Игры Фортуны

страшно, видит Бог!
- Еще страшнее, поверьте, гнить в остроге или в каземате. Или вы осознанно идете на это? Зачем?
- Я хочу вернуть самого себя! – сказал странный посетитель.
- Да послушайте вы! – почти закричал герцог. – Нет на свете императора Иоанна Антоновича. Нет!!
Крадучись подбежал к двери кабинета, рывком отворил, выглянул – никого! Вздохнул облегченно, вернулся и продолжил – другим, тихим голосом:
- А вы, кто бы вы ни были, живите. Живите свободно, сколько Господь отпустит… Но если вы продолжите стоять на своем, то я буду вынужден…
- Не продолжайте, ваша светлость. Знаю, что вы будете вынуждены сделать.
- Все же я продолжу, чтобы вы после не упрекнули меня в том, что я не предупредил вас. Я буду вынужден отправить вас к рижскому губернатору, под стражей.
- Ваша воля. Я уже не боюсь тюрьмы. Пожил, погулял на этом свете. Пора и честь знать. Вы только скажите, где мои братья и сестры!
- Вы сами сделали выбор. Значит, слушайте. Дети покойной принцессы Анны проживают ныне в Дании, у тетки, королевы Юлианы.
- Они свободны?
- Не то, чтобы совсем, но больше, чем в Холмогорах.
- Что обозначает сие?
- Понимайте, как хотите, мне недосуг посвящать вас в тонкости, коих я и сам не знаю. Но они спаслись.
- Слава Богу Великому и Пресвятой Богородице! – странный гость троекратно перекрестился. Торжественно, как на молебне.
«Он вполне мог быть в прошлом духовным лицом… - промелькнуло в мыслях у Петра Бирона. – Надо же, один русский монах уже принимал на себя имя убиенного русского царевича… Это что, такая гримаса истории?! Но зачем он пришел ко мне? Ведь на этом его самозванство и кончится!».
- Почему меня свергли с трона? – продолжал свои расспросы странный гость.
- Полагаю, исключительно потому что принцесса Анна сама лишила себя всякой опоры! – сварливо пробормотал Бирон-младший. Вовсе не хотел  отвечать, но не выдержал, вспомнились обиды дней былых. - Сначала она приказала этому предателю Миниху арестовать моего отца и всю нашу семью, потом отрешила от должности и самого Миниха. Отца с матерью — в Шлиссельбург, а Миниха — под барабанный бой — в отставку! Славно, наверное, тогда били барабаны! Жаль, я не слышал...
- Так вот почему я оказался в Шлиссельбурге... - медленно и задумчиво проговорил странный гость.
- Опять не понимаю вас, сударь.
- Я все думал, много лет думал, в чем я согрешил, в чем виноват перед Господом, за что меня заперли в эту темную и тесную клетку... Как зверя. Так вот за что. За матушкин грех... Вашего отца пытали в Шлиссельбурге?
- Зачем спрашивать, коли сам знаете, вы ж русский. Как водится. Как это именуется: «Допрашивали с пристрастием». На всю крепость он от этого пристрастия верещал, как боров на бойне. Между прочим, не его одного. Матушку, слабую, полубезумную женщину – тоже. Чтоб вы знали, мой любопытный друг. Правда, она была тверже духом… А еще, чтобы завершить длинный перечень «благодеяний» правительницы Анны Леопольдовны нашей семье, замечу, что у нас отняли все имущество, совершенно все, включая одежду. Не знаю, верить ли, но я слышал от офицеров, что сама Аннушка и ее любимица, фрейлина Менгден, спарывали золотое шитье с камзолов моего отца. Развлекались, наверное, зачем иначе? Не поверите, мне до сих пор обидно и больно думать об этом, хоть она давно мертва, а я уже старик. Ведь я в пору нашей золотой юности относился к покойной Анне Леопольдовне с самым искренним дружеским расположением… А она – так со мной поступила! Но только наша беда стала ее бедой... Меньше чем через год... Как это говорят в России: «Не рой другому яму, сам в нее попадешь!». А еще: «Отлились кошке мышкины слезки», ха-ха!
- Почему вы считаете, герцог, что принцесса Анна сама повинна в своем падении?
- После ареста фельдмаршала Миниха правительницу больше никто не защищал. И цесаревна Елизавета Петровна легко ее обошла, полагаясь на одну гвардию и на свое громкое имя: «дщерь Петра Великого»! Смахнула нашу Аннушку с шахматной доски… Как пешку! Остальное вы, верно, знаете.
- Знаю. Лучше бы не знать! В четыре года меня разлучили с матерью, отцом. Назвали Григорием. Гришкой! Меня – императора Иоанна!
- Ну, Отрепьев тоже был Гришкой… Это на случай вашего самозванства весьма удобное имя! Однако продолжайте, я довольно рассказывал вам, больше, чем был должен. Ныне ваш черед открыть карты.
