«Мир и война» финал

Сегодня решающий финальный поединок конкурса «Мир и война».
Тема: Мир и война.
О любой войне, можно и о мире, но мир должен быть, хоть как-то связан с войной.
Рассказы можно и старые.

Объём:
Верхний предел – 20000 знаков с пробелами
Нижний предел – 5000 знаков без пробела

Оценивать поединки может любой автор Фабулы, независимо писатель он или поэт. То есть любой автор Фабулы, независимо от того, участвует он в конкурсах или нет, может проголосовать за понравившийся рассказ. И его мнение будет учтено.

Не имеют право голосовать:
1) Гости
2) Анонимы
3) Клоны

Оценивать рассказы следует, примерно, по таким критериям.
Содержание: соответствие, сюжет, интрига, концовка. Не обращая внимания на буквы, словно вы смотрите фильм.
Повествование: стиль, герои, эмоции, ошибки. То есть, то, что зависит от автора.
Каждый голосующий имеет права каждому автору поставить 0, 1 или 2 балла, по принципу:
0 баллов – рассказ не очень;
1 балл – нормальный рассказ;
2 балла – рассказ хороший.
То есть, все возможные оценки: 2:2,   2:1,   1:2, 2:0,   0:2   1:1,   1:0,   0:1,   0:0.
Не забудьте указать в пользу какого рассказа.
За победу в поединке даётся 2 очка, за ничью – 1 очко, за проигрыш – 0 очков.

ГОЛОСОВАТЬ В СВОИХ ПОЕДИНКАХ, КОММЕНТИРОВАТЬ СВОИ ПОЕДИНКИ ДО ОБЪЯВЛЕНИЯ РЕЗУЛЬТАТА – НЕЛЬЗЯ!!!
ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛЮДАЙТЕ ЭТО УСЛОВИЕ!!!

Итак, в этом поединке встречаются рассказы «Плеск волны под марш «Прощание Славянки»» и «Поводырь».


Плеск волны под марш «Прощание Славянки»

«Послушай, о, как это было давно,
Такое же танго и то же вино,
Мне кажется, будто и музыка та же,
Нет, ты ошибаешься, друг дорогой,
Мы жили тогда на планете другой».

