Традиции

serif]            Жители бы и не спросили дозволения, да спровадить гостя только одним способом можно, уважить, да покориться. Вот и посоветовались. Мёртвой Маришке уже всё едино. Староста поддерживает:
– Пусть своё отпоёт, мы даже уступим.
– Стеречь если станет? Как же нам выкопать-то…
– А он эту ночь стеречь станет. А мы на другую, – находится староста. Дело рискованное. Говорили предки – в первую же ночь, как покойник в землю ложится, надо его откопать, обезглавить, да всё нужное, сплетённое и заговорённое над могилой его повесить!
            Но бывало, пропускали из-за морозов или дождей страшные первые ночи. Все без света сидели, на улицу и носа не казали, и даже самые сильные чуть со страху не поумирали – всю ночь в двери скреблись, да в окна, подвывало за окном, тени ходили. Выстаивали же!
            А если уж видимость надо показать…
– А может он и сам учует, да поймёт нас, – Крина умная, она жизнь прожила, слово своё говорит очень редко, а всё же как молвит, так в цель!
– И то верно, верно! – подхватывают кругом. Дело кажется им выигрышным. Йонуц либо поверит им и оставит их, либо поверит в их традиции да обряды, не назовёт их больше языческими и неведеньем не отречёт.
            Ну, стало быть, сговорились!
– Ступай, Ганка, к нему, – поучает староста. Ганка лёгкая, быстроногая, через пару лет в самый цвет войдёт и невестою станет, может в город захочет, а может с честью останется жить и хоронить здесь то зло, что в мир не пойдёт. Многие остаются. Нельзя просто так уехать, когда с детства видишь ты лики зла, против которого средства ещё не изобрели гордые люди.
            Ганка кивает. Схватывает она быстро, через четверть часа уже стучится:
– Господин Йонуц! Господин! Там Маришка наша…того!
            Йонуц торопится. Знает, что проводить надо молитвой. Невдомёк ему, что в этом краю за живых только молятся, да за то, чтоб мёртвые из земли не полезли. И тут не тот Бог уже слушает, а тот, что от природы идёт. Не обижают местные своего гостя, негоже это! Зачем обиду плодить, пусть едет в свои края, пусть гордится, а они поживут.
            И других охранять как прежде будут.
            Йонуц оглядывает всех с подозрением. Но нет, ничего, стоят, головы потупили, сговорились? Будь Йонуц чуть более смирным в душе своей, он бы решил, что странное это дело, когда все традиции вроде бы отвергают зараз, и всё его признают. Но не хотелось Йонуцу думать об этом, от того и решил он сразу: победили его слова, а значит и он, дурность и неведение!
            Как не гордиться?
            Провожают Маришку так, как Йонуцу привычно. Местные отмалчиваются, в руках себя держат, друг друга подталкивают, подпихивают, а молчат. Всё кончится. Он или поверит и не станет мешать, или поверит и уедет. Так и эдак – привычная жизнь.
– Напоминаю вам, что тело осквернять – великий грех! На крест вешать всякие колдовские штуки – грех! – Йонуц кажется сам себе значительным и горд собой за это. Они кивают, смотрят в пол, в землю, куда угодно, лишь бы не прочёл он в глазах их тоску.
            Людей должны защищать, а тут ещё  и препоны на это! Чем же так провинились, провиноватились?
– Нам сложно, – говорит Крина, – наши отцы так жили и матери, а до них их отцы и их матери, а ещё до них многие поколения, и так от первых людей, что писать и жить научились. Не держите зла на нас, господин Йонуц.
            Крина умная. Говорит так, словно извиняется, а в глазах одно – когда ж уедет незваный-то?
            Но не видит того Йонуц.
– Уж я прослежу, – обещает староста, а сам уже думает, что на небе и правда тучи собираются, кто знает – может разыграется непогода? Они-то привычные. Завтра ночью сделают то, что надо. А эту как-нибудь пронесёт.
            Одна Ганка отличается от их мыслей. Она молода ещё и замыслы их ей неясны, не посвящают её. Держится она сердцем своим и добротой. Подходит последняя, в кулаке шерстяной комочек перевязанный.
– Это колдовство, – укоряет её Йонуц, – это грех. Недопустимо, Ганка!
            Ганка не понимает. Для неё это привычное, никакое не греховное, напротив, весьма и весьма полезное! Но она не спорит, рука у неё мокрая от волнения и шерстяного тепла, она прячет руки, отирая их о платье.
– Услышите ночью голос, не открывайте! И к окну не ходите. Берегитесь, – шепчет Ганка и вся пунцовая от стыда бежит прочь, к своим. Чужак или нет, а всё же человек. И не по своей воле он ведь здесь, а от того предупредить бы надо.
            Йонуц только головой качает, глядя ей в след. И у молодых всё намешано, но этих ещё, он верит, можно спасти.
