Стужа

руку ловкая, в готовке и в труде уверенная, даже властная, никогда не могла допустить такого, чтобы в доме было не убрано, и пусть ей даже казалось только, что не убрано. Не могла она! Ныне может. Вернее – ныне ей всё едино: убрано в доме или нет, есть обед или нет, постирано ли, заштопано? Она может в молчании просидеть у окна целый день, а то и хуже – в тёмном углу. На людей не глядя, не говоря, не вставая ни за хлебом даже, ни за водою.
            Жутко Алве. Но не так жутко, когда мать вдруг вздохнёт шумно-шумно, точно горесть выдохнуть хочет, и вдруг оглядит и дом, и саму Алву, точно удивляясь, что в доме находится. И вдруг во взгляде будет что-то неладное, жуткое. И Алве хочется спрятаться от этого взора, от этого сурового немого обвинения в том, что она, Алва, жива.
            Она жива, а Керней нет.
            Алва старается, хлопочет по дому сама, в трудах стараясь спрятать печаль и ужас. Но нет ни слова доброго, ни даже злого. Только этот обвиняющий взгляд или хуже того – немота.
            Отец не такой. Нет, он тоже изменился, но в сравнении с матерью держится и даже на работу ходит. Да только и сам не говорит, не смотрит, не ищет никакой беседы ни с матерью, ни тем более с Алвой. Ест молча, кивнёт только изредка, спасибо, мол. Но и то легче.
            Алва сама с ним заговаривать пробовала. Говорила тихо, да только умолкла быстро –  в глазах отца пустота. Он вздрогнул с запозданием:
– Что говоришь?
            А ей уже и слова молвить не хочется. Ни о чём она не говорит. А виновата словно в том самом факте, что говорить способна.
            Тенью стала Алва. Одна отрада – в час поздний, когда все лягут в тишине, как в склепе, выйти на порог. Там морозно, но Алве нет дела. Она стоит, глядя на небо. а в небе звёзды как прежде равнодушные, и где-то среди них прячется тропа в Светлый Стан. Это всем известно! И всем известно то, что боги даруют ушедшему последнюю милость – они оставляют ему окошко, чтоб видел тот близких своих, на серой земле оставленных.
            И если боги проявили милосердство к Кернею, то он, верно, сейчас за нею смотрит, пока она сама в небе пытается угадать среди равнодушных звёзд за какою из них скрывается Светлый Стан.
            Тянутся невыносимые тяжёлые дни. Тоскою перемазаны как смолою, и чем глубже холода, тем сильнее тоска, и увяз уже и дом их, и сами они в тоске увязли. Алве иногда кажется, что разучилась она говорить, ничего ей не хочется самой, и действуют руки у неё как бы сами – по дому хлопочут, топят, стирают, шьют, а голоса нет…
***
– Ты не злись на них, дитя, – старая Карех заговаривает с Алвой как-то неожиданно и с полным спокойствием, точно имеет на это право. Но Алва и беседовать-то не собиралась, хотела проскользнуть по улочке как всегда, тенью, тень ей только во всём и осталась, а тут Керех на пути. Откуда только взялась?
            Керех мудрая. Уже правнучку нянчит, а всё ловка и остра – и на язык, и на нрав. Говорят, ещё по молодости, двух мужей схоронила, в третий раз всё одно – к обетам пошла, и сказала, что в четвертый пойдёт, если надо – а на иное ей плевать, и богам тоже, а ежели нет – так пусть покарают они её. И сама в голодный год на охоту ходила. Так и говорила, что мать, мол, она, и уж дитя своё прокормит…
            Сказывали многое, и не знала уж Алва чему верить. Да и не было причины ей думать о Керех.
– О ком ты, бабушка? – удивляется Алва и самой ей непривычен её голос.
– Об отце твоём да матери, – объясняет Керех, бодро следуя вровень с нею. Годы не берут её, щадят! – Горе у них великое, забыли всё на свете. А горе оно такое – как болото, веришь? Если не схватишься вовремя за землю, увязнешь, и не вытащить.
            Алва молчит. вроде и говорят с нею, а сказать в ответ и нечего. И правда – болото.
– Только ты с ними не вязни, – наставляет старая Керех, – горе посылают нам боги, а с ними спорить себе дороже. Держись же сердцем, чтобы самой устоять!
            Алва качает головой. Не понимает даже Керех, похоже, что Алва и рада была бы устоять, да только нет в ней никакой опоры.
– Ненавидят они меня, – выдыхает Алва, – я живу, а Керней…
            Сжимает горло сухостью. Замёрз он, точно замёрз. Такие холода стоят на улице, такие ветры дуют! Лютует зима, а он совсем маленький и некому согреть ему руки.
– А он за вами смотрит! – напоминает Керех. – Держись, девка, за жизнь держись. За цвет её… и родителей своих уж прости.
