А.Посохов "Пушкин и прочие"

могла она,
Что нет давно съедобного в России сыру.

* * *


Мораль в шкафу

  – Всем всё по … – заявил влезший в меня столетний дед, коренной москвич, обречённо уставившись на книжный шкаф с сочинениями классиков марксизма-ленинизма.  
  – А покультурнее нельзя выражаться? – возмутился я.
  – Нельзя! – отрезал дед. – Потому, что учили они, учили, как жить надо, и всё зря.
  – А ты знаешь как?
  – Знаю. Без господства общественного над частным никакого будущего у человечества нет.  
  – Ну, ты загнул!
  – А тут и загибать нечего. КНДР дольше всех продержится. Может даже, она одна на Земле останется.
  – А Россия?
  – Исчезнет. А за ней США и Китай. Америка после нас, потому что ещё пограбить успеет. А Китай, потому что капитализма у него меньше нашего.
  – А если по сути? – спросил я, желая уличить деда в бессмысленной болтовне.
  – Пожалуйста, – не раздумывая ответил он. – Государства как люди. Что между людьми, то между и государствами. Когда каждый сам за себя, то никто не спасётся. Общих интересов и общего порядка при капитализме нет, плохое убивает хорошее, зло торжествует и всем всё по ...    
  – Хватит! – прервал я деда. – Давай вылазь из меня, а то мне ещё новую басню дописывать надо.
  – Зачем! – посмеялся надо мной дед. – Тоже ещё Крылов нашёлся. Вон она вся мораль в шкафу. Лучше всё равно не придумаешь.

* * *


Муравей и Стрекоза
(басня)

Попрыгунья Стрекоза
Лето красное пропела,
Оглянуться не успела,
Как зима катит в глаза.
Но не тем удручена,
К Муравью ползёт она:
– Схорони меня, кум милый,
Дай мне отдышаться силы
И хотя бы пару дней
Не пускай ко мне друзей.
– Кумушка, мне странно это,
Отдохнула ли ты в лето? –
Говорит ей Муравей.
– Я про отдых не забыла
И, что надо, получила
От любезных стрекозлов.
Ну, а ты к зиме готов?
– Был готов. Но, было дело,
Тут ко мне оса подсела.
Я её и пожалел,
Накормил и обогрел.
А она припасы съела
И внезапно улетела,
Будто вовсе без души.
– Связь с осою, это смело:
Вот теперь и попляши!

