Последние каникулы. Гл.1. Перстень с солитером.

укоризной. Да…
      Ювелир-то  признался, что приходил к нему студент-недоучка, весь расхристанный, ободранный, как после драки. Аж перепугал всех! Да как не впустить, ведь при мандате! О надписи расспрашивал, о камне и приказывал перстень у него оставить. Ну, тот возражал: говорил, что к ценностям Кремля это никакого отношения не имеет. Да разве поспоришь? Вынул тот револьвер и расписку продиктовал, сказал, что некогда ревкому побрякушками заниматься, обещал скоро вернуться.
      А перстень-то он так и не показал …
      Однако была у ювелира коллекция копий. Все камни ризницы себе сделал и дома держал. И так ему перстень понравился, что скопировал и его  и даже надпись воспроизвел. Вот он Леманну копию-то и показывал. И ведь что тот шельма придумал: уговорил какого-то вора всю коллекцию унести и ему отдать. И только он её получил, так сразу к ювелиру.

      - Проститься, - говорит, - пришел. Россию покидаю.
     Ну, и на стол поставил, наверное.

      - Хочу, - говорит, - последний раз на фамильное взглянуть. А ювелир чуть не плачет:

      - Ограбили! Коллекцию унесли!

      Леманн у него потихоньку выпытывать стал: не заявлял ли он куда о пропаже. Ювелир не заявлял - камни-то ненастоящие. Да и заяви - себе дороже будет.
      Братец-то ему всё о своем, о перстне. А когда хозяин захмелел, то и согласился незаметно его в хранилище провести. Пришли они: ювелир на камни смотрит, причитает, а перстень отдельно хранился, его Леманн взял и слезу пустил да, улучив минуту, и подменил на копию. Поплакали они да так же незаметно и вышли. Правда, Леманн-то из благодарности ювелиру коллекцию домой подкинул, а, скорее всего, подумал, что тот и так догадается, кто украл. Ювелир, небось, ещё не раз его вспомнил. Ведь в конце той зимы ризницу обокрали! Почитай, самого патриарха! Не приведи господь!

      Старик медленно перекрестился.

     -  На тридцать миллионов золотом унесли! Вся Россия гудела. Вот я и думаю: с чего это вдруг решили Кремль обобрать? Небось, копии камней увидали, так кровь в башку-то и ударила…   Леманн, кажись, тоже так думал, говорит:
     -  По газетам следил, что у вас тут делается. Никак не ожидал, что ризницу ограбят. Кошмар!

     -  А там кто его знает? К себе, конечно, не вернулся и сбежал во Францию. Чужбина, она, знаешь, не мать родная! Да… Только перстень там не смог продать: всё казалось ему, что настоящей цены никто не давал. И о кладе всё думал  и догадался. А догадался - и сам не рад...Точно обезумел, говорит. Так-то, брат ты мой! И решил он всё фамильное во что бы то ни стало забрать. Да только, говорит, сразу всё не так пошло, как кто сглазил! Ну, при переходе границы и ранили его.

       Владимир Кузьмич снова заварил чай и продолжал:
       - А когда понял, что не суждено ему фамильным-то владеть, так всё выговориться хотел, доказать всё чего-то пытался. Предков вспомнил, брата, себя жалел, говорил, большими людьми стать могли. Вот вся сила в разговоры и ушла. А перед самой смертью перстень мне сам отдал и просил только об одном: похоронить его по-людски. В Иванов день умер. Царствие ему небесное! Да похоронить-то непросто. Взял я грех на душу - за родственника приезжего его выдал. Бог милостив! Обошлось... А вскоре и братья погибли...

Старик, беззвучно шевеля губами, перекрестился. Помолчали. Чувствовалось, он устал.

