Игры Фортуны

«нелепы» - тщетной попытки поручика Василия Мировича освободить узника-императора. Убит в Шлиссельбурге, а похоронен Бог знает где, так следовало полагать всем, кто верен короне Российской… Петр Бирон слишком хорошо знал, что тот, кто убит, не воскреснет. Знал он и о старинном свойстве русской земли рождать в возмездие временщикам и узурпаторам смелых самозванцев.
Но ведь что-то заставило его выслушать странного человека, произносившего безумные речи и похожего на выходца с того света. Что-то помешало прогнать его сразу как опасного безумца или, хуже того, государева клеветника. Что-то упрямо восставшее в глубине его опустошенной души, какой-то отголосок прошлого. Сочувствие ли одного невинно униженного придворным заговором к памяти другого, еще более невинного и несчастного? Или прелестный образ юной принцессы Аннушки, подруги таких далеких и таких счастливых дней вдруг незримо попросил о милости к имени ее сына?
Петр Бирон угрюмо смотрел, как неторопливо, с достоинством усаживается его гость. Затем прокашлялся и заговорил глухо:
- Вы бредите, милостивый государь… Несчастный Иоанн Антонович прободен сталью, умер и похоронен. Прободен сталью. Умер и похоронен! – мрачно повторил Питер Бирон, словно проверяя, не развеется ли в прах от этих слов искусительный призрак. Но тот остался непоколебим и упрямо продолжал:
- Я жив, ваша светлость. Хотя в это трудно поверить и мне самому… Быть может, мне не стоило воскресать и являться к вам.
- Опомнитесь, сударь, - попытался остановить его герцог. – Тот, имя которого вы дерзновенно принимаете на себя, не просто погиб двадцать лет назад. Он давно забыт. Россией, народом… Монархиями Европы… Вся эта история рассыпалась прахом! Не знаю, что ведет вас – жажда справедливости или наживы, или, еще вернее, безумие, но ваше предприятие в любом случае лишено смысла. На троне – новая монархиня Екатерина Алексеевна. Государыня Елизавета Петровна, повинная в низложении младенца Иоанна, давно умерла. Зачем бередить старые раны?
- Иродиада умерла, это верно. Но другие  - живы. Мои братья и сестры. Я хочу знать, где они. Я хочу знать, почему меня свергли с трона, – твердо промолвил странный гость.
Бирон-младший сцепил руки за спиной, что было у него признаком глубокого раздумья, и обошел гостя кругом, как будто хотел очертить вокруг него невидимый круг. Юродивый либо авантюрист, принявший на себя имя давно умершего мученика, молчал. Выражение лица у него было отрешенное и безразличное, как у человека, решившегося на самый важный поступок в своей жизни и уже свершившего его.
«С таким лицом всходят на плаху, - подумалось герцогу. – Когда не боятся. Наверное, у меня когда-то тоже было такое, когда везли в лодке через Ладогу. Когда хотел броситься в нее…»
Вспомнилась серо-пепельная вода Ладоги, переправа в Шлиссельбургскую крепость, Светличная башня, безнадежная и бесконечная тоска заключения… А ведь юный Питер Бирон провел в этой крепости, в царстве мертвых стен, всего семь месяцев! Низложенный император Иоанн Антонович, говорят, сидел в той самой башне долгих восемь лет, вплоть до смерти. Или его содержали в другой башне? В другой тюрьме? Не важно. Все тюрьмы мира, в общем-то, одинаковы. В них нет света, и время замирает. Но только из мертвых не воскресают. И, стало быть, кто перед ним? Сумасшедший? Самозванец? Или того хуже – шпион, подученный его петербургскими недоброжелателями, чтобы проверить герцога Бирона на верность российской короне? В таком случае во имя своего будущего остается только один выход: арестовать проходимца и с соответствующим доносом отправить за крепким караулом в Россию. Там подосланного наградят за удачно справленную службу, а в лояльности герцога Курляндского убедятся… По крайней мере на некоторое время.