* * *


Несчастные

  Суббота. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.
  – Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.
  – Это у вас выходной. А у нас, писателей, самый что ни есть рабочий день.
  – Да какой ты писатель! – махнул бутылкой сосед, чуть меня не задел, и на кухню без спроса прошёл. – Баснописец несчастный. Куда ты рюмки прячешь? И закуску доставай.
  – Ну, ты нахал! Я же тебе объяснял, что у Крылова 236 басен, а у меня 118, ровно половина. Мне пахать и пахать ещё.
  – Да кому нужны твои басни! – скорчив брезгливую рожу, сказал Вадим. – Вон артист один сбежал из России, так его басни читают. А ты сидишь тут, в центре Москвы, и о тебе никто ни сном ни духом не подозревает.
  – Господи, ну сколько раз тебе повторять, что это не басни! Артист этот и себя и жанр позорит. Сам по себе злобный стишок не может быть басней. Басня, она, как такса.
  – Какая ещё такса? – удивился Вадим и налил.
  – Собака, которая со времён древнего Египта не изменилась. Те же уши и тот же хвост. Других собак скрещивали, преображали, а такса сохранилась в первозданном виде. Вот так и с басней, которую можно сотворить только, как басню. А этому учиться надо и особый дар иметь.
  – Да брось ты, поехали! Дай мне сюжет, и я завтра принесу тебе готовую басню, – заявил вдруг Вадим, опрокинув первую рюмку.
  – Ладно, запоминай. Допустим, пьяный кабан завалился на муравейник. Насекомые в панике. И тут один храбрый муравьишка кричит, что залезет сейчас на дерево и спрыгнет на кабана. Смотрите, хвастается заранее, как я ему хребет перешибу. Понял?
  – Понял, – ответил Вадим и снова налил. – А мораль?
  – Сам думай. Всё просто же.
  – А как назовём мой шедевр?
  – А как заблагорассудится. Главное, не бойся, пиши смело. Любые твои иносказания я пойму правильно.
  – Что значит, правильно?
  – Ну, вот есть у меня такая басня, например. В ней судят льва за то, что он убил шакала, который, мечтая прославиться, напал на него.
  – И что?
  – А то, что получаю я на эту басню гневный отзыв от одного молодого человека. Какой, дескать, нормальный шакал на льва нападать будет. Дебил он, что ли!
  – И что?
  – А то, что басню нельзя воспринимать буквально. У того же Крылова журавль сам свой нос к волку в пасть суёт. И про ворону он пишет, что она сыр во рту держала. А никакого рта у вороны нет. Понял?
  – Понял.
  – Или вот ещё пример. Написал я недавно басню про медведя, который порядок наводит. Заключение там такое. Когда порядка нет в своём краю, а ты решил вдруг навести его везде, то это значит, что нигде.
  – И что?
  – А то, что один, тоже молодой читатель, высказал мнение, что за такую басню меня точно посадят.
  – Не пудри мне мозги! – отрезал Вадим и опять налил. – А то и меня вместе с тобой посадят.
  Допивал он бутылку уже без моего участия. Я после двух рюмок отказался. Потому, что сто девятнадцатая басня давно томилась в компьютере, ожидая своего конца.

  Воскресенье. Сижу, думаю. Стук в дверь. Открываю.
  – Давай! – предложил Вадим, показывая бутылку коньяка. – Выходной же.
  – Ты басню сочинил?
  – Про таксу, что ли?
  – Нет.
  – Про кабана?
  – Нет.
  – Про льва?
  – Нет.
  – Про шакала?
  – Нет.
  – Про ворону?
  – Нет.
  – Про медведя?
  – Нет.
  – Про тебя?
  – Нет.
  – А что, оригинально, басня про баснописца!
  – Да при чём здесь я! Ты же про муравья обещал написать.  
  – А зачем? – удивился Вадим. – Ну какой нормальный муравей на кабана прыгать будет. Дебил он, что ли!
  – Всё ясно. И у тебя, значит, с иносказаниями проблема. Но ты над моралью-то хоть подумал?
  – Какая ещё мораль! – воскликнул Вадим. – Все морали давно… профукали, выражаясь без рифмы. Нам, айтишникам, она ни к чему.
  – Да какой ты айтишник! Программист несчастный. Откуда вы только берётесь такие?
  – Какие?
  – Без художественного мышления.
  – Из будущего мы, – улыбнулся Вадим. – А ты из прошлого.  

* * *


Сказка о маузере

Жил старик со своею старухой
У самого моря Балтийского.
Раз закинул старик невод в море –
Пришёл невод с маузером матросским.
И молвит тот голосом человечьим:
– Чего тебе надобно, старче?
Ему с поклоном старик отвечает:
– Да надобно нам машину новую,
Старая совсем уже не стирает.
А пенсия у меня – кот наплакал,
И у жены – с нос гулькин.
Забранил маузер старика:
– Дурачина ты, простофиля.
Сказал же Владимир Владимирович:
«Разворачивайтесь в марше!
Довольно жить рабским законом,
Данным когда-то Адамом и Евой,
Буржуйскую клячу загоним,
Левой! Левой! Левой!»
Не понял старик ни слова
Из слов товарища Маузера
И продал его антиквару
Как раз по цене новой стиралки.

