плакала, но тревожилась со слезами в горле.
Олег её ужал на груди как девчонку; черень волосы лапой погладил, цепанул очками, распустив шпули в причёске. – Какая ты у меня красавица… а по любви вышла или по должности?
Жёнка к подоконнику его толкнула, ещё и ногой хотела прибавить, да Олег вовремя отскочил под криком: – Дурак больной!
- Ну вот и беда просохла, – засмеялся муж. – Было о чём горевать. Сейчас бульдозеры на деревню отправлю, они эти полкилометра махом выдуют. А сзади ребята протопают, и к каждой хате помощь придёт, к каждой немочи.
Олег быстро оделся, обул валенки. – Молодёжь в клуб по радио вызовем, – в руку только шапку схватил, и на улицу…
Обтрепался Пимен, покуда тропину размёл дворовую. От угла до сирени весенней чисто: аж земля под лопатой скрежит. Мокрый дед, как апрельская мышь, но гонит пласты без устали, оттого что хата невестья вблизи показалась. Может быть, спит Алексеевна, досыпает холодное утро – к зоре печка вымерзла, и не хочется выбираться из тёплой постели. Может, стоит Марья в сорочке у окошка, спрятавшись за белой тюлью, и ей очень приятно Пименово усердие.
Или навдруг она уже проснулась давно, и в дверки припёртые бьётся, каясь за грехи прошлые – живую в доме омуровали.
Старик потрогал свой крестик, метнул руку к брюху, ко лбу, и плечам – с новой силой вгрызся под снег в поре надежды.
На подмогу ему спешили Янка с Ерёмой, одинаково широкими шагами, отмахивая длинными руками, только Еремей иногда спотыкался, и всё чаще тёр ладонью слева под телогрейкой. Сопя в заиндевевший воротник: – сердце что-то ноет, хотя как оно может предчуствовать, если ему из тёмной клетки зги не видно – оно ж не на небе. А я хотел бы его туда запустить на воздушном шаре или в попутной ракете, чтобы у меня через связующую нас ниточку души открылись потаённые глаза. Не для любопытства за чужими подглядывать, а только свою жену оберечь, да сына спасти от упрёков в школе. Как-то там у него по математике – глупая учителка обзывает пацана от самого пункта А до нашей деревни. И не понимает белянка крашеная, что Умка к истории тянется, да к литературе. Вот озлею за семью, набью оскомину её мужу, а саму девку задницей на сковороду. Повижжит тогда.-
- Что ты отстаёшь? – ругнулся Янко; на ходу примял папиросу в пальцах. Табачок из неё сыпнул на снег, чтоб, значит, снова вырасти осенью ушастыми лопухами. Как в огороде у Пимена, бойкого старика, завещавшего на всю деревню о своей скорой женитьбе. И хоть Марья Алексеевна ещё семейным согласием не ответила, а всё ж не зря старик к ней похаживает. Иногда до утра в гостях кукарекает: ох, петух беспокойный – шепчутся соседи. Зато мужья ихние только радуются немыслимому прежде счастью. Вот же грязнульная бабья порода – дай им языки почесать. Что было, что нет, а к великой правде придумают мелкую брехню всё равно. И от той ложьи произойти может горькая беда.
- Доброе утро, дедушка, – поздоровался Янко. – Все живы? все здоровы?
- Фу-уу… – Пимен опёрся на лопату. Из его раздутых ноздрей валил пар и оседал маленькими сосулями на усах.
- Здорово, мужики. Я жив, а про остальных скажу, когда докопаюсь.
Даже голос и стать изменились у деда. Вырос, обматерел. Когда его мамка рожала, вся деревня дрожала.
- А ты герой, Пимен. – Еремей оглядел выпуклым взором очищенную делянку. – И не на словах, а всамделе.
- Чего же, – грызнул его нарочито равнодушный старик. – Все поминают свое трудовое прошлое, и никто – трудовое настоящее.
Смутился в небо Еремей: – Прорвёмся для подвига как волдыри, –и ушёл в сарай за лопатами.
...Вошли мы в дом, пообивали сапоги о порог, потёрли о коврик чисто, и в горницу. А за нами белый пепел гонится и за уши дёргает: – Доброе утро, хозяева. Пора зоревать – всё с печи на стол мечи, баба Маруся.
