Философия Барсика.

Анна считала калории так же тщательно, как бухгалтер в кризисный год — копейки. Каждый кусочек, отправлявшийся в рот, сопровождался внутренним вздохом и мысленным приговором: «Это на бедрах». Её жизнь была выверена до грамма: гречка на воде, прозрачный йогурт, безвкусные рисовые хлебцы. А по вечерам — изнурительная борьба с беговой дорожкой, лицо, мокрое от слез и пота, в такт монотонному гулу тренажера.

И на фоне этой аскезы жил Он. Барсик. Тот ещё экземпляр.

Он приблудился к ней год назад, тощим, облезлым подростком, жалобно мяукающим под дверью. Анна, тогда ещё более мягкосердечная, впустила его, накормила, а он… остался. И превратился в нечто монументальное. Барсик был не просто упитанным. Он был произведением искусства в жанре «пушистая подушка». Его бока мягко колыхались при ходьбе, живот являл собой эталонную «сытость», а взгляд его круглых, янтарных глаз всегда был полон спокойного, безмятежного достоинства.

Анна смотрела на него со смесью зависти и раздражения.
— Вот ты у меня, Барсик, — говорила она, засовывая в рот очередной листик салата, — живешь, как свинья. Жрешь, спишь, опять жрешь. И ни капли стыда.

Барсик в ответ сладко потягивался на своём диване, отведя ему лучшую его половину, и мурлыкал так, будто внутри у него работал маленький, очень довольный жизнью моторчик.

Она пыталась посадить его на диету. Купила «низкокалорийный» корм. Барсик подошел к миске, обнюхал её с видом гурмана, которого угостили фастфудом, и, отшвырнув одну гранулу лапой, удалился. Весь день он смотрел на неё молчаливым укором, а ночью устроил голодный концерт, не давая ей спать. Наутро Анна, разбитая, насыпала ему его привычный, губительно-жирный корм с олениной и лососем. Барсик ел с таким благоговейным чавканьем, что у неё самой слюнки текли.

Её же жизнь была иной. Свидания, на которые она надевала платья на размер меньше, чтобы «стимулировать себя». Мужчины, которые смотрели на неё оценивающе, и она ловила этот взгляд, сжимаясь внутри. Комментарии мамы: «Доченька, ты бы немного подкачалась, у тебя целлюлит». Коллега, которая, хлопая ресницами, говорила: «Какая ты молодец, я бы так не смогла, я без сладкого жить не могу», — и запивала свои слова капучино с сиропом.

Анна смотрела на Барсика, который, свернувшись калачиком, спал посреди её йога-мата, и чувствовала, что это он — мудрец, а она — глупая ученица. Он не бегал за бантиком, если не хотел. Не ластился к гостям, которые ему не нравились. Он принимал ласку только тогда, когда сам этого желал, а в остальное время просто… жил. Наслаждался теплым пятном на полу от солнца, вкусной едой, глубоким сном. Его мир был прост и ясен.

Перелом наступил в пятницу. День был ужасным. На работе сорвали проект, начальник устроил разнос, а вечером её бросил молодой человек, фрилансер-веган, с которым они три месяца ели листья салата и говорили о духовном. Его последней фразой было: «Ты как-то слишком зациклена на материальном, Янка. И, кажется, у тебя проблемы с волей».

Анна пришла домой, опустошенная. Она стояла на кухне, глядя на свой ужин — 100 грамм отварной куриной грудки и огурец. А потом её взгляд упал на Барсика. Он сидел у своей полной миски, доедая последние крошки, облизывался с таким чувством, будто только что совершил великое дело, и посмотрел на неё. В его взгляде не было ни укора, ни сочувствия. Было спокойное приглашение: «Ну что? Когда ты уже присоединишься к реальной жизни?»

И в Анне что-то щёлкнуло.

Она открыла холодильник и вынула пачку сливочного масла. Достала батон. Намазала толстый, по-детски неаккуратный ломоть, посыпала его сахаром — так делала её бабушка. Первый кусок она проглотила почти не жуя. Второй — уже медленнее, ощущая тающее во рту сладкое масло. А на третий у неё потекли слёзы. Но это были не слёзы отчаяния. Это были слёзы освобождения.

Она села на пол, рядом с Барсиком, и стала есть этот простой, «запретный» хлеб. Кот подошел, ткнулся влажным носом в её колено и замурлыкал. Его мурлыканье было густым, как хорошие сливки, и таким же утешающим.

С тех пор всё изменилось. Анна не забросила спорт, но перестала видеть в нём наказание. Она начала бегать по утрам в парке не потому что «надо», а потому что нравилось чувствовать, как тело просыпается. Она выбросила весы. Купила себе платье по размеру — цвета спелой вишни, в котором её щёки казались румяными, а не осунувшимися. Она научилась готовить — не диетические преснятины, а настоящую, вкусную еду: пасту с густым соусом, сырные супы, пироги с яблоками и корицей.

Однажды в кафе она заказала кусок шоколадного торта. За соседним столиком сидела та самая коллега.
— Ой, Анна, — ахнула она, — я тебя не узнала! Ты поправилась!

Анна отломила вилкой кусочек нежного бисквита, посмотрела на него, а потом — прямо в глаза коллеге. И улыбнулась. Искренне, по-барсиковски.
— Да, — спокойно сказала она. — И я счастлива.

Она простила маму, которая просто боялась, что дочь не будет любима. Она с благодарностью отпустила того вегана, который обеспечил ей комфорт одиночества, показав, что лучше быть одной, чем с тем, кто заставляет тебя стыдиться себя. А на тех, кто пытался лишить её этого нового, хрупкого комфорта, она училась смотреть с лёгким, здоровым пофигизмом. Как Барсик на ветеринара.

Теперь вечерами они сидели с Барсиком на диване. Он, толстый, благостный, мурлыкающий воплощение жизненной мудрости. И она — сытая, умиротворённая, в уютном свитере, который не скрывал, а подчёркивал её мягкие округлости.

Она гладила его по шелковистой шерстке, а он жмурился от удовольствия.
— Ведь правда, Барсик? — тихо говорила она. — Быть толстенькой, но счастливой подушкой, которую любят и которая любит, неизмеримо лучше, чем тощей, злой и голодной диет-палочкой.

Барсик в ответ лишь глубже зарывался мордой в её ладонь. Он знал это с самого начала. Просто ждал, когда его человек, наконец, поймёт эту простую истину. Что самое важное в жизни — это не соответствовать чьим-то стандартам, а найти свой собственный, уютный, сытый и счастливый мирок. И защищать его. Как свою любимую диванную подушку.