Всякая всячина 1

парты. Сергей, как всегда, начнет собирать свои вещи, бережно укладывая их в портфель. Он всегда делал это медленно, аккуратно, словно от этого зависела его жизнь.

Учительница, Марья Ивановна, всегда смотрела на это с раздражением. Она знала, что Жека тянет время. Но она ничего не могла поделать. Жека был упрям, как осел.

Наконец, Сергей встал. Жека протиснулся мимо него, пробегая глазами по учебнику. Сергей видел, как его губы шепчут слова. Он знал, что Жека пытается запомнить хоть что-то.

– Отвечай с места! - скомандовала Марья Ивановна.

Жека вздохнул. Его парта была придвинута к самому окну, и стоять там можно было, только согнув ноги. Он попытался повернуться лицом к классу, но безуспешно. В итоге он просто уставился в угол.

Сергей знал, что сейчас начнется. Жека начнет бодро декламировать что-то в сторону стены. Его лицо никто не увидит. Он будет говорить о чем угодно, лишь бы не о заданном параграфе.

Сергей затаил дыхание. Он знал, что от того, как долго Жека продержится, зависит судьба многих учеников в классе. Каждая минута, которую Жека тянул, была минутой, выигранной для тех, кто еще не успел выучить урок.

И Жека начал говорить. Его голос звучал бодро и уверенно, хотя Сергей знал, что внутри Жека, наверное, дрожит от страха. Он говорил о чем-то совершенно не связанном с уроком. Он говорил о погоде, о футболе, о новом фильме, который он посмотрел.

Сергей слушал его и думал о том, какой же Жека все-таки молодец. Он всегда находил способ помочь другим, даже если это означало, что ему самому придется несладко.

В конце концов, Марья Ивановна не выдержала. "Садись!" - скомандовала она. Но в ее голосе не было злости. Скорее, в нем звучало какое-то подобие восхищения.

Жека сел на место. Он посмотрел на Сергея и подмигнул. Сергей улыбнулся в ответ. Он знал, что Жека спас многих сегодня. И
И он знал, что это было не в первый и не в последний раз. Жека, этот мастер импровизации и спаситель одноклассников, всегда находил выход. Его способность превращать скучный урок в увлекательное представление, пусть и с риском для собственной оценки, вызывала у Сергея смесь восхищения и легкой зависти. Он сам, будучи человеком более робким и менее изобретательным, часто оказывался в ловушке незнания, и именно такие, как Жека, давали ему шанс.

После того, как Жека сел, в классе повисла тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц и тихим вздохом учителя. Марья Ивановна, видимо, смирившись с неизбежным, перешла к следующему ученику. Сергей почувствовал облегчение, но и легкое чувство вины за то, что его собственная медлительность в сборах вещей помогла Жеке выиграть драгоценные секунды.

Он взглянул на Жеку. Тот, казалось, уже забыл о недавнем вызове к доске, его взгляд снова устремился в окно, где жизнь текла своим чередом, не подчиняясь школьным правилам. В его глазах читалось предвкушение чего-то нового, какой-то очередной идеи, которая, возможно, спасет кого-то другого в будущем.

Сергей подумал о том, как многому он научился, просто наблюдая за Жекой. Не только о том, как увиливать от ответов, но и о том, как важно быть находчивым, как ценить дружбу и как находить силы помогать другим, даже когда самому страшно. Эти уроки, полученные не из учебников, были, пожалуй, самыми ценными.

Он снова посмотрел на Жеку, который, заметив его взгляд, снова подмигнул. В этом простом жесте было столько понимания и поддержки, что Сергей почувствовал, как напряжение покидает его. Он знал, что даже если завтра его снова вызовут к доске, и он снова окажется в безвыходной ситуации, где-то рядом будет Жека, готовый, пусть и не всегда напрямую, но всегда по-своему, прийти на помощь. И это знание было лучшей подсказкой, которую только можно было получить.



Контрольная по математике

Рома не любил математику. Точнее, он ее ненавидел всей душой. И, судя по атмосфере на уроках, он был не одинок. На других предметах еще можно было притвориться заинтересованным, но математика… Математика была территорией анархии. Здесь царили порнокарты, принесенные из дома, тайком распивалось дешевое вино, а из старенького магнитофона тихонько доносился хриплый голос Цоя. Математичка, Валентина Петровна, отчаянно пыталась навести порядок, кричала, что мы ее довели, что муж грозится ей челюсть сломать из-за наших выходок. Но ее крики тонули в общем гаме, как капля в море.

Однако, даже в этом хаосе нужно было как-то получать оценки. И вот, на последнем уроке четверти наступал час "контрольной". Шесть вариантов, якобы для каждого ряда, были лишь формальностью. Никто не утруждал себя их изучением. Первые полчаса проходили в привычном режиме: карты, вино, Цой.