            Простить? А Алва и не злится. Нет в ней силы на злость. Пока всё по дому переделаешь – тоска отступила бы будто, а потом находит снова. Но разве неверно они гневятся? Она жива, она ходит по дому, готовит и стирает, убирает и шьёт, а он…
            Если волчий час его пощадил, то ледяная земля не пощадит уж точно.
            Уходит уже прочь старая Керех, а Алва всё мыслями с ней диалог ведёт, и так складно получается у неё в мыслях-то! жаль, в словах настоящих у неё нет ни изящества, ни убеждения.
            Алва идёт домой. День прожит и что? Всё то же. Всё прежнее и мир не заметил, как Алва живёт, и сама она не заметила. Сейчас воды подогреть, да переделать последние дела. Потом уж и спать можно – за день тошно становится по сто раз на дню, как мимо скорби материнской проходит Алва. Слов нет, только во взгляде укор и досада.
            В разные времена родились они с братом, видать верно сказывают люди, что человек за жизнь много раз меняется. Изменились и родители её, и не были прежними, когда Керней родился. И теперь уже прежними не будут, сожрёт их тоска-болото, а с ними и Алву.
            Вечером выходит Алва. Всё то же. И даже звёзды словно бы там же, где были вчера. И где-то среди них Светлый Стан, и там Керней смотрит, хорошо, если бы ему разрешили, за нею. Может быть тоже ждёт? Он же маленький. Не понимает, почему не приходит сестра. Почему не идёт к нему играть…
– Боги…злые, жестокие, всемогущие боги, – губы почти не шевелятся, и Алва даже не уверена, произнесла ли она все слова? может быть, просто думала? – верните всё как было. Верните!
            Раньше всё было другим. Она не чувствовала себя мёртвой. Она не чувствовала себя тенью, пусть, верно, и была ею. И родители улыбались ей. И перепадало немного счастья. И было что-то живое во взглядах, и надежды были!
            Но молчат боги. Молчит звёздная ночь. Молчит и Светлый Стан. Алва слушает тишину в безнадежности и уходит, наконец, спать…
***
            Сначала она не услышала стука. Решила, что это ветка. Сквозь сон и не такое решишь. Но повторился звук. Пришлось проснуться, прислушаться. Серым полотном вползала предрассветица, когда все досыпают самые глубокие сны.
            Показалось?
            Прислушалась – вроде бы тихо. Почудилось может?
            Но повторяется стук и на «почудилось» уже не спишешь. Алва встревожилась – в такой час недобрый желанный гость не придёт, впрочем, никаких гостей у них давно уже нет.
            Отец и мать спали, не слышали ничего. доставалось только Алве. Пришлось идти к дверям. И снова стук – вкрадчивый, негромкий… если бы что случилось, то колошматили бы дверь вовсю! А тут кого принесло?
            Выглянула в окно – никого не видно. Впрочем, темно ещё, не разберёшь и рук своих, если случится глянуть.
– Кто?.. – голос дрожал, обмирала от страха и предрассветного холода сама Алва. – Кто там?
            Тишина была недолгой. Алве даже пришло в голову, что это чья-то шутка, когда голос всё же ответил. До боли знакомо ответил:
– Керней.
            Охнула, отшатнулась, затрясло всё тельце. Силён человек может быть и духом, а сбить его с пути, лишить выдержки всё же можно. Алва же сильной не была и нападения не ожидала.
– К…как? – дрожали и руки, и голос, срывались мысли. Оглянулась на дверь. Мать и отец спят, счастливые! А она тут стой. – Я… как?
            Его похоронили. Три одеяла. Яма…
– Открой, здесь холодно.
            Но это был и его голос! и она слышала дрожание слёз в его голосе.
– Ка-а…мы же тебя… – она сползла на пол, в ужасе и в отчаянии глядя на дверь. Голос и тело не повиновались ей.
– Там холодно, пожалуйста, – он захныкал.
            Обожгло сердце Алвы. Не могло быть такого на свете! Но как не взглянуть? Как не сдаться? Как не поверить тихому всхлипу самого родного человека, которого так жестоко и так рано не стало?..
            Медленно переместилась она к дверям. Откроет! Она откроет. Надо открыть. Он мёрзнет и совсем, верно, замёрзнет, если она не спасёт его. и неважно, что будет дальше. и неважно, что будет с нею – его она спасёт!
            И не будет в их доме болота тоски. И не будет серых дней. И пусть Алва даже умрёт за это!
            Руки вцепились в ручку.
– Пожалуйста, – прохныкал за дверью Керней и поскрёбся даже в дверь с той стороны.
            И это отрезвило Алву. Именно это. Она отдёрнула руку, которую уже протянула к засову, и застыла, словно статуя.
            Этого не может быть. Не может! Он умёр, она сама видела его тельце!
– Где ты? – Керней же потерял терпение. Он перестал хныкать, причём так, словно просто выплюнул ненужное ему, и никакого оттенка слёз не осталось в голосе. –  Ты хочешь, чтобы я замёрз?
– Кто ты? – прошептала Алва. Ужас вполз в её