господом, то обязательно крутанулся бы колесом по небу, пусть даже не в явом господском обличье – сурово, разгромно, вселенно – а в образе жизнерадостного паренька, бряцая на весь белый свет карманными железяками. Ещё б и запульнул на кого бог пошлёт червивым огрызком яблока, а червяк внутри будет лететь как в ракете, ухмыляться по сторонам, что вот он какой знаменитый летун – и даже падение вниз не смутит его гибельно, он ведь жизнью героя себя заслужил. Когда червячок тот шлёпнется прямо на головы ротозеям, то я сразу вселюсь в его душу – хоть самую мелкую, я ужмусь, я сумею – мне так интересно, что чуввввствует он, что за чуввввства чувввствительные ползают в нём, туда и обратно вытягиваясь. Но это совсем ненадолго, грустный седой воробей меня завтра склюёт, полетаю немного – и в кошку. Буду долго мяукать, живучий да вольный, но мыши и крысы мне – бррррр, а есть всё равно их придётся. Самое лучшее, страшное самое – жить в человеке и мечтать дерзновенно, что вот завтра я стану властителем мира, владетелем душ, и тогда я смогу истребить все пороки, грехи, все исправить нелепые выходки мелких клопов, главарей, президентов, от которых опасно тревожится мир, от которых щемяче, покорно, без слёз умирают голодные дети. Видеть всю эту падаль завистливых, жадных, трусливых потуг человечьих невмочь – только кто мне подскажет как сделать мир лучше, снова побожески его сотворить. Свята моя душа и бессмертна – но умирая, рождаясь, умирая, рождаясь, я опять попадаю сюда, где ничто не меняется. Здесь хорошее всё пресекают мечты и надежды – что светлое завтра придёт как фантом, иль виденье из облак – и никто не живёт настоящим сегоднем.
=================================================================================
Бес закрыл толстыми веками свои кротовьи норы, и казалось, задремал. Но я слабо поверил ему, чуть на мизинчик. У старого господского цербера уши не опустились как у спящей собаки, а были напряжены. Они у него подрагивали – так бывает, когда мимикой лица притворяешься перед тем, кто пристально на тебя смотрит. А я на бесову хитрую морду глядел не отрываясь – глядел, а не смотрел, потому что упёрся взглядом в него жестоко, ведь от преодоления его хитрости моей зависела победа в коварной интриге, и в конечном счёте зависела честь невинной души, каковой я всегда считал свою душу – пятная её всяческими грехами, и приходя в восторг от её детской незапятнанности. Удивительное дело: к подлецам грязь сама липнет, и все сплетни да слухи ведутся по их подлому адресу, даже если они уже давно переродились и стали незаметно святыми, то всё равно до смерти их будет преследовать всяческое недоверие со стороны дальних и близких – он, мол, подлец, лишь на время исправился, а как сорвётся с цепи, то ещё хуже всем будет. Зато если у человека остаётся ребячья душа бескорыстная, ему и по мере взросления будут прощаться все мерзости, совершённые им в угаре безобидных потех да развлечений – про которые взрослые люди с поощрительным смехом меж собой посудачат: да простим, мол, тому, кто не вырос ещё из коротких штанишек.
Бес и не думал засыпать. У него кончик хвоста подрагивал в нетерпеньи, выписывая своей кисточкой разные загогулины, и те оставляли в пыльном воздухе безграмотные метки – чёртки, буквы, запятые. Угрожает – подумал я, когда увидел на пустом месте восклицательный знак. Свои тайные мысли цербер скрыл под тяжёлыми веками, а из-под хвоста всё равно явное сыпется. Не заснёт и не пропустит – что же делать? В трудном раздумье я подошёл к местному мужичку.
- Что тут у вас творится?- Я обвёл руками всю эту серую фантасмагорию, которая разделялась надвое высоким кирпичным забором. Всё пропало, всё пропало – так и зудело в голове.- Ты сам-то кто?
- тише, тише, не кричи,- он в беспокойстве заоглядывался по сторонам, мельтеша всюду своими ручками да ножками, и хоть был он плотен, словно до рыгачки набитый колбасой, но видно так напуган ещё при рождении, что после смерти от страха не отошёл.- Нас могут подслушать.- Он мне напомнил одного мелкого ябеду из детского мультика. Тот согласился помочь, лишь когда ему пообещали красивую игрушку. Я вытащил из кармана брелок с домашними ключами и запихнул в его сразу сжавшийся кулак.- Это тебе. Они подходят ко всем замкам,- соврал я своей пока нечищеной душой.- А теперь рассказывай.
- да ничего особенного. Здесь плохо, а за забором рай. Там живут святые и праведники, просто безгрешные и себя искупившие. Люди говорили, что там хорошо, но сам я не видел. Высокоооооо,- его грустное сожаление потянулось к острым пикам забора, прошебуршило пару метров в колючей проволоке, и исколотое, шлёпнулось к ногам. Ябедник от него отодвинулся тревожно.- А тут у нас, где мы сейчас,- я подметил, как он боится даже произносить адово слово,- собрались большие и маленькие грешники, которым демоны, бесы и черти выпаривают души для рая. Мы тоже будем в нём жить, но только мелкими животными.
- Клопами, что ли? кровушку высасывать?
- ну зачем ты так? мы станем собачками, мышками или жучками, кому повезёт как.
