Девочка Прасковья

проникало, то и сумерки появлялись у подножия высоких деревьев раньше обычного. Наполнив треть котелка ароматными ягодами, я вернулся в избушку. Там я перебрал малину, засыпал ее сахаром, помял и сделал весьма аппетитную массу. «Чай с малиновым вареньем — лучшее средство от простуды!» — радовался я. Так как дело шло к вечеру, то пора было подумать и об ужине. Я поставил на печку подогреваться чай и кашу. Подкинул в топку дровишек. Подбирая в углу последние сухие поленья, я вдруг наткнулся на водочную бутылку, видимо, ранее кем-то аккуратно запрятанную за поленницу. В поллитровке еще плескалось около двухсот граммов кристально чистого напитка.
— Эге, видать, это чья-то заначка! — усмехнулся я, отвинчивая крышку.
Водка пахла очень сильно, а, стало быть, не утратила своих качеств. «Водка «Урожай». Крепость 42°» прочитал я на потертой этикетке.
— Ого! Крепач! — присвистнул я и решил использовать это зелье для компресса Пашке.
Смочив теплой водой бинт и вату, я полил на них сверху водкой и наложил эту повязку на грудь девчонки. Потом снова укутал ее посильнее. Дело было плохо. Прасковья моя была уже, видать, в беспамятстве. Она задыхалась, и от нее разило жаром, как от буржуйки. Она не отвечала на мои слова, не пила и не ела, не открывала глаза... Я постоянно утирал пот с ее лица, смачивал водой сохнущие губы, иногда давал понюхать нашатырный спирт.
Потом я принес из леса и разложил возле лежанки свежие ветви сосны и ели. Они здорово освежали воздух. Когда ужин был готов, а в лесу уже стало совсем темно, я приготовил кружку чая с вареньем и принес его Пашке. Она лежала тихо, тяжело дышала и глядела на меня. Какие же стали у нее глаза! У меня даже сердце сжалось в комок. Подернутые какой-то печальной пеленой, они смотрели безучастно, неузнаваемо, покорно. Это был взгляд угасающего человека, не имеющего уже никакой надежды на исцеление, на продолжение жизни... По красным впалым щекам скатились слезинки.
— Паш, ты что, а?! — тронул я ее за плечо.
Она узнала меня и прошептала одними губами:
— Ничего... все нормально... — и даже слегка улыбнулась.
— А я тебе чай с малиной приготовил! — сказал я радостно. — Такой вкусный! Попей, пожалуйста, а то совсем ослабнешь! Он здорово помогает! Я тебе и компресс сделал... Теперь обязательно поправишься!
Я усадил Прасковью на лежанке и попоил чаем. Так как руки ее сильно дрожали, то я держал кружку сам, поднося ее к девичьему рту. Пашка сделала всего три глотка. И еще я едва упросил ее принять еще хоть одну таблетку. Ей было тяжело глотать. Потом она снова легла. Я вылил остатки водки на компресс, прикрыл девчонку шубкой и присел рядом. Больше я ничем не мог ей помочь.
— Спасибо! — прошептала она и закрыла глаза.
Вскоре Паша вновь задремала. Я встал, поставил ужин на стол и хотел покушать, но почувствовал, что у меня впервые пропал аппетит! Тревога за Пашку пронзала все мое существо. Впереди ночь! Еще целая ночь! Так много времени, а болезнь все жестче сжимает на горле Пятницы свои костлявые пальцы. Мысль, что Пашка может умереть, была такой дикой и нелепой, что я упрямо гнал ее от себя. «Нет, этого не будет! Не должно быть! Это же несправедливо! — твердил я себе, нервно ходя по тесной избушке. — Не для этого же я спасал ее, чтобы вот так внезапно и глупо потерять!»
Стало совсем темно. Умолк даже сверчок. Я не зажигал лампы, довольствуясь бликами печи. А вскоре взошла луна, и синий таинственный свет разлился по всей округе. Я понял, что облачность рассеялась, но как поздно, как уже поздно! Я вышел на порожек избушки. В лесу царило благоухание наступающей ночи. Остро пахло хвоей, смолой, травами и какими-то цветами. Воздух был кристально чист. Отовсюду доносились звуки лесных обитателей. Жизнь тут не затихала и ночью... Луна была почти полная и светила очень ярко. Деревья, кусты, завалы серебрились росой, принимали в неоновом свете сказочные очертания. Ветер окончательно угомонился, заночевал где-то в непролазной чащобе. Сердце мое вдруг так тоскливо сжалось от предчувствия какой-то большой беды, что я едва не завыл, как волк, глядя на печальный блин луны. Одиночество тяжко давило на грудь.
