Горбун

    В дырявых штанах и грязной засаленной куртке, он вошел в вагон электрички на третьей остановке и, взявшись за гармонь, подвешенную к груди с помощью двух кожаных ремней, затянул заунывную песню, время от времени встряхивая головой, будто прогоняя комаров. При этом пряди его длинных волос спадали на морщинистое, в царапинах и ссадинах лицо, почти соединяясь с густой бородой.            
    'Чем не леший?' – подумала Валентина Алексеевна.                                                            
    Однажды она уже видела этого горбатого мужика, просящего милостыню на одной из платформ. Тогда шапка для мелочи лежала у его ног на асфальте; теперь же ее держала в своих руках старушка, шедшая за ним, - такая же, как и он, обросшая и в лохмотьях.          
    Валентина Алексеевна почти никогда никому не подавала: она считала, что практически все нищие – лентяи и пьяницы, а о действительно нетрудоспособных должно заботиться государство, которому граждане исправно платят налоги – в том числе и для подобных нужд. К тому же в последнее время Валентине Алексеевне вообще не хотелось думать ни о чем постороннем: ей уже перевалило за семьдесят; здоровье ее было, как она любила говорить, 'никудышное'; и потому, чувствуя свой близкий уход в иной мир, она как бы сосредоточилась на подведении итога своей жизни. А он ей утешительным отнюдь не казался.                                                                                                
    Муж оставил ее с двумя детьми-близнецами, Светой и Юрой, когда те только научились ходить. Как написал затем в письме, он желал видеть в любимом человеке прежде всего 'женщину, а не наставника'. Действительно, Валентина Алексеевна еще со школьной скамьи имея склонность к организаторской деятельности (ее выбирали председателем совета пионерского отряда, затем комсоргом), со временем, уже будучи главным экономистом одного из оборонных предприятий, была замечена партийным руководством города и перешла на работу в административные органы. Руководителем      она была строгим и требовательным, что, очевидно, и отразилось на ее семейной жизни. Причем не только на отношении к своему -  как она говорила,'непутевому' - мужу (который выше 'обычного слесаришки' так и не поднялся), но и к детям, с коих она требовала четкого выполнения всех школьных и домашних обязанностей. Ее сын нелепо погиб еще в раннем детском возрасте, и потому все ее внимание было уделено дочери: та окончила школу с золотой медалью и поступила в институт. Но когда Светлана стала инструктором горкома ВЛКСМ (разумеется, не без ходатайства своей матери), произошло то, что повергло Валентину Алексеевну в шок: неожиданно для всех дочь прислала ей из Испании, где была в командировке, письмо, в котором сообщила о своем решении остаться за границей; что она якобы полюбила там молодого бизнесмена, за которого вскоре собирается выйти замуж. С огромным трудом Валентина Алексеевна нашла в себе мужество публично осудить поступок дочери, тем самым сохранив свою должность и влияние в чиновничьей среде. Написала Светлане, что до ее возвращения и раскаяния она, как патриот, прерывает с ней всякие отношения… Однако вскоре, уже при Горбачевской 'демократизации', все же возобновила с ней переписку. Из которой сделала вывод, что так называемый будущий муж Светланы просто ей 'натешился' и затем бросил ее на произвол судьбы, и что та связалась в Испании с подозрительными типами – очевидно, из-за отсутствия средств к существованию. И материнское сердце заболело.                                                                        
     Это вылилось как в строгие наставления дочери – в письмах и во время редких международных переговоров; так и в посылаемых по просьбе Светланы посылках с дорогими и дефицитными продуктами питания и предметами первой необходимости (кои Валентина Алексеевна, как и все госслужащие высшего ранга, получала со спецскладов). А когда она и сама обнищала (скопленные на ее сберкнижке тридцать две тысячи советских рублей во время гиперинфляции начала девяностых превратились в копейки), она обратилась к вере: купила себе иконки Христа и Богородицы и долгими одинокими вечерами молилась им о вразумлении и спасении дочери; да иногда посещала в соседнем поселке храм, откуда сейчас и возвращалась…                                  
    Так, размышляя о своем, под монотонный стук колес электрички Валентина Алексеевна задремала…                                                                                                                                  
    На одной из остановок в вагон ввалилась шумная компания подростков, общение которых меж собой состояло из сплошного сквернословия. И, не терпевшая подобного, Валентина Алексеевна решила пересесть в соседний вагон.                                                      
    А когда вышла в тамбур, увидела лежащего там горбатого мужика, что около часа назад просил в их вагоне милостыню. Тот сладко посапывал; а возле него, в углу, стояла почти опорожненная бутылка 'Портвейна'.            
    'Рыба гниет с головы', - подумала Валентина Алексеевна, вспомнив одно из выступлений подвыпившего Ельцина на Съезде Народных Депутатов.                                
    Брезгливо сморщившись, она носком сапога откинула мешавшую ей пройти руку бородача и шагнула дальше. Однако в следующий миг застыла на месте и, резко обернувшись, посмотрела на показавшуюся у того из рукава куртки правую ладонь.          
