Императрица была ещё в церкви, когда все, кто должны были ей представиться, скучились на паперти. К этим-то именно «парадам», повторявшимся каждое воскресенье и каждый праздник, франты и молодцы казарм готовились, затягивались, напомаживались, душились и одетые в лучшие свои мундиры выстраивались в ряд, в надежде привлечь взгляд Екатерины, понравиться ей своим ростом и фигурой. Говорили, что некоторым это удавалось.
Кроме них, у входа, где должна была проходить императрица, пожилой фаворит прежней правительницы Елизаветы граф Шувалов ставил в ряд дворян, иностранцев и прочих, желающих просить о чём-либо или жаловаться на несправедливости.
Когда окончилась обедня, сначала показались парами камер-юнкеры, камергеры, затем – знатные сановники, наконец, появилась сама Екатерина II, в сопровождении князей, княгинь и придворных дам.
Императрица, по своему обычаю, начала обходить всех, приветливо обращаясь к каждому с каким-либо ласковым словом. Это была уже немолодая, но хорошо сохранившаяся дама, среднего роста, очень полная. Однако её походка, стать и вся она сама несли печать изящества и достоинства. У неё не было резких движений, все в ней было величаво и благородно. Но это была сильная личность, все сметавшая на своём пути.
Лицо государыни, очень выразительное, свидетельствовало о гордости и властолюбии. На её губах постоянно блуждала улыбка, но для того, кто помнил деяния владычицы российской, знали, что это выработанное годами спокойствие скрывало неистовые страсти и железную волю.
Добившиеся благосклонности, аудиенции или даже приглашения во дворец с низким поклоном отходили, уступая место новым просителям.
Сегодня Екатерина была рассеяна. Она два раза подала ручку для выражения преданности одному и тому же молодому польскому шляхтичу. Он прибыл в Санкт-Петербург по делу о наследстве и просил аудиенции. И если в первый раз она похвалила его внешний вид и велела ждать, то во второй раз пригласила к себе, в Зимний дворец. Её рассеянность объяснялась просто: скоро будет три недели, как нет известий от Потёмкина, хотя, по обыкновению, промежуток между посланиями Григория никогда не превышал более недели.
Этим осенним вечером в Зимнем дворце собирался двор, как обычно, в Бриллиантовой зале, называвшейся так потому, что в ней в шкафах, под стеклом, хранились имперские бриллианты. Государыня играла в карты, но была не здесь. То и дело партнёры наталкивались на её отсутствующий взгляд.
Полная статс-дама в голубоватом парике, проворно семеня короткими ножками, приблизилась к государыне и что-то шепнула ей на ухо.
Императрица оживилась и, велев занять своё место за карточным столиком ближайшей фрейлине, поспешила в кабинет. Там её уже ждал фельдъегерь. Преданно глядя на государыню, он щёлкнул каблуками и протянул депешу. Она поспешно вскрыла конверт. «От главнокомандующего светлейшего…Потемкина». Пробежала глазами мелко испещрённый знакомым почерком листок и остановилась на главной фразе: «Турция объявила войну России».
– Ответ будет? – неожиданно прозвучал голос офицера.
– Иди, отдыхай. Коли надо, сама вызову. И вели пригласить канцлера.
Известие о начале войны не стало для Екатерины неожиданностью. Всё к тому шло. Недавно она совершила поездку по Крыму в сопровождении представителей иностранных дворов и своего союзника, императора Священной Римской империи Иосифа II, путешествовавшего инкогнито. Цель её путешествия – представить Европе Россию, которая твёрдо обосновалась у Чёрного моря и никому не позволит изменить это положение. Нужно было показать товар лицом, и это было поручено светлейшему князю Потёмкину.
Он блестяще справился со своей задачей: гости были поражены и восхищены. Но их следовало убедить и в военном могуществе России. Это дело Екатерина доверила Суворову, и он с обычной энергией и ответственностью взялся за него.
Смотр войск и показательное учение прошли как нельзя лучше. Иностранцы и русские вельможи были сражены внешним видом солдат: на них были удобные куртки, а не длинные мундиры; шерстяные шаровары, а не штаны из лосиной кожи; лёгкие каски, а не огромные треуголки; не было ни буклей, ни кос. Но самой удивительной в смотре явилась выучка.
Перед глазами императрицы всплыла картина смотра: многотысячные массы с чёткостью и слаженностью маршировали, совершали перестроения из линии в колонны, из колонн в каре. В заключение пехота, конница и артиллерия разделились надвое, и воинские линии пошли в атаку друг на друга. С обеих сторон били пушки, гремели орудийные залпы. Затем солдаты, имитируя удар штыками, побежали, а кавалеристы, обнажив шпаги, пустили лошадей в галоп. Из густых клубов порохового дыма донеслись крики «ура». Зрителей охватил невольный страх: ещё мгновение и тысячи людей, столкнувшись, начнут убивать друг друга. Но этого не произошло: солдаты одновременно подняли штыки и сделали полуоборот направо, пропуская встречных сквозь свой строй.
