«Мир и война» финал

на самые обыкновенный удочки  нельма выуживали.  Вспомнить каток на Патриаршых в  рождественских фонариках  и факелах, как всё, всё на второй план уходит, всё растворяется в этой страшной, жуткой тоске — ностальгии.
Но кто знает, может быть, именно вас послал ко мне Вседержитель, кто знает? Ведь должен же быть у человека кто-то такой, к кому можно было бы иногда подойти и сказать ему запросто, как к брату: что-то плохо мне на душе, что-то грустно. А я, я как чувствовал, два билета на пароход купил. Представляете, господин бывший половой, два! И это последний, больше не будет! Мне точно говорили, в Россию транспорта больше не будет.
Обухов вскочил и, вглядываясь в несколько обескураженное лицо казака, удивлённо протянул:
— Да вы и впрямь ничего не знаете!? Вот, читайте, Сережа, статья в «Либр пароль», она на русском.
Вот здесь, видите, где страница засалена? Да-да. Именно: декрет ВЦИК об амнистии от 3 ноября 1921 года.
Прочтите, а я пока по залу поброжу — что-то ноги затекли.
Подполковник вышел из-за стола и, оставив Давыдова наедине с газетой, прямиком прошел к роялю и, придвинув табурет на винтовой подставке, приподнял тускло блеснувшую, заляпанную крышку.

«Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный,
Слышу крик журавлей, улетающих вдаль,
Сердце бьётся сильней, летят птиц караваны,
В дорогие края, провожаю их я».

