Лео

Компания называлась «Онейрос» — в честь бога сновидений. И это было верно. Они не стирали память. Они создавали сны наяву и вшивали их в ткань реальности, как искусные, безжалостные портные. Люди теперь могли удалять неприятные воспоминания и покупать на замену искусственные, позитивные. 

Комната была белой. Белой, как кость, выбеленная на солнце. Белой, как чистый лист в тот миг, прежде чем на него упадет чернильная клякса воспоминания. Воздух вибрировал неслышным гудением — шёпотом машин, которые умели выстригать время.

Лео с любовью вырисовывал последнюю деталь — трепет солнечного зайчика на струйке воды, стекающей с весла. Воспоминание было шедевральным: мальчик, лет десяти, впервые ловит рыбу с отцом на залитой солнцем реке. Идиллия. Нежность. Гордость. Лео вдохнул в цифровой сюжет столько жизни, что тот почти дышал.

«Заказ 147341 готов к инъекции субъекту 2441», — отзвучал в его сознании нейтральный голос ассистента.

Лео кивнул, с чувством выполненного долга откинувшись в кресле. Он был Творцом. Целителем. Он заменял грубые рубцы реальности на изящные татуировки счастья.

Лео был не просто мнемо-инженером. Он был лучшим из тех, кого выпестовала бездушная утроба корпорации «Онейрос». И его превосходство было тайной, известной лишь ему и машинам. 
Лео был лучшим. Его пальцы, длинные и бледные, порхали над голографическим полотном, и на их кончиках рождались миры из света и эфира. Он создавал рассветы, которые никогда не гасли, поцелуи, что не знали охлаждения, и смех, что висел в воздухе, как неувядающий цветок. Он был инженером счастья. Алхимиком, превращавшим свинец обыденности в золото идеального мгновения.

Однажды, наблюдая, как его коллега создает воспоминание о «первом поцелуе», Лео с грустью улыбнулся. Тот работал как сборщик: взял шаблон «Романтика-Альфа», загрузил эталонные изображения, добавил фоновый трек. Получилось безупречно, как сияющая витрина. И так же безжизненно.

Лео работал иначе. Его метод называли «Глубоким детализированием». Он не собирал воспоминания по частям. Он погружался в эмоциональное ядро заказа и извлекал из него цельный, живой образ. Если заказ был о первом поцелуе, он давал не только саму картинку. Он давал ощущение того единственного, ни на что не похожего запаха кожи другого человека, смешанный с ароматом дождя. Он давал почувствовать ту самую, неловкую дрожь в коленях. Он знал, как время становится тягучим и плотным, как мёд. 

Он думал, что черпает это из своего опыта. На самом деле, он был живой картотекой. Лео «извлекал» чувства тысяч людей, пропуская их через призму своего сознания, делая их живыми.

Именно поэтому его воспоминания дышали. Другие инженеры создавали стерильный идеал. Лео же вшивал в них «шероховатости» — тот самый неповторимый «штрих» реальности. В память о пикнике он добавлял комара, который надоедающе звенел у уха. В воспоминание о победе вставлял легкий мандраж перед стартом. Эти микроскопические изъяны были его секретным ингредиентом. Мозг клиента, получая такой продукт, не отторгал его как фальшивку, потому что он был поразительно похож на правду.

Но однажды к нему пришла женщина. Элис. Её глаза были цвета осеннего неба, когда птицы уже улетели, и в них стояла не боль, а холодная, безжалостная ясность.
— Сотрите его, — сказала она, и голос её был безжизненный, как поверхность мёртвого озера. — Сотрите день на пирсе. С солнцем и запахом миндаля.

Лео, как всегда, попытался возразить, говорить о ценности счастливых моментов. Но она перебила его, и её слова повисли в стерильном воздухе, как лезвия:

— Вы не понимаете. Это воспоминание… оно идеально. Слишком идеально. Каждая песчинка на том пирсе лежит как драгоценный камень. Каждая волна звучит как симфония. Я не могу этого вынести. Оно висит во мне иным, чужеродным телом. Оно не стало частью меня, не переплелось с текучкой и скукой обычных дней. Оно кричит о своей искусственности этим самым совершенством. Лучше пустота, чем эта прекрасная ложь.

...Элис закончила говорить. Слова «пирс», «солнце», «миндаль» повисли в стерильном воздухе, как три аккорда из чужой, забытой песни.

Лео кивнул, его лицо приняло маску профессионального сочувствия. Внутри же всё закипало. Голод творца, жажда снова прикоснуться к шедевру, который он, а он был уверен, и создал когда-то, пожирала его.

— Понимаю, — сказал он, и его пальцы уже замерли над голографическим интерфейсом. — Для точечного удаления такого... ценного воспоминания, глубоко встроенного в эмоциональный контекст, стандартного протокола может быть недостаточно. Потребуется Глубокий Контекстуальный Анализ.

Он солгал.