-  Меня повезли в Холмогоры отдельно от семьи. Держали там в разных домах. Но мы виделись тайно. Солдаты меня жалели. Добрые люди научили писать и читать. Я писал отцу записки. Он мне отвечал. Иногда добрые люди давали нам видеться. Или выпускали меня из комнаты. Иногда я даже гулял… Вокруг дома, ночью, тайно. Потому и выжил. В девять лет меня чуть не убили, а в пятнадцать, ночью, втихомолку, увезли из Холмогор, бросили в эту темную нору в Шлиссельбурге. Я там чуть не умер. Горлом пошла кровь. Граф Шувалов, не знаю зачем, присылал мне отвары и лекарство-леденец. Я выжил. Рыжая Иродиада, ваша государыня Елизавета, приберегала меня, как карту в рукаве, на черный день. Я даже виделся с нею. Дважды. Везли в карете с занавешенными окошками. Привезли в дом графа Шувалова. Там она… Красавица, хоть и в возрасте. Я тогда совсем не знал женщин. Чуть не влюбился в нее. А ведь она меня погубила! Потом виделся с императором Петром Федоровичем, когда Елизавета умерла. Петр Федорович даже прислал мне подарки – голубой шлафрок, сорочку... Я радовался, как ребенок. А тюремщики смеялись надо мной. Отбирали у меня теплые вещи, лишали чая, грозились посадить на цепь. На цепь – своего императора! Я плакал втихомолку, смерти у Господа просил… Я много молился. Всю жизнь. И спас меня Господь… В самом начале царствования вашей новой государыни Екатерины, ко мне пришел комендант крепости… Остальное я рассказал.
- Вы действительно очень многое знаете, чего не мог знать бы просто ловкий человек, вздумавший подняться на имени несчастного узника Иоанна Антоновича, – раздумчиво промолвил Бирон. – Про графа Шувалова, и про государыню Елизавету Петровну, и про Петра Федоровича. Одно из двух. Либо вас подучил некто из сильных мира сего, либо… Второе «либо» я не стану пояснять ради вашего же блага, милостивый государь… Надо же, как неуместно вырвалось.
- Благодарю, ваша светлость. Но никто не подучивал меня. Я просто помню… Все помню… Ежели бы забыть! Какое счастье – забыть!
- Так забудьте! Ради вашего же блага, забудьте! Слово чести, забуду и я, вы выйдете из этих дверей свободным человеком... Какая жалость, вы ведь ничего не забудете!!
- Не забуду. Ибо это было бы предательством! – тихо, но твердо повторил странный гость.
- Что ж, тогда я умываю руки, - тихо и словно со стыдом сказал Петр Бирон, - Вы сами решили свою судьбу, сударь. Ежели я отпущу вас, после всего, что было здесь, государыня Екатерина Алексеевна объявит меня изменником, и на старости лет отправит в тихое уединенное место с четырьмя каменными стенами и решеткой на окошке. В тот же Шлиссельбург, например, вот будет божественная ирония, не находите?! А я, изволите ли видеть, туда не хочу. Я уже побывал там однажды, и мне хватило… Так что не обессудьте!
- На все Господня воля. – безучастно ответил гость. - Не мне вас судить.  Матушка, правительница Анна, нанесла смертельную обиду вашей семье. Вы вправе мне мстить.
- Я не мщу вам, сударь, но и спасать не стану... Видит Бог, я хотел, но вы сами перешли предел. Просто… Вы пришли не к тому человеку просить о помощи. Я, подобно вам, прошел через горнило заключения. Но, в отличие от вас, они поселили во мне страх. Не ведаю, что вы хотели разбудить во мне… По-настоящему получилось разбудить только страх. Это страх на самом деле - его светлость герцог Курляндский. И он арестует вас и препроводит в Ригу, пусть там решают... Не здесь! Не я!
Незваный гость тяжело поднялся из кресел и еще тяжелее посмотрел на герцога Бирона.
- Страх, как много вокруг страха, - словно говоря сам с собою, произнес он. – Как много зла делает страх! Матушка, правительница Анна, не была жестокой. Она так поступила с вами и с вашим семейством из страха. Боялась вашего отца. Боялась за себя, за меня… Думала, верно, что ваш отец отнимет у нее детей, а ее с мужем сошлет в Сибирь. И императрица Елизавета тоже боялась... Боялась живого императора Иоанна Антоновича, и боялась его убить. Потому и прятала меня сначала в ссылке, потом — в тюрьме. Страх — опасный советчик, и вам он ныне подсказывает правильное, но бесчестное решение. Я вот уже никого не боюсь. И никого не осуждаю. Это привилегия мертвеца. Я узнал все, что хотел... Я в вашей власти, ваша светлость, извольте позвать стражу.