    Сердце Валентины Алексеевны забилось чаще, на лбу выступила испарина. Не веря своим глазам, она наклонилась: точно, вместо двух крайних пальцев – две культяпки, без костей и ногтей! Валентина Алексеевна тряхнула головой, словно избавляясь от наваждения… затем с ужасом всмотрелась в лицо бомжа… наконец, внезапно, будто что-то вспомнив, отогнула ему левое ухо и, увидев за ним дугообразную попилому, вскрикнула, попятилась и, с грохотом ударившись спиной о противоположную дверь, закрыла руками лицо:                                                                            
    - Мамочка!.. Мамочка!..                                                                                        
    - Че… че надо? – разбуженный шумом горбун заерзал у стены.                                          
    Она вперила в него свои широко раскрытые глаза… Попыталась что-то сказать, но не смогла… Наконец пересилила себя:                                                                              
    - Это… - кивнула на его правую ладонь, - это… откуда?..                                          
    -Ты кто, тетка? – Он с трудом оперся о левый кулак и, присев в углу, в свою очередь вгляделся в незнакомку.                                                                                                                                      
    - Что у Вас… с пальцами? – задыхаясь от волнения, Валентина Алексеевна достала из сумочки флакон валокордина, с которым в последнее время не расставалась ни на минуту, откупорила его и отхлебнула несколько глотков.                          
    Бородач долго и сосредоточенно смотрел женщине в лицо… затем опустил голову и, насупившись, пробурчал себе под нос:                                                                                          
    - С рождения.                                                                                                                          
    Продолжая лихорадочно дышать, она схватилась за сердце, всеми силами стараясь успокоиться. Еще раз отхлебнула лекарства…                                                                                                                
    - Тебе… Вам… сколько лет?                                                                                            
    Мужик продолжал смотреть в пол:                                                                          
    - Почти полвека…                                                              
    - А… звать Вас…как?                                                                                                                
    Тишина…                                                                                                                                
    - Пожалуйста, ответьте… - умоляюще пролепетала она, - Вы не…Юрий?                                                                                          
    Бородач вздрогнул и, немного помолчав – видимо, тоже делая над собой усилие, - тихо промолвил:                                                                                                                    
    - Я уже забыл это имя…                                                                                                      
    - Нет, нет, нет! Этого не может быть! – Валентина Алексеевна закричала так, что, если бы не грохот колес встречного поезда, из вагона прибежали бы испуганные люди.                
    Бомж отвернулся к стене и принялся кусать губы.                                                  
    - Или ты смеешься, или…Посмотри на меня… - Валентину Алексеевну затрясло, словно в лихорадке.  – Ты меня… не помнишь?..                                                                                                                              
    - А чего мне смотреть… Человек хоть и стареет, но глаза у него всегда те же… Только раньше …Вы… носили голубую косынку с вышитой на ней желтой ромашкой…                    
    - Господи!.. Господи!.. – она согнулась, словно от резкой боли; из ее глаз потекли слезы. – Это ты!.. Ты привидение?.. Или я сплю?…                                                                
    Горбун  всхлипнул, из его полуоткрытого рта потекла слюна… Он быстро вытер ее рукавом куртки:                                                                                                                      
    - Я всегда боялся этого района: помнил, что Вы живете где-то здесь…                                            
    Электричка остановилась, и в вагон стали входить пассажиры, стряхивая с пальто и шапок снег… А когда колеса снова заскрипели, Валентина Алексеевна уткнулась лбом  в  металлические прутья у окна.                                                            
    Несколько минут прошло в неловком молчании. Она боялась даже взглянуть на того, кто сидел рядом с ней.                                                      
    - Ты… что же… все помнишь?.. Скажи, не мучай меня: это правда, ты?.. Ты не утонул?..                                                                                                                                        
    Бородач отыскал глазами бутылку, допил остатки и, откашлявшись, стал медленно говорить хриплым басом:                                                                                                                                
    - Меня нашел на берегу цыганский табор, я был весь изломан и исковеркан… Полгода поили какой-то отравой; потом сказали, что вытащили буквально с того света… Наверное в шутку, нарекли меня, девятилетнего мальчишку, Гавриком и взяли с собой кочевать… А когда у меня на месте травмы позвоночника вырос горб, они сшили мне зеленый балахон с погремушками и выучили плясать. Вот я и кривлялся в деревнях и на базарах, отрабатывая свой хлеб… Дочка Равиля меня грамоте обучила, вечерами давала читать книжки и газеты… А через несколько лет я от них дал стрекоча: надоело рабом быть… Жил при монастырях, стройки по ночам сторожил…А когда коммунистов скинули и стало совсем тяжко, прибился к таким же бедолагам…  Зарабатываю неплохо, иногда даже баксы подают… Нутро, правда, гнилое: болит все. Ну да никто из нас не  вечен…            
    Не смея поднять глаз, Валентина Алексеевна спросила:                                                
    - Как же ты не мог этим цыганам… ничего о себе сказать?.. И почему они не сообщили властям?                                            
    - Цыгане боятся с ними связываться… А меня парализовало, я очень долго не мог ни говорить, ни двигаться… Сначала вообще был в шоке: не понимал, что произошло…  Когда же вырос горб, уже юнцом, подумал: а нужен ли буду Вам такой урод, если даже без двух пальцев не очень-то был любим?                  
    - Ты что? Ты что?                                                                                                                      
    - Я ведь не забыл тот день, - губы его задрожали, - он мне