и кровушку высасывает. Ожидала добра, а Янка липкий оказался: с теми же грубыми ухватками в мозолистых руках. Как ему объяснить, что любовь – не торопливое тисканье за грудя и ляжки, не собачья свадьба в пыльном чулане.
– а что это, Анна? чем мне поразить тебя, какой обрадовать непохожестью на пауков–ухажёров?
Девчонка с трудом улыбнулась, чуть махнув хвалёными ресницами; и едва устояла перед новым комплиментом. – Ты вот, крошка, наговариваешь на себя: про разгульные вечера, про сладость мальчиков... Но я один всерьёз чую твою непорочную душу, грязь в которую никогда не въестся.
А себе досказал Янко, что не произнёс вслух :- и я уже прочно влюбился, одурманенный трепетной дрожью неопытной девки, кою возьму лишь одним обещанием нежности...
Бесшабашно и весело Янкины ботинки загрякали по хлипким ступеням вагончика. Уже много раз пенял ему Зиновий, чтоб не грохотал сильно, а то порушится лесенка под недюжинным весом. Ослушался, гад.
И вошёл он совсем свежий, неутрешний. И с порога заявил: – Братья мои!
Мужики было подумали, что рехнулся. Да нет, почудилось.
– Посмотрите вокруг природной среды. Красиво жить на свободе. А мы всё к стакану тянемся. – Тут Яник потёр ладони, обводя хитрым глазом ухмыляющие лица. – Но ничего. Я научу вас книги читать. И в театр укажу дорогу. А ещё мы всей кодлой соберём силы, чтобы строить ребятишкам цирк.
– Понесло мандалая.... – Зяма спокойно пережёвывал семечки, сплёвывал шелуху в железную банку с окурками. – Иди в дуркин дом читать проповеди, с нами говори по делу.
– Да разве я просто так? – возмутился Янка, и захотелось Еремею поддержать вдруг вражину.
Тогда заявил Ерёма: – Чем бы заняться всерьёз, чтобы работу нашу детвора запомнила? О потомках я говорю.
– А много их, детей? – оскорбила Зиновия товарищеская подначка двух легкомысленных балбесов. – Вы лучше на бабах своих потрудитесь, чем зря языками трепать. А то вон в первых классах малолеток не хватает, и они за партой по одному сидят.
– Будут, дядька! будут. Давай сыграем на спор. – Еремей резво размешал кости, шмыгая ладонями по столу как заправский фокусник, а глазами шулера уже примечал одному ему видимые метки на рубашках домино. И пнул всё от себя, чуть не расплескав кости на пол.
Ещё с голыми руками, ещё пока слепо шаря по белому месиву игры, словно сдобная кухарка-пирожница заправляла яичное тесто, и перекрестившись, вбила в муку дюжину сопливых желтков – так Янко по наитию уже моргал своему партнёру Зиновию обоими глазками, будто на руках у них и пустёра, и шестёрочный дубль – спёкся пирог.
А Зяма на его мимикрию – ноль внимания. Пусть себе гримасничает дитя неразумное: главное – в карты к противнику заглянуть. Вот дядька выкобенивался так и этак, заворачивал свою гутаперчевую голову до шейного скрипа, а увидав тайную костяшку дубль пусто на руках у Ерёмы,горько поник – и башка скатилась к ногам.
Её уважительно поднял Муслим; рукавом обтёр соринки и пыль занедельную, а потом на Зиновьеву козявку одел сверху, да стянул потуже расшатанные болты дядькиного скелета.
И вот начинает Муслик игру, заводя своего передового коника с одной ногой. Выполз одер еле-еле в инвалидной упряжке; а как грохнул единым копытом об стол! что аж на противной стороне земного шара у иноземца зубы клацнули. – аханьки! – задрожал прохожий, – война началась.
У Еремея под носом пустой дубль в пальцах прячется, и потому Заяма решил вытравить из конюшни эту холостую лошадку, чтоб она после беды не наделала: и всё кормит её половой, прошлогоднюю труху в зубья тычет с надеждой, что собьёт горемычная засов деревянный – и в поле сигом, на сырой травосрез.