Этот переродившийся жучок уже стал настолько благостен, что хотел бы я посмотреть на него в те моменты земной его жизни, за которые загремел он сюда.- А больно, когда вас выпаривают?
- да нисколечко…послушай, а ведь мы с тобой где-то встречались.
- Ну да, мы знакомы,- и я его раньше видел.
Он так обрадовался этой случайной встрече со мной, что обниматься даже полез, целоваться. А мне стыдно очень – лицо-то я помню, и лысину помню, и колобок его тела – да имя забыл. Здороваться надо, за прошлое спрашивать, за нынешний день как живёт – но в голову лезут виталики, кольки, андрюхи. И спросить неудобно: он больно нежен от чувств, он прямо танцует от радости – и вдруг я ему: звать тебя как?
Ах, уж эти церемонии. Наводящими к делу вопросами пытаюсь склонить его к теме труда, чтобы вспомнить где вместе работали: а он, поросёнок, мне травит свои анекдоты про старых знакомых, которых я больше забыл чем его самого. Но мелко поддакиваю – чтобы верил – трясу головой – пусть прояснится. И возникают видения в призрачной дымке: освещённое подземелье метро, потом жёлтые стены вокзала, тускловатый свет высоко фонарей – прямо под куполом, бегущие строчки ночных объявлений – что поезд немного опаздывает а значит надолго, заснувший носильник в тюках чемоданах – и вор подбирается к ним, из норки вырвалась мышь на свободу и мечется в отчаянной смелости между крупными корками хлеба, а ко мне подошёл генерал милицейский и требует паспорт. Я шарю в карманах, как будто он был – документ, но давно репрессирован службой порядка, и я тоже с ним вместе расстрелян лежу.
Ах какие расстрелы я видел, когда был живой! Гимназистки в чулочках да гольфах голубеньких тканей глушили кумиров своих не в грязных пустых подворотнях, недостойных величия гения, дара, таланта – а прямо в бравурной толпе, когда идол всходил на балкон с баллюстрадой и оттуда помахивал ручкой в перчатке надушенной, вышитой, белой. И много народа в слезах истекалось; там падали ницом на площадь курсистки, пижоны, мадамы; и сам превсходитель народный в обузе своей неотложности – депеш, документов, указов – умиленно всех лицезрел.
Лицезреют красоты природы, греховное таинство любящих тел, бесценную живопись в старых музеях. Одному вдруг покажется тяжким картинный мазок, и громоздкой фактура и фон. Где же лёгкость таланта?- воскликнет простой созерцатель, вперяясь лупато как сыч в двух шагах от неё. На холсте воздух нем, невесом, но откуда-то вдруг дуновенье и матерьи парят, облекая фигуру, откуда-то вдруг вдохновенье и смотрит из рамы помещик живой, рядом кроткая барышня, дети с собакой, которая подняла хвост и написает кажется лужу.
Один мой знакомый, ни плохой ни хороший, а так – размазня, купил себе пса – захотелось у дома похвастать. Дом добротный, почти дорогой, пёс породистый – машина, карьера, жена. Всё красиво ухожено, лоск. Да собака не к месту стара оказалась – дружки подсказали ошибку. Он отвёл её к речке, как будто гуляя, обнимал целовал на тропинке, как будто друзья, кусок мяса скормил – лучший ломоть от сердца. Но стеная и плача столкнул её в прорубь. Пёс всё-таки выбрался, рыжий бродяга, отряхнул свою шерсть и вернулся домой. Три дня он лежал у ворот – ни куска – и от голода помер. А может, не голод то был.
Худо дело, когда есть нечего. Не жрать – икру, лососину, балык иль салями – от пуза – а куснуть ломоть хлеба. Чтобы после месячной объедаловки жмыхом, лебедой, отрубями, запаренными в старом свинячьем корыте ненужном – лучшей доли не ждя – почуять хоть запах едва того хлебушка, что когда-то томился за печкой в духовке, и сенцы загружены были под стрехи мешками с мукой. Самому мужику уже ладно – не труд помирать – и жена с ним легко отойдёт, как ушла от них старая бабка, которую сразу перстали кормить, когда почали последний мешочек – совсем еле малый уклуночек, пуд шелухи. А дети, детишки, как смотрят щенята, хоть самих их грызи чтобы глазья закрыли, не глядели бы так богородично, божьи твари с икон, он ведь тоже вот так помирал распухший от побоев сын божий, и смеялись над ним, с любопытством глазели вон те, сытости радые под пятою тиранов, так похожие на этих скотов, ожиревших в холуйской милости.
А крупная скотинка, наверно, имеет душу. Я сам видел как обиженная лошадь плакала, сердито к тому же норовясь при входе в свой хлев. Она целый день с хозяином возила сено на высокой тележнице. Он сгружал его на огороде по-быстрому, и снова обратно той же дорогой. С ранней рани до самого вечера, дотемна тёхала. Стёрла свои каблуки, полузды от натуги сгрызла – а хозяин, чалдон, забыл накормить. Водки взял для себя полграфина, закуску на блюдо порезал, и в баню ушёл. Разморило, распарило дурня: он в сомленьи, лошадка в слезах. Как живая, ей-бо.
=================================================================================
Прочёл первую страницу. Бегло заглянул дальше. Что-то, похожее на Горчева. Если усечь, откинув лишнее, будет что-то интересное.