Вот уже почти неделю, как мелкий дождь упал на крыши и улицы Парижа. Парижане попрятались по своим квартиркам и выходили на улицу только в случае крайней необходимости. Небольшие ресторанчики пустовали, лишь иногда, одинокий, чудаковатый любитель дождливой погоды в промокшем плаще  зайдёт, привлечённый запахом кофе и свежих круассанов, постоит возле окна, вдумчиво глядя на серые  воды  Сены, мокрый гранит набережной, полуразмытые, безликие призраки домов, да и уйдёт вновь куда-то, в  непогоду и шорох, оставив на стойке нетронутый остывший кофе и булочки и влажные пятна на полу от своей обуви.
Плоское, низкое небо исходило старческими, мутными слезами, хрипло дышало влажным ветром, словно в маразматическом припадке срывающим с деревьев зелёные ещё листья, старалось раздавить серый  город.
— Милостивый государь. Monsieur! О господи! Да проснитесь же наконец! Ресторан закрывается. Отдохнули, выпили, пора и честь знать. Идите, пожалуйста, домой. Рассчитайтесь и уходите, а не то я позову вышибалу, и мы вынуждены будем вас вывести отсюда насильно.
Высокий, чубатый официант лет двадцати пяти, одетый в стилизованный русский костюм: красную рубаху из  шёлка, подпоясанную витым шнурком, и красного же цвета сапоги на картонной подошве, довольно энергично тряс за плечо единственного посетителя ресторана «Рябинушка», сидевшего за столом возле фальшивой пальмы один на один с полупустым графинчиком водки.
— А я и не сплю, mon cher.  Если человек сидит ресторане с закрытыми глазами, это ещё не означает, что он спит. А может быть, ему нравится сидеть вот так, зажмурив глаза, а? А может быть, он просто не желает смотреть на всё то, что его окружает, и вы, господин половой, здесь не исключение. А вы не допускаете, что ему просто хочется  вслушиваться в этот бесконечный шорох дождя, в звяканье посуды из-за стенки, в шепелявый,  малорусский говорок вашего вышибалы, в это удивительное пение вашего шансонье?
Разбуженный,  явно начинал заводиться.  Хотя  пока ещё не было ясно, куда свернёт его, судя по всему горячий, вспыльчивый характер: в сторону  яростного скандала, сопровождаемого по обычаю  битьем  посуды и  витиеватым матом, коим  великолепно владели боевые офицеры, к которым, судя по широкому сабельному шраму на  шее  и относился данный господин. Или же, напротив, ссора, так и не вспыхнув, умрёт в зародыше, переплавится в горькие, пьяные слёзы русского интеллигента, загнанного  проституткой-судьбой, Бог знает, куда и зачем, вырвав его с корнями из пусть и не милостивой, а порой и  жестокой к сыновьям своим земли, под названием Россия.
.— Да и куда я пойду?
Он прикурил и с шумом выдохнул дым.
- Домой? Господи, да откуда у меня, подполковника Кавказской армии генерала П. Н. Врангеля, дворянина, в пес  знает каком поколении здесь, в Париже , может быть дом?
Так, живу покамест у jolie laide, дамочки-дурнушки, в качестве самца с красивым экстерьером.
Пересплю с ней, бедолагой, раз в неделю, ей и довольно,  румянец во всю щёку. А мне, я вас спрашиваю, мне, Обухову  Виктору  Анатольевичу. кадровому офицеру,  довольно!?
Обухов перелил остатки водки в гладкую, без причуд стопку, выпил, словно воду, не поморщившись, и почти насильно усадив полового рядом с собой, горько выдохнул спиртным в его сторону.
— А вы, вы-то сами счастливы здесь? Вы,  судя по возрасту, выправке и вообще внешнему своему виду, самое малое, как в старших урядниках ходили. Признавайтесь, из казаков ведь?
Молодой человек, помрачнев лицом, беспокойно осмотрелся по сторонам, с опаской выискивая взглядом фигуру хозяина ресторана, и тоже закурив,  кивнул  головой.
— Так точно, господин Обухов, из уральских. Из станицы Долгая, что под Челябой.
Сергей Давыдов, к вашим услугам. Когда в Севастополе на борт парохода поднимался, на погонах уже по три звёздочки нёс, сотник, то бишь. Ну да что о пустом горевать? Против притчи не поспоришь.
Казак загасил папиросу о каблук сапога и, отряхнув ладони, посмотрел на  своего случайного собеседника.
— Ну, вот вы и проснулись, господин подполковник. Теперь, может быть, и рассчитаемся? Честно говоря, спать смертельно хочется. Обухов рассмеялся и, вытирая выступившие слёзы, сквозь смех проворчал.
— Ну, господин сотник, вы упрямы, как статс-секретарь Дурново.
 Он улыбнулся и  пояснил недоумённому половому.
— Был в имении моего брата один петух, красоты неописуемой, одним словом, павлин, а не петух  и прозвали его отчего-то статс-секретарь Дурново. Но упрям был этот самый статс-секретарь и задирист необычайно. Как кого незнакомого во дворе заприметит, будь то собака или человек какой, сразу же драться кидался, да больно сволочь клевал, всё в голову норовил попасть.
— Ну и что?
Заинтересовался несколько обиженный сравнением с задиристым петухом казак.
— Что, что…
продолжил слегка протрезвевший полковник.
— Приехал как-то к брату моему с визитом военный губернатор Тургайской области генерал-майор Проценко. Весь при лампасах, орденах. Сабля до земли. Вот тут-то на него и напал наш петух, да с криком, крылья в разные стороны, ровно коршун  какой, лапами когтистыми генералу в лицо метит.
— И чем кончилось?
развеселился молодой сотник.
— Чем, говоришь?
рассказчик даже зажмурился от удовольствия, вспоминая петушиную эпопею.
— Да чем же это могло закончиться? Зарубил его Проценко. Саблей своей генеральской так пополам и развалил. Как сейчас помню, вкусным оказался драчун.
Они оба рассмеялись и уже смотрели друг на друга с откровенной симпатией, словно старые знакомые.
— Ну-с,— протянул Обухов.
— Рассчитаться, говоришь, надобно? Извольте.
Он небрежно бросил на стол несколько измятых купюр и, подумав, попросил бывшего сотника.
А знаете что — принесите-ка вы мне бутылочку приличного шампанского.  Не хочу покидать этот город, да и женщину эту свою, временную, скажем так, как какой-нибудь гнусный тать.
Всё ж таки она   по-своему меня, наверное, любит.
Пусть же ей по-доброму вспоминается вечно пьяный, но тем не менее не совсем ещё падший человек, русский дворянин и офицер, Обухов Виктор Анатольевич. Пусть…
— Собираетесь покинуть Париж? И куда теперь?
Рассеянно поинтересовался половой, прислушиваясь к заключительным аккордам старенького рояля, за которым сидел усталый шансонье в костюме Пьеро, с длинными рукавами и высоким гофрированным воротом безнадёжного лилового цвета, оттеняющим его трагическое лицо с тёмными полосами потекшей туши ресниц и  бездонными кокаиновыми колодцами  заплаканных  глаз.

