Произведение «Судьба семьи» автора Аноним - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 2)

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Эти горькие слова Льва Толстого эхом отзываются в моей жизни. До сих пор я пытаюсь узнать причины, по которым судьба нашей семьи сложилась столь трагично. Много десятилетий прошло, а истина ускользает от меня. Спросить теперь не у кого: все, кто мог бы открыть эту тайну, давно ушли.
Я, брат Вася и сестра Валя, с малого возраста жили у бабушки Ирины Антоновны и заботливых тетушек: Екатерины Николаевны, Марии Николаевны и Александры Андреевны. Возможно, у отца и матери были сложные взаимоотношения и, дабы уберечь нас от разборок, бабушка и тети забирали нас к себе. Вероятно, так было легче всем. Но это лишь догадки... Видимо, такова была неумолимая воля небес.
Небольшое отступление. Неподалеку от нашего дома жил Феофилакт Сафонов, более известный в народе как «Филя-гадальщик». Он был похож на цыгана: густая, иссиня-черная шевелюра, тронутая благородной сединой, широкополая шляпа, скрывающая взгляд, и черная борода. К нему потоком шли люди, жаждущие узнать свою судьбу. По городу и окрестностям летела молва о невероятной точности его пророчеств. Бабушка рассказывала, что в тридцатые годы наша мать навещала Филю. Он предрек ей череду горестей и тяжких испытаний для всей семьи. Что именно Филя поведал матери, бабушке не было известно, но, судя по трагическим событиям, развернувшимся в нашей жизни, его слова оказались пророческими.
Родители подарили нам жизнь, но, по разным причинам, оставили нас на произвол судьбы, отстранившись от нашего дальнейшего существования. Воспоминания об отце и матери сохранились в памяти лишь смутными и отрывочными.
Когда брату исполнилось девять, мне – семь, а Вале – два года, наш отец, работавший бухгалтером, в 1937 году оказался на скамье подсудимых.. Его обвинили во «вредительстве» и приговорили к четырем годам лагерей. Срок заключения должен был закончиться в 1941 году, но разразилась война, и отец, оказался на фронте, где служил огнеметчиком. Летом 1943 года из воинской части пришло извещение: отец пропал без вести. Ему было всего 39 лет. Как писал Валентин Пикуль, он погиб «самой ужасной из всех смертей, которая зовется безвестной».
Образ матери практически стерся из моей памяти. Знаю лишь, что она работала лаборантом на местном молокозаводе. Сестре же врезался в память день, когда накануне своего исчезновения мать привела ее к бабушкиному огороду. Без прощальных слов, без слез, без единого поцелуя – лишь молча подтолкнула в спину и сказала: «Иди». Вечером бабушка нашла Валю, дрожащую от холода, с заплаканным лицом, одиноко стоящую на грядках.
Помню, что в своих письмах с фронта отец ни разу не обмолвился о матери. Где она? Что с ней? Она была вычеркнута из нашей жизни навсегда.
Но мать, словно мифическая птица Феникс, или, скорее, кукушка, объявилась спустя более двадцати лет, в начале 1960-х годов, «со слезами на глазах, с протянутой рукой и мольбой о материальной помощи». Как она в Харькове разыскала брата, остается для меня загадкой (я служил тогда на Дальнем Востоке), но он бережно сохранил это полное отчаяния письмо, которое теперь хранится в моем архиве.
После ареста отца и исчезновения матери, наши тетушки и бабушка взяли на себя непосильную ношу заботы о нас, не позволив нам угодить в детский дом. Тетя Катя, трудившаяся в швейном ателье и по совместительству преподававшая шитье в детском доме, могла поместить нас туда без проблем. Но, к счастью, этого не произошло. Кто знает, как сложилась бы наша судьба среди воспитанников детского дома.
Бабушка и тетушки воспитывали нас в мудрости и любви: их слова были ясными, понятными и убедительными. Этого было достаточно, чтобы мы слушались их беспрекословно. Никто из них никогда не повышал на нас голос. Даже когда мы заслуживали серьезного наказания, они разговаривали с нами спокойно и рассудительно. Физическое насилие было исключено. Впрочем, мы и не давали для этого поводов.
Официально нас, детей, никто не делил, но сложилось так, что брат Вася был ближе к тете Шуре, а я – к тете Марусе, хотя жил я с тетей Катей и бабушкой. Сестра Валя была любимой внучкой для бабушки.
После окончания педагогического института тетя Шура работала в Орловской области. Она любила моего брата и относилась к нему как к родному сыну. В 1937 году тетя Маруся увезла его к ней. До февраля 1943 года они оставались на оккупированной немцами территории, не успев эвакуироваться. Вернулись на свою малую родину только в конце августа 1943 года.
В своих воспоминаниях тетя Шура писала: «Преподаватель физики как-то спросил меня: "Александра Андреевна, откройте секрет, как вы воспитываете своих детей? Они учатся отлично и ведут себя примерно". Я ответила: «Только трудом».