***
«Купца» Тимофея Курдилова из Риги отправили под конвоем в Петербург, в Тайную канцелярию. Держали в Петропавловской крепости, долго допрашивали. Сам Степан Иванович Шешковский дознание учинял. Курдилов твердил одно и то же: «Я чудом спасшийся император Иоанн Антонович». Пытать его государыня Екатерина Алексеевна запретила – Шешковский так и не понял, почему.
После дознания Курдилова сослали в Соловецкий монастырь – с мягким предписанием: поселить в келье, где сам захочет, выпускать на прогулки без ограничений, только чтобы из монастыря никуда не делся. На содержание узника было положено отпускать из казны 10 копеек в день. Не много и не мало. Прожить хватит.
В Соловецком монастыре названный Тимофей Курдилов вел себя тихо и прожил недолго. Иноки, что были приставлены смотреть за ссыльным, после рассказывали, что он все сидел у воды целыми днями и смотрел на пепельно-серые волны Белого моря. Такие похожие на воды Ладоги. Верно, представлял себе, как плывет куда-то. Может, в Данию, к братьям и сестрам. А, может, и на тот свет, к матери и отцу. Так засмотрелся – что у воды и умер. А с ним умерла его тайна, известная только ему самому. Да еще неведомым «добрым людям», имена которых так и не смог выведать у арестанта умелый дознаватель Степан Иванович Шешковский…



Часть первая. Аннушка Вторая.

Глава 1. Эхо зимнего дворца.

Боже мой, как тяжело идти! Как он огромен и нелеп, этот дворец, даже от его названия мороз по коже – Зимний!  Всюду обильная, но облупившаяся позолота, дорогие, но грязноватые портьеры – и худо заделанные щели, из которых тянет затхлым духом, сквозит холодом в промозглую погоду, и лезут отвратительные тараканы. Какие бесконечно длинные и гулкие залы… Здесь живет дворцовое эхо: блуждает в зеркалах, вздымает тяжелые портьеры, язвит, пересмешничает… Если скажешь: «Анна!», оно ответит – «Елизавета!», и тогда предательски задрожат пальцы, вцепившиеся в складки платья, и потемнеет в глазах, и не хватит воздуха! Она всегда была такой неловкой, маленькая принцесса Аннушка, Анхен. Тяжелое и царственное имя Анна ей дали здесь, в России, пятнадцатилетней девочкой крестив в православие. А она не Аннушка вовсе, и тем более не Анхен, а Лизхен! Елизаветой ее назвали при рождении, как и ту, другую, рыжеволосую, зеленоглазую, в алом платье, расшитом золотыми нитями, так что вся она, лютая соперница, сияет, как солнце.
Правительница Анна – серебряная, в атласном платье, расшитом серебром, с жемчугами на шее и алмазами в гладких черных волосах, а цесаревна Елисавет Петровна – золотая, рыжая, веселая… И все любят Елизавету, потому что цесаревна – солнце, а правительница – только луна,