***
А в Константинополе была жара. Раскалённый воздух колыхался над горячей брусчаткой площадей и кривых, горбатых улиц, разбегающихся в разные стороны,  без какого бы то ни было на первый взгляд смысла. Шпили минаретов рвались в белесое, словно застиранное небо.
Отвратно пахло горелым бараньим жиром и тухлой рыбой.
Сотни чёрных, переливающихся в зелёное навозных мух,  с гулом носились над прилавками торговцев, расположенных где угодно, но только не на городском рынке, который вследствие близкого расположения к порту был заполнен русскоязычной, пёстрой, разгорячённой толпой.
Людей, поверивших декрету большевиков об амнистии, было довольно-таки много. Со всего мира в Константинополь съезжались тысячи казаков и белогвардейских офицеров, не сумевших или не пожелавших по тем или иным причинам подстраиваться под современные реалии чужих и совершенно равнодушных к ним стран.
На причале готовился к погрузке последний, как это и говорил сотнику ещё в Париже подполковник Обухов, немецкий пароход «Bremen».
В отличие от молодого, неунывающего казака, Обухов  всё последнее время был неразговорчив и угрюм.
— Да что с вами, Виктор Анатольевич?
Удивлялся молодой человек.
— Домой едем, в Россию! Вы же сами мне толковали, что, мол, прощено будет всё всем вернувшимся. Так что же изменилось, что, чёрт возьми, могло измениться за эти дни?
— Письмо я получил, Сереженька. Как раз перед нашим отъездом на вокзал, еще в Париже.
От тётушки своей письмо. Она у меня практически не двигается, вернее сказать, не ходит, паралич ног, должно быть.
Пишет она, что всех, вы слышите, всех моих родственников: и брата, и супругу его, и детей, Ольгу и Василия, двенадцати и четырнадцати лет, на воротах в их собственной усадьбе и повесили.
Усадьбу разграбили, дом и флигель сожгли зачем-то, а их повесили. Её, тётушку мою, не тронули только потому, как думает она, что поленились обезноженную старуху на себе тащить. Ударили её прикладом по голове пару раз, да и ушли, думали, небось, что она и так подохнет.
Не подохла.
И умудрилась ещё мне весточку послать.
Так что, юноша мой дорогой, не желаю я получать от них даже маломальского прощения, не за что мне его у них выпрашивать, да и не верю я что-то особенно в него, в прощение это призрачное.
Вы ещё молодой, Сережа, а я уже довольно пожил. И думается мне, может быть, вам вообще не следует ехать в Россию? Предчувствия что-то меня мучают нехорошие. А сегодня ещё к тому же жену свою во сне видел, Наденьку. Умерла она при родах, и ребёнок тоже умер.
Звала она меня сегодня куда-то, звала. А вокруг будто бы снег, ровный, белый-белый. Саван, а не снег.
Нет, Сергей,
Обухов протянул к Давыдову подрагивающую руку.
— Не стоит вам плыть со мной. Отдайте мне ваш билет и возвращайтесь в Париж. Деньги я вам на дорогу дам. Да и портсигар с дарственной от самого Деникина у меня ещё есть, он довольно дорогой. Тоже отдам.
Возвращайтесь в Париж, Mon petit garçon, Богом вас прошу, возвращайтесь. Боюсь, как бы ваша смерть на душумою бессмертную лишним грузом падет…
Подполковник, задыхаясь, продолжил, всё так же требовательно.
— Ещё один грех, не хочу, не могу. Я прошу, отдайте билет.
— Нет!
Давыдов отрицательно качнул головой и, подхватив свой и Обуховский чемоданы, ринулся к трапу, по которому уже спешили на борт судна первые счастливцы.
— Нет,Виктор Анатольевич, нет!Не верю я в ваши сны! Я сам снов никогда не видывал, а на ваши мне вообще начхать! Закричал он, плюясь слюной, и действуя чемоданами как тараном, с трудом поднимался всё выше и выше по трапу.
— За билет вам, конечно, огромное мерси, деньги я обязательно верну, вы не переживайте, но теперь уже поздно взад возвращаться.
Не из таковских я! Сами знаете, казак! Да и жениться мне пора.
Обухов с тоской посмотрел вслед уходящему молодому человеку и чертыхнувшись в полголоса, направился к трапу.
***
Только под утро, битком набитая посудина отошла от берега. Пассажиров оказалось значительно больше, чем проданных билетов. Пароход, перегруженный русским народцем, уйдя в воду значительно ниже ватерлинии, медленно разворачивался навстречу крепчающим волнам. Довольно резкий, прохладный ветер, дующий откуда-то со стороны русского берега, осыпал беженцев мелкой, солёной брызгой и ошмётками грязной пены. Постепенно и громкий мат, и истерический хохот, и звуки расстроенной гармошки, всё пропало, растворилось в ревущих стонах волн, бросающих судно из стороны в сторону, шакальем завывании ветра, запутавшегося в пароходных снастях, мачтах, трубах, канатах и цепях.
Испуганные люди, по большей части служившие в сухопутных войсках и ни разу не видевшие настоящего шторма, вжимаясь в доски палубы, цеплялись за какие-то канаты и скобы, битком забиваясь в двухместные каюты.
Свет померк, тёмные пласты грязно-серых туч, двигающиеся в неподвластном человеческому разуму гармоничном ритме, выхаркнули на беснующееся море крупный ливень с градом, тем самым словно дразнили и возбуждали его.
