Встреча эта произошла осенью, в середине октября. Лето уже ушло безвозвратно, зима еще не наступила, только пыталась напомнить о своем приходе немногочисленными седыми утренниками. Шуршала под ногами опавшая листва. Осень во всей красе. Где-то нарядная, где-то облезлая, напоминающая облупленную краску на фасаде заброшенных строений. При этом вызывающая восхищение броскими красками умирающей красоты. А еще тишина.
Можно сказать, неземная благодать исходила от этой тишины в монастырском саду, куда я забрела после осмотра архитектурных сокровищ старой обители. Сам сад был замечательный. Яблоневый. Пах он прелой листвой и спелыми яблоками. Яблок было так много, что монахи не убирали упавшие с деревьев плоды, а складывали аккуратными пирамидками: вдруг кто из прихожан возьмет! Прихожане не торопились их разбирать. Еще в саду росли клены. Высажены они были вдоль разбегающихся в разные стороны узких дорожек. Яблони были молодые, а клены старые. Как сама обитель.
– Дама, – услышала сиплый мужской голос за спиной. – Не желаете взять яблочек?
Я обернулась и увидела, как из небольшого одноэтажного строения, вероятно служащего подсобкой, вышел дворник. То, что это был именно дворник, поняла по метле в его руках. «Наверное, трудник», – была первая мысль; в одеянии дворника не было никакого намека на монашеское облачение.
– Спасибо, не желаю. Свои яблоки некуда девать.
– Жаль, – тускло произнес дворник. – Вон их сколько. Сгниют, жаль.
– Повидло сварить можно, высушить, наконец.
– Можно, – согласился со мной дворник и стал сметать с дорожки опавшие листья. – Только вон их сколько.
– Урожайный на яблоки год, – согласилась я с неожиданным собеседником.
Хотелось поскорее уйти, дворник не внушал доверия. Одутловатое лицо, какое бывает у много и долго пьющих людей, выражение скорби в опущенных уголках рта, одежда не по размеру: синяя поношенная куртка, спортивные штаны со следами то ли побелки, то ли известки, черные резиновые сапоги.
Дворник продолжал мести дорожку, искоса поглядывая в мою сторону.
– Часто здесь бываете? – снова спросил он.
– Нет. Впервые. Архитектура в монастыре замечательная.
– Правильно, замечательная. Монастырь старый. Здесь не так давно дом престарелых был, а еще раньше детская колония.
– Знаю, читала про историю обители.
– Братия у нас немногочисленная, но многое делает для возрождения монастыря. Недавно братский корпус отремонтировали.
Он подошел ближе.
– Служба будет вечером. Приходите.
– Вечером не приду. Живу далеко отсюда.
– Приезжая? Наш монастырь много приезжих посещает.
Взгляд серых глаз моего собеседника потеплел, он, явно, был расположен к беседе.
– Тихо здесь у вас. Благодать!
Он уловил восхищение в моем голосе.
– Все правильно, тихо. Нет суеты. Суета – плохо. За ней главного не увидишь.
Он застыл на месте, опершись на метлу. Поднял глаза к небу.
– И чего же не увидишь, по-вашему?
Разговор со случайным собеседником стал забавлять.
– Главного, – голос его дрогнул.
– Загадками говорите.
– Какие уж тут загадки. Суета множит печали. За ней невозможно разглядеть красоту созданного Богом мира.
– Отчего же? Я человек мирской, в суете живу, но красоту стараюсь замечать.
Теперь развернуться и уйти, сославшись на недостаток времени, не было никакой возможности.
Мой собеседник поправил на голове черную вязаную шапку, из-под которой выглядывали прядки седых волос.
– Меня Вениамином зовут. Можно просто Веня.
– Хорошо, Веня так Веня, меня Наталья. Только вряд ли это скажется на дальнейшем нашем знакомстве.
– Зря вы плохо обо мне подумали. Я ведь почему к вам подошел, потому что увидел в незнакомой женщине живую душу. Ту, что и поймет, и выслушает, и не осудит. Знаете, как иногда хочется увидеть живую душу? Ведь она не у каждого имеется. Человек вроде есть, а души не видно.
– А у меня видно?
– У вас видно. Я, знаете ли, столько всего на своем веку повидал, что людей насквозь вижу.
– Спасибо за хорошее мнение обо мне.
Только бы не начать кокетничать. Слушать добрые слова в свой адрес приятно. Особенно от мужчины. Пусть и такого потрепанного.
– Вы в Бога, Наталья, верите?
– Конечно, верю. Иначе чего бы я в монастыре делала.
– Я не про показную веру говорю, ту, что с крестом на шее. Фарисеев и в монастырях хватает. Сами молятся, а истинный смысл молитвы не понимают.
– Не знаю, что и сказать на это. Бог в первую очередь должен быть в душе, а не на небе. Наверное, так. Возможно, я не права.
– У нас тут, в монастыре, есть отец Никодим, вот он интересно о вере рассуждает. Для него вера в первую очередь служение. Людям, миру, только потом для личного спасения.