Но Ерёма крепко за узду держится, и только лошадка копытами бить вознамерилась – он уже всем телом ей шею пригнул, напевая в дрожливые уши нежные слова: а о чём они, то неведомо – да обмякла в любовном позыве её бабья душа.
Тогда без потуг Янко зарпягает своих четверных рысаков, целую квадригу, и давай пулять по сторонам охвостьем кнутовища: жеребцы орут в голос ,и он пуще разъярился:
– Эх, Зиновий, была не была! Или первыми придём с тобой, или враги об нас, падших, ноги сломают!
– Погоди, паря! – вылупился дядька, приглядев по сторонам – кто на запятках виснет. – Ты ж меня не бросай, а то ведь один в схватке останешься.
Только не притормозить уже Янку, он на целый круг мужиков обошёл; сломался кнут, стал хлестать рысаков по ушам ладонями – будто охамлённая барышня на первом свидании... Жаль, подвёл парня азарт – скинули кони его за обочину, с игры вон. Про напарника забыл Янко, оставшись с отрубленным троешным дублем. Да-ааа, не игрок.
Плачущим укором поглядел дядька Зяма в потолок, словно именинный ангел привёл его к позору, засадив в пару с таким бесноватым дружком. – Ох, Я-аанка, – густо пробубнел он в печали, и даже Ерёма спрятал улыбку, хоть сердце пело от победной радости.
И оставались у Зиновия две пустых костяшки на подачу, и пришлось ему заслать одну из них под Ерёму вперёд – после ловкого хода Муслимушки.
– Ура! Чистая победа! – Еремей хлопнул по столу, и задрожали от страха чашки на полочке. – Ты проиграл спор мне, дядька Зиновий.
С душевным трепетом Зяма подошел к своей выходной одежде, вытянул из кармашка бумажника кругленькую купюру и бросил её на кон вместе с черепками жадности. – На цирк.
...Посёлок лежал под зимним небом как замёрзшая коровья лепёшка: был тёмен, воняло с мясобойни, светились только жёлтые круги центральных фонарей. Машины иногда звонили заигравшим малышам, чтоб на дорогу не выскакивали с клюшками и шайбами. Так ребятишки затеяли другую возню – цеплялись сзади к колбасе сцепки, к бортам грузовиков, и катились на санках, а то и на пятках валенков по заметённым улицам. Самые геройские висли на подножках кабины.
Одного такого вояку я прямо с-под кузова вытащил; затянуло сопелю вместе с салазками.
– Что же ты делаешь, притопух слабоумный?! Мать умрёт, коли с тобой горе случится.
– Ничего с ней не будет, даже обрадуется, – буркнул мальчишка. – Сама говорит всегда – не нужны лишние рты.
–А братья и сестры любят тебя?
Пацанёнок улыбнулся, вспомнил чудеса хорошие. – Скоро старший брат институт закончит, и ему квартиру дадут от артели. Или дом. Тогда мать деньги его не пропьёт у дружков. – Он вздохнул тяжело, жалея всю нескладную родню. – А я с маленькой сестрёнкой к брату проситься буду.
Взял мальца на руки я, пригладил ему вспотевшую шерсть на загривке, и прошептал в ухо щекотку: – Вот для девчоночки родной и живи; охрани от беды.
Иду дальше, в свой дом, а под черепом завозились червяки Янкиной мечты. И в кармане купюра Зиновия жгёт ладонь – почин сделан. Нужен ребятишкам цирк. Зоопарк тоже не помешает, но на всё пока денег нет. И ладно, подождёт – по улицам ходят настоящие коровы, и овцы, и гуси лебединые. А клоунов нет. Жонглёров с разноцветными шарами, акробатов под куполом, и слоны с бантиками в посёлок давно не сворачивают. Потому что цирка нет, и никакое шапито его не заменит. Розненые стаи шарлатанских артистов иногда приезжают червонцев подработать, но глупые клоуны смеются сами над собой в полупустых шатёрках, а жонглёры роняют грустные мячики. И даже громкоголосый поминальный оркестр не разгонит гнетущую скуку.