«И слишком мы стали,
и слишком мы стары,
и для этого танго,
и для этой гитары».

— Не знаю, право, я ещё не решил окончательно.
Вновь начал уходить в себя на некоторое время оживший полковник.
— Вы, господин сотник, задаёте мне слишком сложные вопросы.
Голос Обухова становился всё тише и тише, но отчего-то горячечный его полушепот странным образом звучал очень отчётливо и тревожно в практически пустом зале ресторана.
— Вы знаете, Сережа, я в молодости своей, ещё учась в старших классах Пажеского корпуса, отчего-то мечтал не о великих ратных подвигах, хотя, конечно, и о них я тоже думал, чего уж тут скрывать, а мечтал я о каком-то своём счастье, пусть маленьком, но именно своём, созданным вот этими руками.
Полковник поднёс руки к глазам и долго и внимательно разглядывал их, словно пытаясь в хитросплетении линий увидеть прошлое своё, а быть может, и будущее.
— И хотелось мне, юноша, просто-напросто сбить лодочку,  проконопатить её, засмолить и каждое утро уходить на ней в море, под небольшим белым парусом и чтобы на берегу провожала и встречала меня необычайно красивая женщина и чтобы она всегда была в  чем-то непременно белом и развевающимся.
Ну, скажите мне на милость, Сергей, разве зазорно человеку мечтать о своём, маленьком, человеческом счастье? И кому же оно, счастье это, может быть в тягость? А руки, руки мои теперь уже и не созданы для того, чтобы лодку сработать. В крови они, по локоть в крови человеческой. И что самое страшное — в русской крови.
Он с силой зажмурил глаза, навалился лбом на лежащие на столе, сжатые в кулак руки, но Давыдов успел заметить блеснувшие в ресторанном полумраке его слёзы. Неправдоподобно громко, разбудив ленивое эхо, уснувшее где-то под потолком, захлопнулась крышка рояля и  мимо замолчавшего офицера, прошел,  шаркая пыльными калошами,  усталый шансонье, на ходу вытирая грим с лица, породистого и горестно-равнодушного.
Виктор Анатольевич выпрямился, откинулся на спинку стула и, проводив взглядом музыканта, обернулся к молодому человеку.
— Je me demande.,
но, встретив непонимающий взгляд официанта Давыдова, поспешил перейти на русский язык.
— Скажите на милость, Сережа, вы читаете газеты? Нет!? Напрасно. До нашей с вами встречи я ещё колебался. Врал самому себе. И пил, пил, пил., пытаясь в водке этой самой утопить., да нет, не совесть — совесть у меня никто не отнимал, и не честь — её-то уж я точно не замарал, а как её.—
Полковник зашевелил пальцами, пытаясь из отравленного алкоголем подсознания выхватить именно то, самое важное и подходящее слово.
— Вспомнил!
Вскричал он, даже как бы обрадовано.
— Ностальгия.
Вот же сука непотопляемая! И что странно: утром, когда лежишь в постели, в тесной квартирушке  по улице «Кота-Рыболова» и чувствуешь себя напрочь опустошённым после  близости с этой Mademoiselle, со  страшной головной болью  с выпитого накануне, и мечтаешь, самое малое о самоубивстве, но стоит вдруг вспомнить  Россию, Тобол, где мы с братом моим в детстве