***
– Впустите меня, господин священник, – женский голос за дверью засмеялся. Тихо-тихо, но от этого тихого смеха у Йонуца по спине побежали мурашки.
            В первый раз, когда ещё был стук, он решил, что ему показалось.
            Во второй, когда стук был настойчивее – он сослался на ветер. В свете дня, да и даже среди ночи ему обычно не приходило в голову бояться, ведь многие могли к нему прийти. Но что-то было неестественное в этом стуке, и сердце его забилось так, что даже дышать стало больно.
            А потом его позвали… женским голосом, голосом Маришки.
– Кто там? – пискнул Йонуц, подбираясь к дверям. Он не считал себя трусом. Нет, никогда не считал, но ночь, стук, голос…
            В одно мгновение что-то внутри Йонуца, не имеющее ничего общего с разумом, но откликающееся чувствами – может быть та часть, что зовётся интуицией или предчувствием, закипела в нём и оледенела. С отчётливой ясностью Йонуц осознал, что здесь есть то, во что он не верил. Оно осязаемо, оно живёт, оно стоит за дверью.
            А местные жители… они предупреждали. С первого дня, когда он строго возвестил, что приехал прекратить всякое бесовство, предупреждали. А потом что же? Смолкли. Потому что не спорить – это значит, не тратить лишние силы. И они не тратили.
            А он радовался победе. И теперь эта победа стучала к нему и вкрадчиво звала:
– господин Йонуц, пустите, мне нужно исповедаться!
            Она издевалась. Но это точно была она. Йонуц увидел её в прорезях занавесок, стоящую в лунном свете, мёртвую, всю в земле. Страшную. Она почуяла его взгляд, бросилась, неестественно ломаясь и выгибаясь к окну и он…
            Он не смог вспомнить и слова молитвы. В уме билось только два слова: «Господи!» и «Пожалуйста!». Всё остальное его упрямство, неведение, не их, местных, а его собственное – всё утратило смысл!
– Ух…уходите, – велел Йонуц, но сейчас его даже насекомое бы не послушалось. В голосе его не было воли.
– Откройте, господин Йонуц…– её ногти заскреблись, и ему показалось, что сейчас она продырявит деревянную дверь.
– Господи… – взмолился Йонуц, которого никогда не готовили к тому, что в этом мире есть что-то куда более страшное, чем ересь и колдовство. – Пожалуйста, помоги. Убери её. Убери…
            Он не помнил ни тех шерстяных ниток, что связывали местные, ни их советов, которые они всё же оставляли, пока он проповедовал и расширял их взгляды. Он не помнил ни одной из их простеньких молитв, обращённых к лесу, ветру, воде. Он не помнил даже самого себя, всё в его голове смешалось, спуталось, потому что не была готова его душа к встрече с тем, что отрицал его разум.
            Вернее, что его разум научили отрицать.
– господи-ин Йонуц! – она смеялась и плакала одновременно, царапала дверь, ждала его и хотела войти внутрь. – господии-и-ин Йонуц! Впустите меня. А? я ненадолго.
– Убирайся, – шептал Йонуц и горячка ужаса завладевала им. Он одновременно вспотел и замёрз. Его трясло. Он не знал что делать, и разом забыл всё, что ему рассказывали местные.
            Надо спрятаться. Надо молчать. Надо связать три шерстяные нити. Надо… он не знал что надо. Он умирал, и боялся смерти. Оказывается, в ней существовало нечто более страшное, чем просто забвение.
***
– Жаль его, – Крина качает головой, она сама взялась обрядить как полагается тело Йонуца. Её не заставляли, да и нельзя такому заставить, но в этой деревне все знали: смерть – это только пустяк, и его надо проводить скорее в пустоту. – Молод был.
– Упрям, – староста тоже жалеет. Но жалеет он не сколько Йонуца, сколько тех писем, которые придётся написать в столицу, объясняя, что господин Йонуц погиб по трагической случайности. Они уже и случайность придумали – угорел от печи. Бывает? У них в деревне всё бывает!
            Да, по случайности, а то ещё нового пришлют. Впрочем, и без того пришлют, не поверят. Но на этот раз они уж будут готовы. Всё будут делать тайно. А сами станут читать молитву, усердно говорить о тяжести традиции и их нелепости.
            Через память протащат, вывернут, сами будут смеяться. А ночами будут собираться и поступать так, как те самые традиции велят. Всё должно быть правильно. Всё зависит от них, от их правильности.
            И от того, чтобы не было вокруг препятствий. Не надо мешать тому, что древнее людей.
– Ничего, – замечает Крина, – зато умер быстро, не мучился. Могло быть иначе.
– Сердце подвело, – Бесник вздыхает. – надо же. Вроде здоров, а от ужаса…
– А может от горя? – предполагает Крина, – того, что не прав оказался.
– Ну его! – отмахивается староста, – к закату скоро, а нам его ещё прикопать нужно, поторопись!