– О личном спасении я как-то не задумываюсь. Живу и живу. Зла не творю вокруг – уже хорошо. В душу стараюсь пустые обиды не пускать. Грубыми словами не разбрасываюсь.
– Выходит, вы поднялись еще на одну ступеньку вверх.
– Опять, Веня, загадками говорите. На какую такую ступеньку я поднялась? К слову, любые лестницы терпеть не могу. Одышка, знаете ли, мучает.
– Если вы не против, Наталья, я вам расскажу о своей теории. Понимаете, мне необходимо поделиться своими мыслями с кем-нибудь еще кроме братии и вот этой метлы, – он кивнул на рабочий инструмент в своих руках.– Сам не знаю почему. Это как исповедаться.
– Пожалуйста, расскажите, я никуда не тороплюсь.
Сама же подумала: вот привязался! Сейчас начнет разглагольствовать, не отвяжешься.
– Вам неприятно меня слушать? – Он словно прочитал мои мысли. – Глаза у вас, Наталья, красивые. Золотистые, как осенние листья.
Он поддел метлой и смахнул с дорожки упавший кленовый лист.
– Так о какой теории вы говорили? – постаралась я сгладить возникшую после его вопроса неловкость.
– Чтобы вы поняли в полной мере мою теорию, мне необходимо рассказать о своей жизни. Только вот готовы ли вы выслушать исповедь незнакомого человека?
– Так вы же, Веня, сами ранее сказали, что увидели у меня живую душу. Ту, что и поймет, и выслушает, и не осудит. Ведь так?
– Так, – кивнул мой собеседник. – Прошу прощения, что навязываюсь. В общем, так. Вырос я в неполной семье. Отец бросил нас с матерью, когда мне было три года. Вы понимаете, что значит остаться без отца?
– Понимаю.
– Ничего вы не понимаете! – порывисто сказал мой собеседник. Затем, немного успокоившись, продолжал: – Я винил в своих неудачах весь мир. И мать, начавшую пить, и забывшего о сыне отца, и нищету, в которой мы жили. Я ненавидел своих более благополучных одноклассников, учителей, ментов, с которыми все чаще приходилось иметь дело. В общем, пошел вразнос, так, кажется, это называется.
– Печально, – произнесла я, заметив, как раскраснелось одутловатое лицо, подрагивали уголки тонких губ. Он плохо владел собой.
– Простите, очень волнуюсь, когда вспоминаю тот ад, через который пришлось пройти.
– Ничего страшного, продолжайте.
– Вы знаете, каким чаще всего бывает итог подобной жизни?
– Догадываюсь.
– Да, – он опустил голову и крепко сжал древко метлы. – Ненависть, как накипь, оставляет осадок в душе. Итог закономерен. Я попал, как говорит наш настоятель, в места не столь отдаленные. За то, что убил человека. Вас не пугает мое признание?
– Нет, надеюсь, отсутствуют причины, которые могли бы меня превратить в жертву кровожадного маньяка.
– Маньяком я никогда не был. Можете не бояться. Человек, которого я вальнул, заслужил свою смерть.
– Ну, это не вам, Веня, было решать.
Он усмехнулся. В глазах блеснул дьявольский огонек. Но тут же погас.
– Тогда я считал, что имею право на свой, личный суд.
– Теперь так не считаете?
– Нет, – сказал он глухо. – Теперь не считаю. Хотите, чтобы я дальше продолжал?
– Продолжайте.
– Откинулся я с кичи, извиняйте, тюрьмы, через несколько лет. За это время умерла моя мать, не было работы, да и комнату, в которой ранее проживал, занимали чужие люди. Это был полный …– он чуть не выругался, но вовремя опомнился. Перекрестился на проглядывающий сквозь деревья золоченый крест на маковке храма. – Какой, думаете, у меня был выбор?
И, не дав возможности ответить на свой вопрос, продолжал: – Правильно подумали. Купить дерьмовое бухло и идти греться в подвал, благо не все они были еще заколочены. Я пил и пил много. Пока однажды…
Он замолчал. Собирался с мыслями.
– Однажды я очнулся с проломленной бестолковкой, извиняйте, головой, на больничной койке и решил: надо менять свою жизнь. Иначе кранты. К тому же анализы показали, что печень совсем разложилась. Не помню, как называется эта болезнь.
– Цирроз. Такое случается с хроническими алкоголиками.
– Точно, цирроз, вспомнил. В больнице я встретил хорошего человека. Верующего. Он-то и предложил обратиться к братии в монастырь. Здесь мне дали кров, еду, а за это я, вот, тружусь.
– Рада за вас. А про какую теорию вы мне до этого говорили?
[justify]– Забыл о самом главном. Провалы в памяти как следствие травмы. Так врачи говорят. Мне, похоже, совсем немного осталось небо коптить. Поэтому много думаю о жизни, о смыслах, о Боге. Службы здесь в монастыре помогли на многое посмотреть совсем другими глазами. И вот что я понял. Жизнь человеческая похожа на то, что