Бирон вдруг почувствовал острую ненависть. Не к человеку, который сидит перед ним, умело разыгрывая комедию и следя за каждым его жестом и словом на потребу мастерам тайных дел Российской империи… Ненависть именно к его хозяевам, к тем, кто когда-то украл у него золотые годы его жизни – юность, задушил в каменном мешке его беззаботную веселость и вкус к жизни. Им мало его узилища, его ссылки, его вседневного затаенного страха из года в год, что это может вернуться?
- Сколько? – ледяным тоном вопросил герцог.
- Что, сколько? – отрешенно переспросил его гость.
- Сколько Тайная канцелярия в благословенном Петербурге платит за подобные… хм… задания? – Петр Бирон наклонился и почти приблизил лицо к лицу незнакомца. И вдруг стремительным жестом выхватил из-под камзола тонкий, острый как бритва кинжал восточной работы (герцог всегда носил его на случай внезапного ареста – для сопротивления или для самоубийства, как повезет) и приставил его к острому кадыку посетителя.
- А вот так? – не умея справиться с ненавистью, задыхаясь, спросил он. – Сейчас слегка нажму, и никакой награды. В Петербурге доноса не дождутся… Дороги здесь небезопасны… Разбойники… Посланного на сведывание зарезали, злодеи. Придется еще одного посылать!
Большие руки странного человека, покойно лежавшие на подлокотниках, даже не дрогнули, чтобы попытаться защититься от клинка. В глазах его не было ни страха, ни даже изумления от столь внезапного поворота событий.
- Вижу, вам уже случалось убивать, герцог, - спокойно и печально сказал он.
- Чему не научишься в России. И добру, и худу, - оскалился Бирон.
- А еще вижу, что в вас очень много боли, и родом она оттуда же, - так же просто, словно не чувствуя у горла смертоносной стали, продолжал пришелец. – Она не дает вам поверить, вас слишком часто обманывали. Но я ваш собрат по этой боли, потому не унижайте меня подозрением. Свершайте, что полагаете нужным: лишите ли меня жизни, выдадите ли ради своей безопасности петербургским фискалам… Мне все равно.
Пробормотав извинения, Петр Бирон спрятал оружие. Теперь ему было неловко своей выходки, и удивительно, как он мог заподозрить в этом сильном и израненном, словно битое грозой дерево, человеке мелкую и вертлявую породу шпиона. Теперь им овладело мучительное и опасное любопытство и торопило его задать странному гостю еще несколько вопросов о самом главном.
- Вы что, совсем не хотите жить, сударь? – с болезненной иронией спросил наконец герцог. – И, кстати, почему вы называете покойную государыню Елисавету Петровну, более напоминавшую римских императриц, Иродиадой?
-  Потому что она восхотела главы Иоанна. Моей главы. Чтобы ей поднесли на блюде... Но устрашилась крови и не убила – живым в каменный гроб замуровала. А жить я когда-то хотел. Очень. И свободы хотел. Нынче не хочу. Я уже все видел. Россию, дальние страны, людей… Странствовал, воевал, любил. Все было. Себя не было.
- Что сие значит? – переспросил Бирон-младший.
- Себя, настоящего – каким родился. Мочи нет боле под чужим именем жить. Купец Тимофей Курдилов… Придумали мне это имя. Прилипло оно ко мне – не отлепишь. Как личина машкерадная… Хочу, чтобы, как раньше, назвали меня рабом Божиим Иоанном. Или как матушка звала, по-немецки, Hanshen…
- Бедная Аннушка… Простите! Правительница Анна Леопольдовна давно умерла. Вам все одно никто не поверит, – отрезал Бирон, оскорбленный столь вольным воспоминанием о далеком образе. - Вам не верю и я. Даже если очень хочу поверить.
- И не верьте, ваша светлость. Просто расскажите, что случилось с моей семьей и почему я лишился власти.
- Зачем это вам, сударь?
- Я должен знать.
- Если бы я сам знал… Это было так давно. Я был молод… Ныне же стар и тщусь надеждой скоро предстать перед Судией. А сколько вам лет сейчас, сударь? Сорок? Сорок пять?