«Никогда не видели лучших солдат!» – повторяли, завистливо вздыхая, иностранные генералы.
Сердце Екатерины наполнилось гордостью за Российскую державу, её величие, невольно выступили на глазах слёзы умиления.
Помнится ей, что Суворов в солдатской куртке, украшенной орденами, тогда подъехал к ней. Она в присутствии блестящей свиты из зарубежных гостей обратилась к генералу с вопросом: чем она может выразить ему свою признательность? Кланяясь и благодаря императрицу, Суворов отвечал, что задолжал несколько рублей за квартиру и просил бы заплатить. Она достала деньги и дала их генерал-аншефу. Иностранцы расценили этот диалог, как веру её, правительницы России, в победоносный талант Суворова. К впечатлению от грозного войска прибавилось впечатление от его чуть ли не колдовского предводителя.
Это путешествие очень сильно всколыхнуло общественное мнение в Стамбуле, у которого возникли желания пересмотреть результаты мирного договора, к тому же, подпитанные заявлением британского посла о том, что Британия поддержит Османскую империю, если она начнёт войну против России – выступит с Портой в Союзе.[sup] [/sup]Ещё в конце прошлого 1786 года Екатерина II решилась действовать более твёрдо. Потёмкину было поручено командование войсками и предоставлено право действовать по своему усмотрению. Русскому посланнику в Константинополе, Булгакову, наказано потребовать от Порты порядка на границе.
К сожалению, действия Булгакова не имели успеха, а Порта, со своей стороны, требовала, чтобы русское правительство вовсе отказалось от Грузии, уступило Турции тридцать девять соляных озёр близ Кинбурна, и предоставила ей иметь своих консулов в русских городах, в особенности же в Крыму. А ещё, чтобы русским купцам запрещено было вывозить турецкие товары и иметь на своих судах турецких матросов.
Так как Порта требовала срочного ответа до двадцатого августа, то неприязненная ситуация для всех стала очевидной. Не дождавшись ответа от Булгакова, Порта предъявила новое требование — отказаться от Крыма, возвратить его Турции и уничтожить на счёт его все договоры и так далее. Булгаков, разумеется, отказался принять это требование, совершенно неприемлемое для России, и диван заключил посланника в Семибашенный замок. Обе стороны стали деятельно готовиться к боевым действиям. И вот война.
Хорошо ещё, что в прошлом году она издала указ о строительстве на Северном Кавказе линии форпостов, а командующим Кубанским корпусом назначила генерал-поручика Александра Суворова (1).
Она села за стол и перечитала последние строки сообщения: «Друг мой, турки предварили объявлением войны и тем переменили весь план наступательный, который через год от нас с выгодою несомненною мог бы произвестись. Флот бы наш в три раза был больше нынешнего, и армии к нам пришли прежде, нежели они двинуться могли. Но, Бог с нами, значит, и победа будет наша!
Дражайшая государыня, такожде сообщаю, что известный на Кавказе разбойник шейх Мансур, по данным наших лазутчиков, решил вступить в союз с Турцией. И уже выдвинул восемь тысяч войска в междуречье Лабы и Урупа. Надобно сим заняться. Жду твоих распоряжений, драгоценнейшая повелительница.
Жди, душа моя, победной реляции и береги себя – ты вельми нужна преданному тебе слуге, но, более всего, – государству Российскому».
Взяла чистый лист, обмакнув перо в чернильницу, задумалась. Конечно, не успели. Вот с Польшей не заключили оборонительного договора. А ведь Станислав-Август это предлагал тогда в Каневе, когда его награждала орденом Андрея Первозванного. Императрица вздохнула и обмакнула ещё раз перо:
«…Я ведаю, Гришенька, что весьма желательно было, чтобы мир еще года два протянуть можно было, — дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, такожде и армия, и флот приходить могли в то состояние, в котором желалось их видеть. Но что же делать, если пузырь лопнул прежде времени.
Как ты, мой свет? К моему утешению, находи себе отдохновение по трудах военных, коими ты занимаешься по своему званию, а что радеешь о государстве Российском, то всем известно. Буди здрав и бодр. Аминь».
В дверь скребнули, и в кабинете появился в криво надетом на крупную породистую голову парике секретарь коллегии иностранных дел Безбородко.
–Заходи, любезнейший Александр Андреевич, А почему не явился канцлер Остерман?
– Иван Андреевич, матушка-государыня, заболеть изволил.
– Не время ему болеть.
Неуклюже поклонившись, секретарь вытер платком вспотевший лоб и приготовился внимать государыне.
– Да ты садись, Александр Андреевич, в ногах правды нет.
[justify]Под тяжёлой внешностью этого малоросса скрывался тонкий ум, великолепная память и