Заступница (сказочка)

уставший, и раздражение на слова, на беспокойство материнское, складывались в его мыслях в нечто новое, завистливое, чёрное.
            И сам поражался Марек своим мыслям, а потом и поражаться перестал, стал принимать их как должное, как справедливое, и что-то менялось в нём незаметно от других.
– Дочка их, – поучала мать, – наша надежда. Как глядит на тебя, как краснеет! Ну?
            Терялся Марек. Хоть и мысли в нём бунтовали, требовали какой-то одной ему известной справедливости, а на Божену он и не смотрел.
– Божедурье! – мать всплёскивала руками. – Она иссохнет от тебя, и отец её отдаст. Ненавидеть будет, а отдаст, а дальше, дальше…
            А дальше всё выходило из их внезапно общих представлений так, как должно быть. И дом новый, и почёт, и слава… и не сказать, что прежде бесславили их в деревне, или угнетали за что иное, так нет, хотелось чего-то большего, необъяснимого. Видели они, как перед отцом Божены и лебезят порою, и приглашают первым, и даже дорогу уступают. Того же хотелось.
– Не отдаст он её за меня! – возмутился Марек. Он и просить боялся. Знал – худо будет. Впрочем, мать тоже это понимала и не спорила. Знала, отец Божены крутого нрава, от мужа своего покойного знала она об этом. да и сама не слепая! Столько добра держать и не разойтись, и работникам разойтись не дать? Это воля. И что-то ещё.
– А мы по-иному пойдём, – есть дело, есть и способ. Боялась мать Марека того способа, да только казалось ей, что это грех будет небольшой перед богами. Да и что, в беде они, что ли? девке счастье, им – заслуженное!
            Да, заслуженное, а иначе и не воспринималось даже.
– На дурнотропь ступай, – велела мать. – Там колдунья живет. Она научит тебя, как сердце девки иссушить, как сделать так, чтобы она и света без тебя не видела!
            Отбивался он, и ещё отступал, и ещё…а потом и поддался. Сходить на дурнотропь оказалось проще и легче, чем каждый день слушать недовольство и сокрушение, да себя, заразившись тем недовольством и завистью, терзать.
            Отступить бы ему, на дурнотропь развилка проложена, но заросла она ещё много лет назад. Тот, кому надобно – тайно ходит, зарослей не нарушая, через них пробирается, в них и хоронится от других, с ними и мысли свои делит, сомневается. А сомневаться есть в чём – верно ли идёшь, надо ль тебе путь тот прохрдить?
            Да и ведёт дурнотропь через поваленные дерева, а там ни животинки, ни птицы нет, только ветер хоронится, наблюдает, да подвывает в такт страшным мыслям, невесёлым горестям. Заблудиться в дурнотропье может и можно, а может и нельзя – тропа, хоть и заросшая, а всё же прямо проложена. Пройти – пройдёшь. А надо ли?
            Покуда брёл Марек, от каждой тени диковинной сторонясь за древами, да потом за то на себя же злясь, передумал он многое – решил же просто: он всего-то идёт в гости, поделиться печалью, а делать? Так не сказано же ещё ничего! Может быть, и нет никакой колдуньи?
            Но была колдунья. Встретила его в конце тропы. И ничего в ней не было жуткого или страшного, и не было у неё ни птичьего клюва, ни когтей, ни гнилых зубов. Была только печаль в лице её – и молодом, и старом одновременно, да одежды причудливого болотного цвета. Вот и всё! Не знай что колдунья, не жди её, так и пройдёшь!
            Не написано на лице её ничего, и клейма никакого нет.
– Ну? – она не была дружелюбна, она была спокойна, равнодушна даже.
            И Марек как-то враз потерялся, забормотал что-то нелепое, не то оправдываясь, не то печаль свою поведать желая. А печаль показалась ему вдруг втрое обиднее, словно все несправедливости мира на его одну семью и ополчились, и привиделось ему, что и отец его пил горькую наливку от того, что отец Божены его труда не ценил, от горького наливки и помер отец-то…
– Пойдём, – велела колдунья, – на исходе тропы не говорят о деле.
            А в доме её жарко натоплено. Застилало уже предзимье, подступало, облизываясь, предсмертье природы, а всё же душно было. Но Марека озноб бил. Он не знал как отступить, как бежать, и расхаживало его от тепла и духоты, морило, в сон клонило.
– Какая печаль привела? – спросила колдунья и показалась она ему в тот момент даже участливой. – Обида какая или желание? Что за путь жизни привёл тебя к пути дурнотропи? Знаешь ведь кто я?
            Знал… кажется. Старухи шептались, качали головами, передавали друг другу небылицы, а он и слушал. Всё детство, как сказку. Кто ж знал, что придётся так вот стоять перед сказкой?
            Но потекли слова. Сами собою. Злые слова. Оказалось, что бросить эти слова, выпустить их на свободу, куда проще и легче, чем в себе носить.
– Не нужно им всего! Не их оно! И наше там есть, на-ше! – раздельно повторил Марек.