— Жор, Жор, ты здесь? — вдруг услышал я шепот за своей спиной.
— Я тут, Паш! — отозвался я и быстро вернулся в избушку.
Одел просохшую майку и подсел к девчонке.
— Ну, как ты? — спросил с большой надеждой, касаясь ее лба.
Жар, кажется, пропал. Его сменил холодный пот. Пашка тихо дрожала и постукивала зубами. Глаза ее, полные слез, тускло блестели в свете луны.
— Зажечь лампу? — предложил я.
— Не надо... — Прасковья говорила тихо, но твердо. — Свет только режет глаза... Ты не беспокойся, Жор, это все теперь пустое... Со мной... все кончено... Я, кажется, умираю...
Я даже вздрогнул от ее слов.
— Да ты что?! — задохнулся я от волнения.
— Да-да... Это точно... Теперь уже недолго осталось. Я сейчас видела двоих белых юношей... Они такие светлые, красивые и манили меня к себе... Это ангелы, я знаю, они пришли за моей душой... Надо готовиться!
— Да брось ты, Паш, какие там ангелы! Сон это! Ты скоро поправишься! Ты... должна... — я не знал, что еще и сказать.
Меня душило отчаяние. Неужели это все правда? Неужели это конец? Я теряю Пашку! Моя Пятница умирает! Так быстро и безнадежно...
И я ничем, ничем уже не могу ей помочь! И никто не может помочь! И это после всего, что мы пережили, после всех этих наших незабываемых приключений... Нет же! Нет! Этого не должно быть! Как же так?! Почему не умер я, а должна умирать она!
— Жор, дай руку, — Пашка обхватила мою ладонь своими холодными невесомыми пальцами и прижала ее к своей груди. — Ты за меня не бойся, Жор, мне умереть вовсе не страшно. Наверно, как и бабушке... Она меня там встретит! И Параскева тоже... С ними ничего не страшно... И ангелы, они такие добрые и славные... Одно меня только мучает: как без меня останется мама... Так жалко ее... Ведь я у нее одна, и она всю жизнь для меня старается, работает... — Пашка всхлипнула.
— Паш, не надо, ну, чего ты... Ты поправишься, — как-то робко и уже неубедительно произнес я, чувствуя, как слезы давят мне на грудь.
— Нет, Жор, молчи... Там все уже решено... Я ухожу. Послушай меня, пожалуйста, и не перебивай... Это очень важно. А то мне трудно много говорить, и боюсь, что не успею всего сказать, всего, что хочу... Обещай мне, что когда вернешься домой, то сделаешь все, о чем я тебя попрошу.
— Обещаю! — отозвался я и пожал ее ладошки.
— Спасибо! Ты хороший, я тебе верю. Слушай. Пожалуйста, когда встретишь тетю Зою, поклонись ей от меня и скажи, что я прошу у нее прощения за то, что не послушалась ее на пароме. И еще скажи, что я ее очень люблю, и маме то же самое передай, что я ее очень-очень любила и люблю, и всегда буду любить... И пусть они, пожалуйста, не плачут обо мне, так как там мне будет очень хорошо. Ну вот и все... Я старалась их ничем никогда не обижать и не огорчать... Подружек своих тоже... Они все меня простят, я знаю... И учителя... Туристов вот огорчала своими задержками... Если еще встретишь кого из них, попроси от меня прощения, скажи, что я все это делала не специально — просто я такая любознательная и нерасторопная... Пусть не сердятся...
Я глотал слезы и не мог говорить. Я еще никогда не слышал такой исповеди. Это был какой-то кошмарный сон! Я видел, как блестят на девичьем лице капельки, падающие из ее ясных глаз. Но она была в памяти, держалась стойко и говорила все четко и даже как-то спокойно.
— Жор, ты один остался, перед кем я должна покаяться... И слава Богу, что ты рядом! И я могу это сделать... Пойми, я не хочу идти туда ни с каким грехом... А он у меня есть...