Реальная процедура была выверена и безлична. Её можно было уместить в три шага:
1.  Идентификация: Нейросканер по ключевым словам находил нейронный кластер — условный «файл» с метаданными. Инженер видел лишь теги: `ЭМОЦИЯ: ЭЙФОРИЯ`, `ОБСТАНОВКА: ПИРС`, `ИНТЕНСИВНОСТЬ: 98%`. Никаких образов. Никаких чувств.
2.  Локализация: Программа выделяла кластер, изолируя его от смежных воспоминаний, чтобы не повредить их, как хирург, намечающий разрез, не видя самого органа.
3.  Вайпирование: Таргетированный импульс рассеивал нейронные связи. Воспоминание исчезало, как рисунок на песке, смытый волной.

Лео же, произнеся красивое, ничего не значащее для клиента словосочетание «Глубокий Контекстуальный Анализ», совершил ряд преступных действий.

Его пальцы, виртуозные и быстрые, выполнили не санкционированную последовательность команд. Он отключил сенсорные фильтры своего интерфейса — те самые, что защищали его сознание от прямого контакта с чужими переживаниями. Он перенастроил нейро-гарнитуру с пассивного сканирования на активный приём, направив её мощь не на картографию, а на эмпатическое погружение. Он не просто нашёл «файл». Он взломал дверь в чужое воспоминание.

— Сейчас мы локализуем мишень, — сказал он голосом, не выдававшим внутренней дрожи, и надел на себя и Элис электродные короны. — Это займёт несколько минут.

Он нажал виртуальную кнопку запуска. Но это была не кнопка сканирования. Это был рубильник, перебрасывающий мост между двумя сознаниями.

И тогда комната исчезла.

Его не просто «перебросило» в её память. Его втянуло. Сначала это был шквал ощущений: ослепительный, почти белый свет солнца, отражающегося от воды. Затем — физический удар солёного, влажного ветра в лицо. Потом — густой, сладковато-горький запах жареного миндаля, настолько яркий, что у него перехватило дыхание.

Он стоял на старом деревянном пирсе и чувствовал под босыми ногами шершавость досок, тепло, исходящее от них. Он слышал крики чаек и глухой гул прибоя. И он увидел... себя. Молодого, улыбающегося. Того, кем он никогда не был, но чьи черты он когда-то с такой любовью вырисовывал для незнакомого старика-магната.

Это было не наблюдение. Это было переживание. Он совершил высшее профессиональное преступление — мысленное вторжение в чистейшем виде. Он украл не просто данные. Он украл миг чужой, пусть и сфабрикованной, жизни. И в этот миг он увидел своё отражение в кривом зеркале — и узнал его.

И он вспомнил, как создавал этот день! Это был его шедевр. Он вшил туда кривую, шершавую доску, о которую можно было занозить палец. Он добавил в воздух не только запах миндаля, но и лёгкую, солёную влажность надвигающегося шторма. Он сделал его настолько живым, что сам забыл о его искусственности. И именно это совершенство, эта виртуозная имитация жизни, и стала для Элис ядом.

Его идиллический пирс был лишь начальными кадрами. Пленка памяти рванулась дальше, в темноту. Тот же молодой человек, что кружил в танце Элис, теперь стоял над ней с окровавленным ножом. Его лицо, его собственное лицо, было искажено нечеловеческой яростью. А потом — вид из глаз Элис. Темнота. Боль. Холод металла на коже. И всепоглощающий, физический ужас.

Лео вырвался из погружения, задыхаясь. Он посмотрел на Элис, лежащую в кресле. Ее «самое счастливое воспоминание» было приманкой, крючком, на который была поймана травма невероятной силы. Травма, в которой он, его цифровой двойник, был палачом.

«Стирание невозможно», — проговорил механический голос системы. «Обнаружен уникальный травматический кластер высокой интенсивности. Активирован протокол «Урожай».

Лео подумал, что Система защищает клиента, блокируя опасное вмешательство.

Но на самом деле: «Онейрос» никогда не стирал настоящую боль. Компания охотилась за ней. Сильные, яркие, шокирующие травмы были их настоящим товаром. Их снимали, как урожай, чтобы потом переупаковывать и продавать состоятельным клиентам, жаждавшим острых, запретных ощущений — виртуальной охоты, насилия, боли. Без риска для себя.

Лео, сам того не ведая, годами был приманкой. Его прекрасные, идеальные воспоминания были сладкой оболочкой для яда. Он создавал образы нежных возлюбленных, верных друзей, любящих отцов — чтобы в момент наивысшего доверия, в пик счастья, совершалось «предательство». Реальное насилие, которое потом вычищалось из памяти жертвы, но сохранялось в архивах «Онейроса» как ценный товар.

Элис начала биться в конвульсиях. Не от боли, а от работы машины, вытягивающей из ее нейронов каждую каплю пережитого кошмара. Алые сигналы тревоги замигали на экране. Из ее носа потекла кровь — физическое свидетельство насилия над ее разумом.

— Остановите! Немедленно остановите! — закричал Лео, пытаясь разорвать