Действительно, мы не были обузой, а старались помогать бабушке и тётям, как только могли. Наша помощь была весьма ощутимой, особенно в условиях постоянной нехватки топлива в городе и районе. Зимой в печь шло всё, что могло гореть: дрова, кизяки, солома, полова, даже лузга от семечек, которую мы покупали мешками на маслозаводе. Заготовкой топлива на зиму занимались мы с братом. Ранним утром, вооружившись веревками и ножовкой, мы отправлялись в Пушкарский лес за сухими ветками. Порой приходилось взбираться высоко на деревья, чтобы сломать или спилить нужную ветку. К обеду мы возвращались с вязанками хвороста, который затем рубили и складывали под крыльцо или в сарай. Готовили на зиму кизяки. Собирали подсохший коровий навоз на выгоне и по окрестным улицам. Принеся лепешки во двор, мы добавляли мелко нарубленную солому, лузгу, полову и воду, а затем тщательно месили всё ногами до нужной консистенции. Полученную смесь утрамбовывали в деревянные формы и сушили. Кизяки горели жарко, давая много тепла, хоть и с характерным деревенским ароматом.
Тёте Шуре, как и другим учителям, осенью привозили немного угля, что значительно облегчало зимовку. Летом же основными источниками тепла оставались старые и вечно засоряющиеся керогаз и примус. Керогаз на веранде работал с утра до вечера: на нём готовили еду, грели воду для стирки и мытья посуды. Он коптил нещадно и керосина сжигал уйму, поэтому дважды в неделю, а то и чаще, мне приходилось с бидоном отправляться в керосиновую лавку на базаре. Брат прозвал меня «бензовозом».
Весной мы с Васей осваивали землю: вскапывали огород и небольшой участок на выгоне, выделенный горсоветом. Сеяли картофель, свеклу, морковь. Лето проходило в заботах об урожае – прополке грядок и участка, а осенью мы собирали плоды наших трудов.
Брат увлекся кролиководством. Пара пушистых поселенцев под крыльцом быстро размножилась, и вскоре весь двор превратился в лабиринт кроличьих нор. На нашем столе все чаще появлялось кроличье мясо в самых разных блюдах.
Мне доверяли получение продуктов по продовольственным карточкам: хлеба, круп, сахара, соли. Я часами стоял в огромной очереди у магазина, ожидая, когда привезут хлеб из пекарни, расположенной неподалеку от базара. Хлеб привозили на лошади, в зеленой деревянной будке. Была еще одна обязанность: на выгоне я встречал нашу козу Муську, возвращавшуюся с пастбища, обязательно с пучком свежей травы в руке.
Зимой мы с братом брали в руки деревянные лопаты и расчищали снег. Работали не только во дворе, но и на улице. Порой снега наметало столько, что он достигал крыш маленьких избушек на нашей улице.
1946 год принес Черноземью страшную засуху. Дожди месяцами обходили стороной, оставляя после себя выгоревшие огороды и пересохшие колодцы. Чтобы спасти хоть что-то, мы носили воду на коромысле. Путь был неблизкий: либо к водокачке у старой женской гимназии, либо к роднику за районной больницей. Родник находился в овраге, и подъем на горку с полными ведрами становился настоящим испытанием, особенно для Вали.
1947 год обернулся голодом – прямым следствием прошлогодней засухи. В памяти навсегда остались супы из крапивы, щавеля, картофельных очистков, лебеды и прочих трав. Ели вареную сахарную свеклу, жмых («макуху»), мамалыгу без масла. Кукурузу мололи на самодельной ручной мельнице, которую смастерил для тети Кати один умелец в благодарность за сшитые бурки. В те годы многие сельские жители ходили в лаптях.
Детство наше было трудным, особенно в военные и послевоенные годы. Мы – одни из тех, кого сегодня называют «Дети войны».
Несмотря на все лишения, мы учились прилежно. Брат окончил школу с одной четверкой в аттестате, я – с шестью, а сестра получила серебряную медаль. Наши успехи объяснялись не только усердием, но и неутолимой жаждой знаний. Мы стремились узнать больше, чем требовала школа. Чтение стало нашей стихией, мы жадно глотали русскую и зарубежную литературу, выходящую далеко за рамки школьной программы. Толстые журналы – «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Роман-газета» – распахивали перед нами окна в мир неизведанных произведений, одни из которых захватывали дух, другие оставляли равнодушными.
Вскоре спорт занял важное место в нашей жизни. В часы досуга мы с братом гоняли мяч с мальчишками, устраивали волейбольные баталии. Примерно тогда же Васю пленила музыка – он начал наигрывать мелодии на мандолине и балалайке. Откуда взялись эти инструменты в нашем доме, теперь и не вспомнить. Нотной грамоты брат не знал, но природа одарила его абсолютным слухом – он с легкостью подбирал любую мелодию, будь то народный мотив или популярная песня.
После восьмого класса меня охватила дерзкая мечта – поступить в Курскую школу Военно-воздушных сил. Курсанты в ладно скроенной форме – щеголеватые пилотки, строгие погоны, брюки с лампасами – казались мне воплощением мужества и героизма. К тому же, школа брала на себя полное обеспечение воспитанников, а после выпуска открывала прямую дорогу в летные училища. Отбор был жестким – принимали лишь юношей с безупречным здоровьем.
Всё, что я успел узнать об этой школе от курсанта, приехавшего на каникулы к родственникам, я тут же пересказал дома. На семейном совете решили попытать удачу и определить меня на государственное обеспечение. Экзамены сдавать не требовалось. Мы с братом не раз ходили в военкомат, предъявляли извещение о том, что отец пропал без вести на фронте, справки об отсутствии матери, о воспитании у родственников и об успехах в учебе.
И военкомат принял решение направить меня на комиссию в школу. Вася вызвался меня сопровождать. От Белгорода до Курска мы добирались на крыше вагона, экономя каждый рубль – денег почти не было. Училище располагалось в старинной казарме, мрачной и огромной. Меня поразили ее высокие, гулкие коридоры, царившая повсюду суета, в которой