      - И вот, сижу я один, кручу перед лампой перстень… Камень красивый такой, затейливый, радугой так и играет... И так мне от всего этого тошно стало! Веришь ли, Володя? Хоть в петлю! Взял я тогда лом, лопату - и на вышку; закопаю, думаю, и его туда же. И не заметил, как у каменного пятачка оказался-то! И так в сердцах его ломом хватил, аж угол отлетел. Пятачок-то сковырнул и...опомнился. Назад хотел  было  повернуть, да уж никак нельзя! Разворотил щебенку, она как будто сцементирована была. А под ней через полметра так - плита цементная на кирпичной кладке лежит и по углам плиты - крюки железные. Я и так с ней  и эдак, ну никак поднять не могу - здорова больно и сдвинуть- то в яме некуда. А тут уж светать стало... Засыпал яму и пятачок назад еле поставил  да и домой пошёл. К дому уж подходил, как дождик начался и лил с неделю.
А я, брат ты мой, хуже Леманна стал: чего только не передумал, о ком только не вспомнил! И перстень этот окаянный  нет-нет  да и достану... За окном льет... В избе один… Вот когда волком выть! Грешным делом  думал даже в Москву податься, перстень продать, обжиться там, клад достать да тётку к себе перетащить… Только пустое это всё… По кругу… Однако, разъяснело. Сделал я ворот  - и снова на вышку. Сдвинул пятак, выгреб щебенку, ворот поставил да верёвкой за крюки и зацепил, как сейчас помню: стою и не знаю, что делать. Прямо затмение нашло какое-то! Кругом тихо так, луна светит, а я словно жду чего-то.
Вдруг, где-то на усадьбе ночная птица прокричала нехорошо так. Очнулся я и плиту давай поднимать. Под ней колодец узкий. Посветил в него фонариком Леманна, там… сияние - ларец перламутровый. Достал его - во истину красота! На крышке герб, ручка витая, кажись, серебряная. Хотел  было  сейчас же и открыть, да нечем! И ломать-то жалко. А тут опять птица кричит  где-то совсем рядом, прямо-таки над ухом. Я чуть ларец не выронил! Просто наваждение: забыл, зачем пришёл! Положил я тогда на ларец перстень, закрыл колодец, засыпал всё, пятак на место задвинул, схватил ворот - и бегом домой. Во как, брат ты мой!

     Владимир Кузьмич ещё раз перекрестился. Помолчал и каким-то чужим, охрипшим уже голосом, продолжил.

     - А днем тётка проведать пришла - не захворал ли. Я с ней и закрутился, а потом и вовсе не до клада было, да и успокоился я. Много чего насмотрелся, много чего передумать да пережить пришлось, вот и успокоился.

      Старик умолк, и в напряжённой тишине отчетливо стало слышно его тяжелое дыхание да такое же тяжелое тиканье часов.
    Я пребывал в некотором замешательстве, хотелось скорее спросить о дальнейшей судьбе клада, но от чего-то никак не мог найти нужных слов. Сам вопрос казался мне не удобным, никчемным, даже наглым.

      - А ближе к войне забрали меня в НКВД, - прервал затянувшееся молчание Владимир Кузьмич. - Капитан больно въедливый попался и после каждого слова все «так» добавлял. Говорит:
     - Это кто? - и показывает мне фотокарточку.

     - Барин, - говорю, - наш!

     - Ваш, значит? Так! А что, деревня на его земле была?

     - Да нет, - говорю, - только раньше, года до 11-го, ежели помню. У нас деревня вольная, как все.

     - Так! Вольная, значит? Так! А ты у него сторожем был?

     - Не то  чтобы сторожем, но сторожил постройку одну - вышку.

     - Не сторожем, но сторожил? Так!

     - А это кто? - и показывает мне ещё фотокарточки.

     - Не знаю, - говорю.

     - Не знаешь? Так!

     Трое суток мурыжил с зуботычинами, о прислуге расспрашивал, барине, да что я знаю, я и в дом-то вхож не был. Еле отговорился. Мужика какого-то показывал. Думал, в Москву повезут, ан нет...выпустили.
А потом в газете про барина сам читал: главарём диверсантов он оказался. Он и ещё четверо хотели мост у Филей взорвать. Взяли их там с поличным: с инструментом, лопатами, при оружии. К расстрелу приговорили. Я ту газетку долго хранил.

     Помолчали. Владимир Кузьмич не торопясь отодвинул блюдце и поставил на него вверх дном чашку, важно огладил седую бороду и тихо произнёс:

    - Старый он больно был, может, и с головой что, но четверо - это слишком. Вопрос?.. Брат ты мой.

