Василий и сын его, Кирюха

– Давай, давай, што там ишшо прячешь?
– Ничё не прячу! И так усё забрали – и коров с телятами, и овец, курей с гусями, зерно из амбара, плуг, борону, Гнедого... и вот! – Василий со всего маху швырнул на стол сепаратор, – забирайте! Ничё нам не надо! Пойдём по миру, даст Бог, на добрых людей выйдем. Помрём с голоду – не велика потеря!
Зная крутой нрав мужа, Мария кинулась сначала к нему, потом, как-то по-старушечьи согнувшись, к коммунарам, запричитала:
– Милаи, родненькие, не слушайте его, бестолковаго! Сам не ведает, чё творит...
– А ну, отойди, не унижайся! «Милаи!» Какие они тебе «милаи»? Воры они, вот кто! – Василий подошёл вплотную к опешившим коммунарам, спросил, нервно подёргивая себя за ус:
– Ну, чё? Куды теперь?
Те переглянулись. Уполномоченный, не глядя в глаза Василию, зло бросил: – Пшёл, кулацкое отродье! – и хотел было толкнуть хозяина к двери. Однако Василий ловко увернулся от тычка:
– Неча протягивать ко мне грязные воровские лапы! Забрали – и забрали, украли – и украли! Но хотя ба не пачкайте человека!
– Постой, постой... – уполномоченный заговорил тише, сдерживая ненависть изо всех сил, – тебя послушать, пущай ребятишки с голоду пухнут, пока ты будешь закрома по самую верхосытку забивать?!? Твоя семья будет от пуза нажираться, масло на белый хлеб намазывать, жиреть, а рабочие в городе пущай прямо там, в цеху, у станка, в голодный обморок падают?!? А лучше́е – друг друга поедом съедят? Тебе и таким эксплуататорам, как ты, всё добро пущай останется? А хотя и сгниёт, и сгорит – не отдам! Моё! Так, да?!?
Василий ничего не ответил, только, смачно сплюнув себе под ноги, шагнул в сени.

Мария смотрела, как коммунары вели мужа к сельсовету и с трудом сдерживалась, чтобы не заголосить, будто по покойнику.  Едва мужики скрылись за поворотом, во двор вбежала Ананьевна, соседка. Мария сначала не могла ничего сказать, только слушала причитания товарки, но постепенно разговорилась, в подробностях описала действия супостатов и, наконец, от жалости к мужу, к себе, к ребятишкам, расплакалась...
– Ужасти, ужасти, Марь Андревна! – непрерывно повторяла Ананьевна, слушая горестные сетования приятельницы. – А дети у тя где? Лидка-то ведь красавица – как бы не сделали плохого. Грят, коммунары даже панталоны с девок сымают...
– Дети? – Мария вскинулась. – Дети на заимке.

Кирюха знал дорогу – отец с малолетства брал его с собой на заимку. Там было приволье. Когда не требовалась помощь с ульями, Кирюха убегал к реке. Катунь завораживала  неумолчным шумом, стремительным течением. Бывало, что в жару он заходил в реку, шатаясь от налегавшей со всех сторон воды и, поднырнув под самый крупный бурун, тут же стремглав выскакивал на берег. Там он садился на тёплую траву и, дрожа как цуцик, доставал из тряпицы хлеб и миску с сотовым мёдом. Еда согревала мальца, и он снова бежал к воде, зачерпывал воду много раз и пил, пил – такая Катунь была вкусная!

Они с сестрой уже две недели жили на заимке. Погода была хорошая, работы не много, и Кирюха без устали лазал по окрестным склонам. «Глупый марал все горы обмарал», – дразнилась Лидка. На такие слова у находчивого брата был готов ответ: «Как у нашей Лидки, да рваная накидка!» Предчувствие беды пришло к Кирюхе на пятнадцатый день. Он ничего не стал говорить сестре, чтобы не тревожить её, а поспешно собрался и скорым шагом, а где-то и бегом, двинулся по направлению к дому, надеясь к вечеру, как обычно, вернуться.

Василия испугать было нелегко: как-никак, воевал в русско-японскую, защищал осаждённый Порт-Артур, получил контузию и Георгиевский крест. Однако сейчас ему стало худо. Уполномоченный не собирался прощать нанесённых оскорблений, о чём по пути к сельсовету глухо, сквозь зубы, намекнул Василию:
– Ты, мразь, не учёл, што наган у меня всегда с собой! А вот выбор места за околицей за тобой, паскуда!
Ноги перестали слушаться Василия. Он даже немного подивился на себя, а потом мысленно усмехнулся: «Надо ж так – иду как пьянчужка!» Эта внутренняя усмешка немного подбодрила его, и ноги сделались послушнее. В то же самое время Василий понял, что оглох, как в Порт-Артуре, после контузии. Он вдруг погрузился в полнейшую тишину. Щебет птиц, шелест ветра в кронах сосен, даже бешеный стук собственного сердца разом перестал слышать Василий. Чтобы не пропустить команды, он стал беспокойно оглядываться на своего конвоира. Тот истолковал это по-своему:
– Што, струсил, храбрец? Так-то вот! А ну, стой!
Василий остановился и теперь неотрывно смотрел на человека, готового его убить.
– Папаня-я-я-я! – пронзительный голос откуда-то сверху разорвал тишину. В ту же секунду с высоченной сосны по-беличьи ловко спустился Кирюха. Спустился и, не раздумывая, кинулся к отцу, крепко обнял, ткнулся в живот, как кутёнок... Никогда он не обнимал отца – не было у них так принято. И тут же отступил на шаг, глянул испуганно. Василий подивился, какие у сына большие, цвета полуденного неба, глаза...