- Сорок девять.
- Если вы не самозванец, то где вы скрывались целых двадцать лет?…  И кто отпустил вас из крепости? Кто осмелился вам помочь?
 - Был такой добрый человек. Комендант Ребиндер. Он сказал, что на мое место чухонца за три тысячи уговорил.
- Уговорил сесть в тюрьму? Чудны дела Твой, Господи. Грешен, всегда считал людей дураками, но чтоб за три тысячи на верную смерть решиться…
- Тот чухонец был сумасшедший. Заплатили его семье.
- Кстати, сударь, и коменданта Шлиссельбургской крепости звали Бередников.
- Может, и Бередников. Я не помню. Бередников – Ребиндер, забыл.
- Все едино, комендант не мог своей волей отпустить вас из крепости.
- А ежели он пожалел меня, безвинного мученика?
- За такую жалость он пошел бы на плаху.
- А ежели ему приказали так сделать?
- Кто приказал?
- Я не знаю. Быть может, недруги вашей государыни Екатерины. Я был им нужен – как туз в рукаве. Несчастного чухонца убили, а я – жив.
- Что же с вами случилось потом? Если все это не горячечный бред вашего больного воображения?
- Комендант дал мне немного денег и отпустил. Добрые люди помогли мне скрыться. Я долго скитался, сначала просто бежал, куда глаза глядят, потом пытался найти свой путь. Что я умел, что знал, кроме своей тюрьмы? Но был молод, силен, и сгодился по крайности для войны – чему проще научить человека? Явился в Запорожскую Сечь, стал казаком. Был при штурме Очакова, где воевал когда-то и мой отец. Когда заболел, не смог боле казаковать, на накопленные деньги обзавелся кое-какой торговлей. Жил в Петербурге под чужой фамилией. И тут бы мне все забыть и жить, как все люди живут, но так тоскливо стало – захотелось узнать, что с моими родными. В зеркало на себя смотреть не мог. Чудилось, что кто-то стоит за моей спиной и зовет тихо так: «Иван! Иванушка! Kleine Hanshen!» Как матушка младенцем называла. Зов я услышал, одним словом. Поехал в Холмогоры. Знал, что они все там. Но не застал ни сестер, ни братьев. Люди тамошние сказали, что мои сестры и братья уплыли куда-то на корабле «Полярная звезда», а родители – давно умерли. Про батюшку и матушку я знал, а про сестер с братьями – нет. Вот я и пришел к вам, ваша светлость. Может, вы знаете… Говорили мне добрые люди, что отец ваш близко к моей семье стоял в царствование покойной Анны Иоанновны…
- Вы истинно какой-то искатель мертвых. Отец тоже давно почил. А меня упаси Господь от ваших дел! Сие государственная тайна, знаете ли, и за разглашение ее… Да и вы откуда все это знаете? Про сестер и братьев? Про «Полярную звезду»? Я – верный подданный государыни нашей Екатерины Алексеевны, и как бы ни хотел помочь вам, связан обязательствами более высокого характера. Вам было бы лучше сразу уйти, сударь.
Питер Бирон демонстративно отвернулся от странного посетителя и подошел к окну. Но видел за стеклом не тихую Митаву, а все то же, давнее, смутное, полузабытое – пепельно-серые воды Ладоги, башни Шлиссельбургской крепости вдали, переправу…
Герцог вдруг решился: если этот человек тотчас не воспользуется «золотым мостом», который он дарит ему, словно побежденному войску, придется рассказать ему все, что ведомо. Но этим знанием самозванец либо призрак из прошлого сам обречет себя на несвободу: отпустить его в таком случае герцог Курляндии будет уже не вправе. Петр Бирон ждал. Слушал, как скрипуче тикают на мраморном камине часы. Стискивал за спиной руки. Ждал.
- Ваша светлость, помогите мне, Бога ради… – в голосе гостя впервые появились нотки мольбы. – Каждому человеку на этой земле нужно знать, кто он есть, и кто его близкие. Я же смотрю в зеркало и вижу тень, пустоту. Это