Произведение «Незаплаканные слёзы.» автора Инзир Фасхутдинов

Они звали их Хранители Молчания. Не часы, нет. Часы отмеряют время, а эти — подбирали его осколки.

Мастерская деда Амвросия пахла пылью, лаком и вечностью. На стене, меж кленовых крон старых дедовских часов с кукушкой и точного хронометра в бронзовом корпусе, висел их антипод. Циферблат из потемневшего черного дерева, без цифр — лишь призрачные серебряные насечки. Стрелки — замершие капельки черного жемчуга. И тишина. Глухая, густая, как смоль.

— Дедушка, а они сломаны? — Маленькая Элиз, прижав к груди потрепанного мишку, указывала пальчиком на черный циферблат.

Амвросий, поправляя лупу на глазу, отложил тончайший инструмент.
— Нет, дитя мое. Они просто ждут.

— Чего?
— Звука. Звука, который падает на дно души. Иного измерения.

Он усадил ее на стул, ноги не доставали до пола.
— Моя бабушка, а твоя пра-пра-, рассказывала историю. Будто бы эти часы создал не часовщик, а алхимик чувств. Он сплавил стекло из слез вдовы, шестерни выточил из кости надежды, что лопнула, а маятником служила застывшая капля душевной боли. Они не отсчитывают секунды. Они… архивируют память о страдании. Тикают только тогда, когда в этом мире кто-то плачет. Истинно плачет.

— Почему мы не слышим?
— Потому что их тиканье — не звук для ушей. Он — для души. Иногда, очень тихой ночью, если прислушаться не ухом, а сердцем, можно почувствовать легкую вибрацию в воздухе. Это они работают. Собирают чью-то боль.

Элиз сморщила носик.
— Зачем собирать боль? Это же плохо.

— Чтобы она не пропала даром, — голос старика стал глубже. — Всякая слеза — это история. История любви, которая закончилась. Потери, которую не восполнить. Предательства, которое жжет. Они не дают этим историям исчезнуть бесследно. В их механизме, говорят, хранится больше прошлого, чем в любом учебнике.

Он замолчал, глядя на замершие стрелки. Элиз молчала тоже, впервые в жизни задумавшись о том, что у времени может быть не только скорость, но и вес. И вкус.

Прошли годы. Мастерская опустела. Элиз, теперь уже строгая женщина в строгом костюме, разбирала наследие деда. Хронометры, кукушки, барометры аккуратно упаковывались в коробки. Дошла очередь до черных часов.

Она сняла их со стены, ощутив неожиданную тяжесть. Пыль легла на пальцы пеплом. Она уже хотела упаковать их, как вдруг заметила крошечную, почти невидимую трещину на стекле. Или это была слеза? Она провела по ней пальцем.

И в тот миг, внутри нее, не в ушах, а где-то в глубине груди, раздался звук.

Тик.

Тихий, одинокий, металлический.

Элиз замерла. Она не плакала. Она не плакала много лет. Не после похорон деда, не после разрыва с любимым, замораживая все внутри ледяной скорлупой повседневности.

Так.

Второй удар отозвался эхом в костях. Она посмотрела на циферблат. Черная жемчужина минутной стрелки дрогнула и сдвинулась на одно деление.

И только тогда она почувствовала на щеке влажный, соленый след. Слеза. Та самая, невыплаканная тогда, года назад, пробила лед и хлынула наружу. И за ней — вторая. Третья.

А часы зашумели. Не тиканье, а целая симфония скорби и памяти заполнила комнату, отозвавшись в ее сердце гулом колокола. Они тикали за нее. За все ее незаплаканные слезы. За все истории, которые она пыталась забыть, но которые бережно, все эти годы, собирал безмолвный механизм.

Она прижала часы к груди, ощущая их вибрацию — биение самого времени, которое измеряется не минутами, а болью. И поняла, что дед был не совсем прав. Они не просто собирали боль. Они хранили ее, чтобы однажды вернуть хозяину, напоминая: ты живой. Ты чувствуешь. И ни одно твое чувство не должно быть потеряно во времени.

Она не стала их упаковывать. Она повесила их обратно на стену в своей новой квартире. Теперь они тикали часто. И Элиз больше не пыталась замолчать их тиканье. Она слушала его. И училась снова плакать.