Шторм обрушился на Чёрное море.
Стихия угомонилась только ночью следующих суток.
В плотной и вязкой темноте пароход медленно и осторожно подбирался к русскому берегу.
— Твою мать!
Послышался из темноты чей-то встревоженный голос.
— Что ж у них, у большевиков этих, и для маяков нефти не хватает?
— Не бзди казачок!
Коротко рассмеялся дребезжащий тенорок от противоположного борта.
— Наш капитан, Иван Иванович Малыгин, в темноте, словно кошка видит. Ишь, даже в склянки ни разу не звякнул, ровно на ощупь идёт. Хотя при тумане и в тёмную ночь полагается.
Словно услышав недовольных, несколько в стороне замерцал огонь, но не маячный, как ожидалось, а просто кто-то там, на берегу, приставил большое квадратное зеркало позади большого сигнального костра и этим отражающим светом координировал движения усталого судна.
Через несколько минут гул машин парохода смолк, и он стал бесшумно, по инерции приближаться к чернеющему пирсу.
— Сергей, Сережа.
Негромко окрикнул молодого казака, тревожно вслушивавшийся в ночную тишину Обухов.
— Здесь я, здесь, Виктор Анатольевич. Что случилось?
Так же полушепотом произнёс появившийся из ночного мрака Давыдов.
— Слушай меня, сотник!
Звеняще прошипел высохшими губами полковник.
— Я всю свою жизнь провёл в армии и с лёгкостью могу отличить звук защёлкивающейся планки пулемёта от случайного, постороннего звука.
Ждут нас! С пулемётами ждут! Я тебе приказываю, сотник, на берег не сходи. Успеешь. Даст Бог, и я ошибаюсь, ну что ж, назовёшь меня старым дуралеем. Не сходи на берег, мой мальчик. Привык я к тебе как-то. Полюбил, что ли? Я…
Обухов ещё что-то хотел сказать, но в это самое время на берегу громко зазвучали первые аккорды марша «Славянки», сначала недружно, но чем дальше и дальше звучала музыка, тем громче и слаженнее была она.
Где-то в стороне затарахтели, зачихали движки, отчётливо запахло нефтью, и огромная площадь, справа и слева огороженная заборами, какими-то бочками и стеллажами досок, осветилась желтоватыми лучами прожекторов.
В это время по спущенным трапам полусонные, промокшие и продрогшие, но, тем не менее радостные люди хлынули на этот освещённый плац.
Сергея, который первое время ещё пытался противостоять людскому потоку, ухватившись обеими руками за какую-то скобу, восторженная толпа вскорости оторвала от пола, подхватила, и уже через несколько мгновений он, спотыкаясь и падая, торопливо, чтобы не затоптали, спешил вместе с другими оказаться наконец-то на твёрдом, крымском берегу.
- А где же подполковник, где этот старый перестраховщик.?
Ещё успел он подумать, оглядываясь по сторонам, как внезапно музыка смолкла и в полной тишине чей-то хорошо поставленный голос громко скомандовал.
-Всем вернувшимся белогвардейцам.
Рядовые, ефрейтора, вольноопределяющиеся, на чьей совести нет крови солдат и офицеров Рабоче-крестьянской Красной Армии, отойти вправо и построиться в колонну по два.
Все унтер-офицеры, обер-офицеры, штаб-офицеры и генералы, если таковые есть, даже если они не участвовали в сражениях с РККА, отойти влево и построиться в колонну по два.
Все остальные нижние чины, солдаты и казаки, участвующие в боях с Красной армией, остаться в центре и также построиться в колонну по два. На построение, пять минут.
Народ заметался было, но уже через несколько минут, порядок восстановился и три шеренги, в ожидании дальнейших указаний замерли на причале.
…И снова, все тот же голос, усиленный рупором, скомандовал.
-Правая колонна, встать на колени, руки за голову.
Всем остальным оставаться на месте.
И тут снова заиграла музыка.
«Прощание Славянки» взлетело над площадью, справа и слева огороженной черт знает, чем и тут же рухнуло вниз, пронзенная громким, истеричным криком.
— По врагам молодой Советской Власти, предателям и белогвардейцам — огонь!
В четыре пулеметных ствола, при свете прожекторов в течение нескольких минут со всеми прибывшими, кроме стоящих на коленях солдатиков, было покончено.
Тревожно гудя, от пирса поспешно отходило опустевшее судно, а по плацу, усеянному сотнями трупов, не спеша двигалась небольшая группа дострельщиков.



Поводырь

В этот год осень затянулась непривычно долго. Давно пора лежать мягкому белому пушистому снежку, благодаря которому ноябрьский сумрак становится чуточку светлее. Однако серые тучи, укрывавшие дни напролет и без того низкое бесцветное небо, приносили лишь ежедневную морось и тоску по ярким солнечным лучам и искрящимся кристальным светом сугробам. Неслышно было неизменного детского гомона на игровых площадках в заросших облетевшим кустарником дворах многоэтажек. Вечером, возвращаясь с детьми из детского садика, обходя многочисленные, скопившиеся на тротуарах и тропинках грязные глинистые лужи, родители стороной обходили мокрые качели и горки, не желая перекинуться парой слов со