* * *


Серебряный век

  Поздний московский вечер. Жена старательно гладит рубашки мужа. Муж сидит на диване и делает вид, что сочиняет новое стихотворение. На самом же деле он поглядывает на молодую ещё и здоровую во всех отношениях супругу в ожидании того, когда она освободится, чтобы увлечь её в спальню.
  – Сколько раз я тебе говорила, ешь за столом нормально, – сказала жена. – Шестую рубашку доглаживаю и все в пятнах.
  – А что они не отстирываются, что ли?
  – Нет, конечно.
  – Значит, ты просто стирать не умеешь.
  – Так не я же стираю, а машина.
  – Вот именно, – согласился муж. – А ты сходи на рынок, купи стиральную доску, мыло хозяйственное и постирай, как бабы на Руси раньше стирали.
  – Ты это серьёзно?
  – Куда уж серьёзнее, – не подавая виду, что шутит, ответил муж.
  – Тогда я тебе как русская баба вот что скажу, – посчитав совет мужа упрёком, громко произнесла жена. – Ты тоже стирать не умеешь.
  – Что ты имеешь в виду?
  – Всё.
  – Что всё-то?
  – А всё.
  – А если конкретно?  
  – Пожалуйста, – запальчиво сказала жена, взмахнув тяжёлым утюгом, будто веером. – Все всё могут, а у тебя одно на уме, какую бы такую рифму найти. Трус!
  – А при чём здесь трус? – удивился муж, пожалев уже о своём шутливом совете. – Ты же говоришь, стирать не умею.
  – Сам должен знать.
  – Ничего не могу понять, чего я не стёр-то? – решительно вставая с дивана, воскликнул муж.
  – Дурь свою поэтическую из башки не стёр до сих пор. Лысина вон уже на макушке, а всё туда же.
  – Куда туда же?
  – В серебряный век, наверно. Поэты там разные без дела слоняются, и ты среди них. Очнись, никому твои стихи не нужны. У каждого сейчас смартфон в кармане, а не томик Цветаевой. Да что там Цветаева, сейчас и Пушкина не читают.
  – Да ты соображаешь, что говоришь!
  – Не хуже тебя соображаю.
  – И обзываешься ещё, – обиженно заявил муж. – Я же тебя не обзываю ворчуньей.
  – А почему это я ворчунья?
  – А почему это я трус?
  – А потому, что все бизнесом в столице занимаются, деньги куют, а ты боишься. Тьфу!
  – А ты не тьфукай, растьфукалась тут. Думаешь, легко правильную рифму подобрать. Вот подбери, например, рифму к слову спальня.
  – Наковальня, – не задумываясь, ответила жена.
  – Надо же, правильно, – удивился муж. – Интересные у тебя словечки сегодня. Тогда уж пойдём и займёмся кузнечным делом, а то поздно уже.
  – А с молотом у тебя всё в порядке? – улыбаясь, спросила жена. – А то что-то кузнец уставать стал в последнее время.
  – Поклёп! – с тревогой в голосе возразил муж. – Когда это я жаловался на усталость. Ковал и буду ковать.  
  После этого смелого утверждения он подкрался к жене сзади, нежно обнял её, поцеловал в затылок и, слегка подталкивая, увлёк… в кузницу.  
  Потом так и повелось у них: спросит муж про дела кузнечные, и всё понятно жене.

* * *


Собаке прохожего

Какой же у тебя нахальный лай,
Такого лая не слыхал я сроду.
Гуляешь с нами, так гуляй,
Естественной потребности в угоду.

Хозяин твой, конечно, охламон,
Подарки за тобой не убирает.
Идёт себе, как будто он не он,
И, что ты здесь, как будто бы не знает.

Ты по-собачьи дьявольски красив.
Но нашу злость не понимаешь.
И, никого ни капли не спросив,
Ты снова лапу поднимаешь.

Мой милый пёс, среди твоих гостей
Так много всяких и невсяких было.
Но та, что всех приличней и умней,
К тебе случайно вдруг не заходила?

Она придёт, даю тебе поруку.
И не рыча, в её уставясь взгляд,
Ты за себя лизни ей нежно руку,
За то, в чём ты совсем не виноват.

* * *


В землянке

  Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:
  – Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное