Тишина в квартире после смерти Лены была не пустой, а густой, тягучей и звонкой. Она заполняла собой всё, как вода в затопленной подводной лодке, давя на барабанные перепонки неслышимым, но ощутимым гулом.
Михаил стоял у окна, в руке — тяжелая фарфоровая чашка, его персональный Грааль последних месяцев. Он смотрел, как осенний дождь, не струящийся, а словно взметаемый ветром косыми серыми метёлками, размывал огни ночного города, превращая их в слепые, болезненные пятна.
Чай в чашке был холодным, его поверхность покрылась маслянистой плёнкой. Он давно перестал его пить — просто держал, чтобы занять руку, чтобы иметь хоть какую-то точку опоры в этом застывшем хаосе горя.
Прошло полгода. Шесть месяцев, которые можно было измерить не днями, а градусами опустошения: от острой, режущей боли, когда воздух обжигал лёгкие, а мир казался вывернутым наизнанку, до текучей, фоновой тоски, впитавшейся в стены, в вещи, в него самого. Он научился функционировать: ходить на работу, платить по счетам, даже иногда улыбаться коллегам. Но внутри всегда сидел тот самый мальчик, потерявшийся в тёмном лесу, который лишь притворялся взрослым.
Именно в эту ночь, когда ветер завывал в стыках рам особенно отчаянно, ему приснился сон. Это было не сновидение в привычном понимании, а полное погружение, смена реальности. Он не увидел, а *ощутил* переход. Один миг — он ворочался в холодной постели, впитывая в себя запах подушки, на которой давно выветрился её аромат, а следующий — он стоит босыми ногами по колено в холодной, шелковистой траве. Тишина была абсолютной, без шелеста листьев, без пения птиц, без собственного дыхания. Лишь звенящая, напряжённая пустота.
Перед ним высилась старая кирпичная арка в заброшенном парке «Дубки». Та самая. Когда-то, в далёкой, почти мифической жизни, он привёл сюда Лену, дрожащей рукой достал коробочку с кольцом и, запинаясь, произнёс заученную речь. Она смеялась, а потом плакала, а потом снова смеялась, и в её глазах отражалось всё летнее небо. Теперь арка была та же, но мох на кирпичах казался живее, а сквозь её пролёт лился свет — не солнечный и не лунный, а некий универсальный, мягкий и безвременный поток.
И она стояла там. Не призрак, не видение, а просто Лена. В своём старом потёртом кардигане, который она называла «мой домашний доспех», с неприбранными волосами, выбивавшимися из пучка. Он видел каждую знакомую родинку на её шее, каждую морщинку у глаз — «гусиные лапки», которые появлялись, когда она смеялась искренне, до слёз.
— Миша, — её голос был настолько реальным, что ему показалось, будто он слышит его не ушами, а кожей. — Слушай меня очень внимательно.
Он кивнул, не в силах пошевелиться.
— Там, на моей могиле, крест наклонился. Его поправили, но он снова наклонился. И твой тоже. Родительский.
Он попытался спросить, что это значит, почему, но горло было сжато тисками. Он мог только смотреть.
— Не трогайте его, — сказала она, и её взгляд был полон неземного, древнего спокойствия. В нём была печаль, но не страдальческая, а какая-то примирившаяся, все понимающая. — Ничего не делайте. Оставьте всё. Как есть.
Она улыбнулась ему своей особой, чуть кривой улыбкой, которую он всегда пытался повторить на фотографиях, но у него не получалось. Свет вокруг неё сгустился, поглотил её очертания, и затем Михаил резко сел в постели, в кромешной тьме своей спальни, с одним лишь эхом в ушах: «Как есть».
Утро было серым, безнадёжным, как промокшая газета. Он схватил телефон, его пальцы дрожали. Набрал номер Анны Викторовны, Лениной матери. Та ответила не сразу, голос был сонный, раздражённый.
— Миша? Что случилось? Так рано…
Он, сбиваясь и путая слова, выпалил свой сон. В трубке повисло тяжёлое, недоверчивое молчание.
— Помешаться можно, — наконец, вздохнула Анна Викторовна. — Я вчера как раз ездила. Да, крест на Леночкиной могиле покосился. Сторож Иваныч говорил, грунт просел, вода размыла. В прошлый приезд его поправили, а вчера я смотрю — он опять стоит под углом. И, представляешь… — она замолчала, и в её голосе прорвалась трещина, — на твоём участке, где памятник твоим родителям, та же история. Я уже хотела тебе сказать, чтобы мастеров вызвали, новых свай забили…
— Нет, — перебил он её, и его собственный голос прозвучал непривычно твёрдо. — Не надо. Не трогайте их.
— Михаил, опомнись! — вспылила она. — Как это не трогать? Это же неуважение к памяти! Все будут смотреть, думать, что мы за могилами не смотрим! Да и просто… некрасиво.
[font=-apple-system, BlinkMacSystemFont, Roboto, "Helvetica Neue", Geneva, "Noto Sans Armenian", "Noto Sans Bengali", "Noto Sans Cherokee", "Noto Sans Devanagari", "Noto Sans Ethiopic", "Noto Sans Georgian", "Noto Sans Hebrew", "Noto Sans Kannada", "Noto Sans Khmer", "Noto Sans Lao",
|