- Да уж добрые работяги сами поутрешняли, скотину накормили и ужин ей запарили. Одни тудаки по домам ходят, покоя не знают и людей баламутят.
- Что ты, Марья, сорвалась на гостей?! мы тебя из неволи выручили, – потянулся Пимен ухватить её за седало.
Но бабка увернулась и подойником зацелила: – А ну, хрипун, зашибу, –оглядываясь на прикрытую дверь маленькой комнаты. Подобрела чуть, хоть на меня не смотрит. – Проходите к столу.
И вдруг задрожала в радости вся изба: Умка, танцуя, из двери выскочил прямо мне на руки, посмотрел на мой нос – ой какой он красный! – стал оттирать руками, а к ладоням его пряничные крохи прилипли, и от них продрался я до дыр. Сижу, соплю от слабости здоровья; в лёгкие аромат борща набивается, желудок под слоем сметаны укрылся.
Преодолел я искусы, Умке шепнул: – развлекай гостей, – и получив в ответ условный сигнал, добрым зверем вопхнулся в маленькую комнату – почти наощупь привалил двери старым бабкиным сундуком.
Кралечка несказанная – Олёна крепко меня обняла, и спелёнутому: – есть хочешь? – а я уж и не голодный в пищевом смысле. – Тебя хочу.
- Ну нет, – говорит жена.-Ты тогда о еде помнить будешь, а я желаю, чтобы любовь разум затмила. Потому сначала покушай неплотно, а следом в дурочку с тобой сыграем.
Ах, так! командовать? – загремел далеко в чугунках половник – я просунул руку под Олёнкино платье, мазнул ладонью; под средним пальцем ощутимо припухла родинка, замокрело, и размякшие губы, облизывая мои жадные фаланги, простонали оттуда: – малыш... может... войти...
Забрал я любимых домой; и хотя Мария из угла дулась за шитьём, хоть рыкнула два раза – поцеловал её крепко. В губы.
Дома подпалили мы печь, лампы, торшеры – зажгли свет и тепло. Укладываясь в кровать, Умка меня библии научил. Знаю, откуда он черпает свои исторические байки, а я ведь запретил Марье язык распускать. Мал ещё пацан, чтоб сердечную тягомотину слушать: в ней не всякому взрослому разобраться можно.
– Ерёмушкин, я вчера крест возле церкви нашёл. – И на руках примерно показывает мне огромный золотой облух, будто рыбак весомую щуку.
– Куда же ты дел его?
- Бабушка велела оставить там, он драгоценный. – Пострадался Умка немножко, борясь с жадностью, но всё же успокоил себя. – Я правильно сделал, а то б к нам чужие грязности прилипли, и ругань всякая.
Я рукой махнул: – Не верю я этому, малыш. Всё бабкины суеверия. Она очень хорошая, только в религию заверилась сильно. Добро бы ещё – в бога, а то больше в попов. Если ты человеком вырос, должен жить своей судьбой. И по сторонам не оглядывайся – на чужие сговоры плюнь, мужичок...- В крестах моих победных Умка затаился; орденами бренчит и сладко в шею дышит...
Янко поднялся на верхний этаж старенькой мельницы. Было здесь холоднее чем на улице, и от бетонных стен влекло не только стужей, но и вечной тухлятиной. В потолочные плиты просвечивалась серость неба, грустно сморкая заболевшим носом.
Стояли молча ржавые механизмы ленточных конвейеров, не подняв на Янку мохнатых век от стыда за рабочее бессилие. Спокойные размеренные мужичьи шаги напугали сомлевших голубей: они, ёжась, замахали крыльями, переглянулись и опять в перья уткнули клювы.
В битые окна засекал ветер со снегом; стеклянные лужи скользкими катками разлеглись на полу, покрыв крысиный помёт словно в желе изюм. Один из пасюков застыл в рубке механизма, не в силах повернуть рычаг запуска – мертвый жался, перетрудив себя. Отгудела мельница лет восемь назад, но к нынешней страде решил наладить её местный Богатуш, скупивший к ней впридачу молочный заводик, мебельную фабрику, и в аренду пруд. В хватке ему не откажешь, а платит он вдвое больше председателя; только заработанные деньги приходится вырывать из зубов жёваным куском.