    Глаза старика потухли и на половину закрылись, лицо сделалось безразличным, будто окаменело. И снова тиканье ходиков стало невыносимо громким, молчание - бесконечным. Чтобы как-то разрядить обстановку я осторожно поинтересовался, рассказывал ли он еще кому. Владимир Кузьмич встрепенулся, сел поудобнее, в прищуре глаз появилась теплота.

    - В конце 41-го, ещё в партизанах, рассказал командиру нашему. Тогда мы аккурат в лесу за рекой стояли. Всё рассказал как на духу. Да только показалось, не поверил он - молодой ещё. Говорит:

    - Что же ты, Кузьмич, предлагаешь операцию планировать, на рожон лезть? Да если даже мы высотку займём, что там? Там ведь перерыто всё. И что в шкатулке - тоже неизвестно. Не Шереметьев же твой барин. А если и есть чего?  Что же ты, спросят, от органов это утаил? А? Так что помалкивай лучше! После победы сам сдашь. Ты всё понял? 

     - Вот так-то, брат ты мой!

     Как только Рузу освободили, я сразу плотничать в бригаду пошёл. В мою-то избу снаряд попал, аккурат в печку, хорошо - калибр небольшой. Внутри разворотило всё, крышу сдвинуло да попортило, а стены раздуло только малость. У соседей хуже. У кого - и вовсе ничего не осталось. Моя-то у леса - это, думаю, и спасло. Поправил с пята на десято и в бригаду. Помотало нас…не приведи господь! А что лишнего сболтнёшь, только тебя и видели. Время такое было. И после войны тоже, знаешь… Да и дел свалилось...Избу править надо. Она так и стояла. Никто не тронул. Да и кому? От деревни четыре двора осталось - и те со старухами. Ну, перестроил её, из большой маленькую сделать - не задача! А рядом так ничего и не построили. Вот и живу на отшибе… как барин.

    Владимир Кузьмич хотел было подняться из-за стола, но передумал и продолжил:

      - Да, чуть не забыл. О перстне-то мне ещё однажды услыхать довелось. Вот ведь память треклятая!.. Встретил как-то я артельного… ну… с Новосельской пуговичной фабрики, давно это было, ещё до войны. Так вот, за разговорами и выяснялось, что комитет-то они в 17-м организовали, да толку мало: особо никто их и не признаёт. Пришлось в Москву петицию писать. А самым грамотным у них был студент, знаешь, из «кухаркиных детей». Больно бойкий, говорит, был и начитанный страсть как, политическими словами так и сыпал. Только, значит, они бумагу-то составили, а тут деревенские барина притащили, шумят, а чего шумят -  и сами не знают. Раз сбежал, кричат, значит, контра, раскулачить германца подчистую, расстрелять - и точка. Да на стол всё отобранное и вывалили. Как же, поделить надо! Ну, студент и говорит:

      - Земля с постройками - это по декрету, а часы, украшения, кошелёк, прочие - это воровство, а Советская власть с воровством как раз и борется.

       А старший-то их надпись на перстне увидел и спрашивает:

     - Что это тут такое зашифровано?

      Барин гордый был. Здесь, говорит, подвиг прадеда зашифрован, и молчит. Вот за ювелиром и послали. Разберёмся, мол, когда что зашифровано. Ювелир-то со страху готов был отца родного выдать, всё валил на московского родственника. И ведь что студент предложил: под расписку перстень отобрать и вернуть, когда барин сам добровольно землю и добро передаст. Это, говорит, будет актом признания ревкома. На том и порешили. Барина отпустили и на другой день в Москву старший со студентом петицию повезли, а за одно и перстень с собой взяли. Только старший в дороге сильно простыл, так что, считай, студент один всё сделал  и очень даже неплохо. Такого делового партейца прислали. Что ты! Певунов! Он порядок живо навёл. Красную Гвардию организовал, с мест контру вычистил. И так в гору пошёл, что потом  ГубЧК возглавил. С Лениным встречался! Вот так!
 Правда, со студентом у него не сложилось, разногласия сразу пошли. Ну, студент в Москву вроде как жаловаться и поехал  да