Я хотел сказать:
— Не надо, Паш, не говори, побереги лучше силы. Я вовсе не сержусь. Я все понимаю и все тебе заранее прощаю!
Но она опередила меня, будто прочитала мои мысли:
— Нет, Жорка, я должна тебе признаться! Так мне будет легче... Ты знаешь, я ведь тогда в походе плохо о тебе думала, считала таким... задавакой, корчившим из себя крутого... смотрящим на всех свысока и с презрением, не обращающим внимания ни на природу, ни на христианские святыни... Прости, пожалуйста, я ошибалась... Ты оказался славным парнем... только более мирским и модным, чем благочестивым... И там... там на лестнице... в башне... я ведь специально тебя толкнула... ты прав... Я хочу, чтобы ты знал это... Прости мне это, пожалуйста... Я не должна была так делать, мне так стыдно... Ты меня прощаешь?
— Ну, конечно же! О чем речь?! Ты знаешь, я ведь тоже тогда о тебе плохо думал. Считал этакой святошей... и все такое... А там на башне я ведь сам виноват был. Я решил на тебя наехать, что тебе оставалось делать? А у тебя тогда здорово получилось! — я попытался пошутить. — Я больше на тебя не сержусь, ты совсем другая. Прости меня тоже, Паш, за все. Ведь я так долго желал тебе зла... И подшучивал над тобой, и обижал... И там на пароме, знаешь, я ведь специально уронил бутылку... Отомстить тебе хотел... за башню. Прости, пожалуйста... — я положил свою ладонь на ее руки.
— Я не сержусь, Жор... Ты не думай... Ведь мы уже столько вместе пережили... Ты прости, что я все же увела тебя от Египта, от дома, ведь все это из-за меня началось... Из-за моего упрямства и самонадеянности... А теперь я оставляю тебя одного... Наверно, меня тогда и спасать не надо было — раз уж все равно такой конец... Зря ты столько всего натерпелся... Хотя нет... Зато я смогла все тебе сказать... А это самое главное...
— Ну, что ты, Паш, что ты! Не вини себя! Все это ветер-проказник! Я не жалею, честно тебе скажу, что встретился с тобой, и как мы вместе прожили все эти дни. Это была потрясающая эпопея!
— Спасибо, Жор, спасибо! Ты славный! И очень хорошо, что в эти минуты именно ты рядом со мною... Мне теперь так легко и ничего не страшно... Я смогу спокойно уйти...
Она замолчала. А я вдруг почувствовал, что должен признаться Пашке в том, что подсмотрел за ней на болоте, пока она еще здесь, рядом со мной! Но как стыдно было это сделать!
— Паш, Паш, я должен тебе еще кое-что сказать! — взволнованно начал я. — Мне очень неудобно за этот поступок, но я хочу признаться... что там... на болоте... ну, помнишь... когда мы купались...
— На болоте?! — как-то удивленно переспросила девчонка. — На болоте... Ах да, на болоте... болоте... И что, что было?
— Ну там я, знаешь...
Нет, друзья мои, вот что я вам скажу. Совершать проступки мы все мастера. Делаем их легко и необдуманно! Но как оказывается сложно и стыдно в них каяться! Уж лучше не согрешать, чтобы не доводить себя до такого положения! Вы знаете, признаюсь вам честно, тогда мне так и не хватило духа сознаться в своем предательском поступке, даже у смертного одра девчонки! Внутренний голос возопил:
— Не делай этого! Ей будет от всего только больнее! Она ведь о тебе более высокого мнения. И разве хорошо ей будет умирать, зная, что ты за ней тогда подглядывал... Ведь она такая чистая, прекрасная, волшебная... И уверена, что никто так и не узнал ее тайны! А ты окажешься жалким обманщиком в ее глазах и предателем, и вообще...
Да, стыд взял верх, каюсь! И я тогда замолчал. Да Пашка ничего и не поняла. Она уже снова бредила... Сознание ее стало путаться, и она выпустила мою ладонь из своих рук. Я тронул ее за плечо:
— Паш, Паш, ты не умирай! Паш, пожалуйста! Как же я буду тут один без тебя-то?! Разве для этого я тебя спасал из реки? И разве для этого ты вытягивала меня из трясины, чтобы