротко: — Мой. — И ещё тише: — Её — тоже мой.

Мы молчали. Картофельная кожура падала на газету — «Сельская жизнь» трёхлетней давности. На газете — заголовок «ЗЕРНО БУДЕТ». Я подумала: будет. И зерно, и дождь, и холодные дни, и новое лето — всё будет. И одиночество — тоже.

— Я всегда жила вдвоём, — сказала вдруг Наташа. — Сначала с мужем. Потом с матерью. — Она провела ладонью по столу, собирая шелуху. — Когда мать умерла, я ещё ходила по комнатам и спрашивала: “чайку?” — и слышала в ответ: “чайку”.