Но ровно на тридцатой минуте Рома начинал что-то писать. Он не был гением математики, скорее наоборот. Но у него была какая-то чудовищная усидчивость и маниакальное стремление хоть что-то решить. Он корпел над листом, исписывая его каракулями, зачеркивая, снова исписывая.

Через пять минут вокруг Ромы образовывался первый круг – самые отчаянные, те, кому совсем уж не хотелось остаться без оценки. Они молча, с напряжёнными лицами, переписывали все, что выводил Рома. Еще через пять минут появлялся второй круг, переписывающий у первого.

И вот, картина: в центре Рома, сосредоточенно грызущий колпачок ручки, вокруг него два кольца переписчиков, а остальная часть класса продолжает играть в карты и потягивать вино, с любопытством наблюдая за происходящим.

Синхронно с Ромой, волной прокатывались зачеркивания по первым двум кольцам. Он зачёркивал – они зачёркивали. Он исправлял – они исправляли. Это был какой-то странный, коллективный ритуал.

После звонка на перемену никто не уходил. Все ждали, когда Рома закончит. К концу перемены он, наконец, откладывал ручку, вытирая пот со лба. Первое и второе кольцо облегченно вздыхали и тоже заканчивали переписывать.

На следующем уроке оставшаяся половина класса спокойно переписывала у тех, кто уже закончил. А самые отъявленные двоечники брали готовые контрольные домой, где их бабушки или старшие сестры аккуратно переписывали все на чистый листочек.

В итоге, все контрольные были зеркально одинаковыми. Совпадало все, вплоть до исправлений и помарок. Одни получали пятерки, другие – четверки и тройки. Валентина Петровна, конечно, все видела, но предпочитала закрывать на это глаза. Ей было проще поставить хоть какие-то оценки, чем снова выслушивать угрозы мужа.

Недовольных не было никогда. Рома, хоть и ненавидел математику, чувствовал какое-то странное удовлетворение. Он был центром этого хаотичного мира, источником знаний, пусть и сомнительных. Он был Ромой, спасителем двоечников, гением зачёркиваний. И в этом была его маленькая, личная победа.

И так продолжалось из четверти в четверть. Рома, сам того не осознавая, стал негласным лидером этого своеобразного математического подполья. Его ненависть к предмету трансформировалась в нечто иное – в своеобразную форму власти и ответственности. Он не стремился к пятёркам, его целью было лишь закончить эту проклятую контрольную, чтобы потом, с чувством выполненного долга, наблюдать, как его труд становится основой для оценок других.

Валентина Петровна, хоть и сердилась, но в глубине души, возможно, даже испытывала некое подобие облегчения. Этот ритуал, каким бы абсурдным он ни был, позволял ей избежать самых острых конфликтов. Она видела, как ученики переписывают, как Рома корпит над задачами, и понимала, что прямое вмешательство лишь усугубит ситуацию. Ее муж, человек грубый и нетерпеливый, был для нее реальной угрозой, и эти контрольные, пусть и сфабрикованные, служили своеобразным щитом.

А ученики? Для них это был целый мир. Мир, где математика переставала быть сухой наукой и превращалась в игру, в своеобразный квест. Порнокарты и вино на уроках были лишь антуражем, подчёркивающим их бунтарский дух. Но контрольная – это была уже другая история. Это был момент истины, момент, когда нужно было проявить смекалку, умение приспосабливаться. И Рома, сам того не желая, стал их проводником в этом мире.

Он никогда не хвастался своим "талантом". Наоборот, после каждой контрольной он старался как можно быстрее раствориться в толпе, избегая взглядов тех, кто переписывал у него. Ему было достаточно знать, что он справился, что он выполнил свою часть сделки. А потом, на следующем уроке, он мог снова вернуться к своим картам и Цою, к той анархии, которая была ему ближе и понятнее, чем любые уравнения.

Иногда, когда он видел, как кто-то из младших классов, робко выглядывая из-за двери, наблюдает за их "контрольной", Рома чувствовал странное, почти отцовское чувство. Он знал, что и им предстоит пройти через это. Знал, что и они, когда придет их время, будут искать свой "центр", своего Рому. И в этом, наверное, была какая-то своя, извращенная справедливость. Система работала, пусть и наперекор всем правилам.

Однажды, когда Рома уже заканчивал свою работу, а вокруг него, как обычно, образовались круги переписчиков, Валентина Петровна подошла к его парте. Она не кричала, не угрожала. Просто остановилась рядом, наблюдая за его исписанным листом. Рома замер, ожидая очередного выговора. Но она лишь тихо сказала: "Рома, ты же знаешь, что это неправильно". И, не дожидаясь ответа, отошла.

Это было первое и единственное прямое обращение к нему по поводу контрольной. Рома не знал, что ответить. Он лишь пожал плечами и продолжил писать. Но слова математички, сказанные без злости, без раздражения, заставили его задуматься. Он не знал, что будет дальше, но одно он знал точно: пока он здесь, пока он может, он будет писать. И пусть это будет неправильно, но это будет его, Ромин, способ выжить в этом мире.