Бесовское время нынче. Стало возможным купить даже людей. Семерых человек из десятка. И только трое не продадутся. Оттого так много золотых червонцев на погонах у милицейских и церковников, у властителей и военных. Им отовсюду суют в карман.
– а ты? – свалился голубёнок сверху в штопор, чтоб выклевать глаза у Янки и язык поганый.
– Я из тех троих. Меня за деньги не купишь. Да и за жизнь – не верю, что продамся. Вот если б по любви... Хорошо, что люди сильно богатеют – будет кого раскулачивать. И ни одной тоскующей жилочкой я не завидую их золоту. Глотаю мелкий воздух свободы, в котором звенят набатные колокола бунта, а в монолитных сундуках богатеев тихо позвякивают сквозь щели навесных замков жёлтые грошики: пусть Еремей жалеет грешников и праведных... а я их ненавижу, за то что отучились рожать детишек – за то, что до краюхи хлеба с сыром, с маслом высчитали свой подленький комфорт.
Янка нашёл выход на крышу. Стёртый рубероид стал опасным, и мужик один раз едва не покатился вниз. Спасло его подгнившее ограждение: полз Янко, цепляясь за смоляные шишки, и думал, что ради великой цели надо жить осторожнее.
На обеде Зиновий потряс ложкой, собирая внимание в кучу, и прочитал всей бригаде небольшую нотацию, улыбкой занижая ответственный тон разговора. – С чего начинать – сразу и не разберёшь. Сначала прогоним отдельно узлы, я думаю, – дядька тепло оглядел склонённые жующие лица. – Пусть скрипят ржавые колёса и парят омертвелые кости мазутным дымком. Потом заменим по ходу дела лоскутное старьё на новые цветастые рубахи. Ну и если не пойдёт зерно на выходе, а труха в циклоны, то придётся перебирать всю технологию.
– Угуу –, спеша, мыкнул голодный Еремей. – С ладоней выдуем застарелую грязь.
-Не пойму я: ты за или против? – 3иновий удивлённо поднял брови, которые на лысой голове заменили ему причёску. – От тебя я поддержку ждал.
– Ну, конечно – вы герои. Только я шалопай. Некрасивый, клыкастый и малорослый. – Ерёма скривил уморительную рожу, насмешив мечтательного Серафима. Дядька Зяма построжел, ожидая мораль этой басни. – Зато из уродцев растут хорошие проповедники. Вот и я призываю вас не верить конторским обещаниям, и учиться со сметами в руках, а не с куриными булдыжками. Потому что Богатуш, как заказчик, платит строительной конторе крупные деньги. Наш процент невысок – львиная доля остаётся управляющему и его карманной бухгалтерии. За свои высотные услуги мы должны потребовать максимум цены, не побираться.
– В бухгалтерах бабы ушлые, все с компьютерами. – Янка завалился на лежак, руки под голову. – Они нашли мыша и сосут не спеша. Твою кровушку.
– Зиновий, – обратился к дядьке Муслим, обтирая платочком шикарные усы. – Закрывай смету сам, без прораба. Раз он врёт нам, давайте заберём все бумаги, а его – вон из бригады.
– Трудно без опыта, – вздохнул обречённо Зяма. – Вот в начале весны будет общее собрание коллектива. Придут наладчики, электрики, шофера. Тогда утешимся-разгуляемся...
И потому с особым, революционным намерением в контору шёл Янко после смены. Но никаких буржуев он не собирался ставить к стенке – а красиво соблазнял симпатичную девчонку.
Анюта открыто насмехалась, стараясь вывести Янку из терпения, из прочной дублёной шкуры:
– Ах, какие вы молодцы! Вам нет равных на высоте, на земле, и в воде тоже!
А мужик лишь улыбается, поглядывая с любопытством на её юного жениха в охапке цветов – уж очень коварной получается любовная история. Но паренёк тот бесчувствен по младости лет, и даже весельем отмечены его прежде пугливые глаза: – Если в бригаде одни герои, то нельзя ли и мне бочком протиснуться?
– Ну-уу, парень... Бочком ты сзади останешься скрыт. –