            Колдунья не засмеялась, не рассердилась, поглядела внимательно и спросила:
– Желаешь, стало быть, в сердце её войти так, чтобы у отца и выхода иного не было, как дочь отпустить?
            Он кивнул. Отпустить! А с ней и приданое. Горделив отец Божены, и та в него. Неповадно им с бедняками, одарит так, что и городским не снилось! Да и дочь одна, любимая. И отец всё же смертен…
            Много мыслей кружилось в голове Марека. Его ли то были мысли или матери? Он и сам не ведал.
– Хорошо, – кротко сказала колдунья. – Ступай.
            Как во сне он пошёл назад. Сначала очарованный тем, что свершилось, потом раздосадованный – выставила, не научила ничему. Да и колдунья ли? Дурная какая-то! А вдруг сработает? Да нет, для того, чтобы мать усмирела ходил ведь! А то, что плёл, так кто не плетёт? За слова ль можно наказывать?
            Не знал Марек, что колдунья из племени древнего, что кровью не связано, а связано знанием. Племя то – магическое. И значат в том племени слова куда больше, чем законы и бумаги. От того и клятвы магов и ведьм, колдунов, ведьмаков и волшебников так редки. Зато честны и искренне. Нет большего греха, чем слово нарушить, за то не боги покарают, а сама магия. Немногословны те, кто магическим даром наделён, ибо знают – слово – это вес.
            И других мерят той же мерой.
            Не понял Марек, как под ногою земля поехала. Вроде оскользнулся, а тут и запрыгало в глазах чёрным и серым. Упал он, точно толкнул его кто-то невидимый. И не встал уже боле. Находили на него тени, падали сверху, накрывали, вдавливали в мёрзлую землю, что уже холода ночные познать успела, да за день отойти и не успевала.
            А потом и смерть пришла. Всё тем же чёрным и серым, почему-то комковитым облаком упала на грудь тяжёлым неподъёмным одеялом и придушила. Быстро скончался Марек – милосердна была древняя колдунья, рассудившая, что в дурноте намерений для неё дела нет, а дурное, к ней пришедшее за подмогой, рубить её на корню учили.
            И жизнь учила, и племя магическое.
            Так и закончилась – нелепо и глупо – жизнь Марека.
            И догадывалась старая мать его, что случилось непоправимое, и знало сердце её, где лежит её сын, а пойти туда? Сказать? Не посмела. Знала –будут подозрения и будет страх. И отвернутся от неё, и не пожалеют.
            Маялась она. По ночам вскрикивала, просыпалась. Шёл за окном снег, сыпал щедрыми хлопьями, а во сне ей виделось, что засыпают хлопья те её сына, и лежит он серый-серый и только ветер ему колыбельную глухую напевает…
***
            Провожать Божену вышла и Иренка. Нарядный собрали ей обоз, и её саму обрядили так, как, верно, в столице и королевских дочерей не наряжают – всё как на подбор, расстарались!
            Так казалось Иренке. Да и всему люду честному, что вышел проводить Божену в счастливую дорогу. Шутка ли – к мужу едет!
            Горе горем, зима зимою, а отец Божены дочь отстоял. Объявил ей волю: замуж она пойдёт, он уже и обо всём позаботился. Торговец, в городе орудует, с тем и сговорились. Молод ещё, обижать не будет, будет заботиться. А всё дурное – прочь из головы!
            Вот и вся воля.
            Божена ничего, крепко держится. Растерянная, по сторонам оглядывается, а всё же радует её и платье пошитое по фигуре, и тяжёлые цепочки бус на тонкой шее, и жемчужинки в волосах. Всего в ней навешано-блестит. Надо ж показать, что не простая девица едет!
– Боги сжалуют, дочка! – мать обнимает, украдкой вытирает слёзы. Вроде и на счастье дочь отпускает, на доброе что-то и сравнялся цвет её лица уже, и даже полегче стала смотреть, а сердце ноет. Непривычно, что нет дома дочки! Новый дом у неё, а всё ж!
            Обнимают и отец, и братья, и другие подходят. Божена всех принимает, всем рада, каждому что-то говорит – научена.
            Подходит и Иренка. Видит, что лучше Божене. Румянец кое-какой проявился на щеках, да и на лице не одни глаза, а другие черты проступили. Ничего, отходит Божена, и от печали отойдёт.
– В добрый путь! – желает Иренка и руки протягивает подруге.
            Та отталкивает:
– Змея ты! Со змеями и водись!
            Не простила Божена. Не поняла её, возненавидела, всю вину своего отчаяния на неё свалила.
            Но ничего, не страшно! Отходит Иренка в сторону, в стороне стоять ей никто не запретит. Кто-то и поглядывает с любопытством, а Иренка держится – сильнее она, и не жалеет. Нет, всё сделано верно.
            Не оглядывается Божена на неё, и тогда, когда обнимает всех в последний раз, и тогда, когда садится, точно не было ничего. Но Иренка и