Ярко помню, как мы с малышом прошлым летом собирались в городской цирк: его серебряный купол сверкал до самого неба, обозначая космонавтам посадочную площадку.
В понедельник вечером, возвратившись с работы, я сказал сыну: – Умка, выходной будет нашим. И если заберутся к нам в пазуху чужие дела, мы пошлём их к чёртовой матери.
Малыш отсчитывал пришедшую неделю по праздничному календарю. Подбирал рубашку, штанишки, гольфы: сам вымыл и начистил сандалии. А в субботу я спал как сурок – он бродил вокруг меня, обидно шмыгая носом. И наверное, уговорил солнце, потому что оно пуляло в моё темечко горячими лучами.
Сначала в поезде, а затем в городском троллейбусе Умка покоя не давал человекам. Из края в край-то к занятной старушке присядет, то с девчонками заболтается: – Мы с Ерёмушкой в цирк идём! Там сегодня слоны выступают с тиграми. А я и не боюсь их, они в клетке. Ещё музыканты будут на барабанах бить. Потом свет выключится, чтобы закробаты на крышу полетели.-
И мы летали с ними, и плыли в бассейне с темноспиными дельфинами, и даже рычали на гривастых львов.
– Милый цирк, у меня маленький сын, а ты огромный дядя – одари его своей сказкой, закружив на качелях искреннего смеха и восторга. Ребятишкам ты очень нужен – яви чудо, пожалуйста...
– Ерёмушкин, – припрыгал от солдатиков, нагибаясь под танковыми выстрелами, отстрачивая на бегу очереди из автомата. Кто это? в будёновском шлеме? – ну конечно Умка, защитник великой отчизны. – Ты за луну или за солнце?
– Вояка, дай отцу раздеться с работы! – выглянула Олёна из-за полога шёлковой заневеси, и тут же спряталась, оставив дышать снаружи один только любопытный нос. – Запаха не чувствую. Цветы принёс?
– В коридоре на окошке стоят. Пять рябиновых гроздей.
– Дорог не подарок, а что?..
Ерёма в одном сапоге, прихватив малыша подмышку, впёрся в постираную зальную комнату и обнял затаённую жену. – Поцелуй дорог, родная, а потому утри нос да губы подставляйте.
Жена и сын уворачивались, смеялись, а Еремей знай себе строчил ласки и нежности.
Умка за столом не дал жевнуть ложку борща. Пока, говорит, не ответишь на вопрос, голодным останешься.
– Ну ладно, спрашивай.
– Ты за луну или за солнце?'
У Ерёмы выбора нет, отгадки он не знал, и пульнул наугад: – За луну.
– За родимую страну!! Ура! Мам, он правильно сказал.
– А если б за солнце? – улыбнулся Еремей потешным прибауткам сына.
– За солнце – за проклятого жопонца.
– Ого, кто это такие? – мужик отрезал ломоть хлеба поменьше и положил перед маленькой миской.
-Это монстры, которые хотят нас убить исподтишка. И мы с ребятами в разведчики готовимся, за деревьями прячемся, и в снегу... Хочешь я во дворе смаскируюсь и вы меня не найдёте?
– Хорошо, давай в выходной. А то уже стемнело. – Ерёма вдруг что-то вспомнил, рассмеялся. – Вот я могу загадать тебе один вопросик.
– Во, давай! – обрадовался сын, бросил ложку да хлеб. Олёна горько вздохнула: – Ну, опять завозились.
Точно: завозились. – С этого слова, которое я написал киселём на тарелке, буду слизывать по одной букве после каждого вопроса. А ты читай вслух. Понял?
– Да! начинай.
И вот Ерёма скучно бубнит: – Жил был король...
– Коля!
– Была у него жена...
– Оля!
Сынишка в неописуемом восторге.
– Как они пели?..
– Ля! Ля-ля!
– Кто какашки за ними убирал?..
– Я!!?. – лицо Умки уморительно менялось с огромной радости до крайнего удивления, и в промежутках видно было, как он раздумывал, – то ли вспыхнуть бенгальским огнём, то ль обидеться. Но мать смеялась, хохотал отец, и победила в сынишке дружба – он, бедуясь от счастья, вскочил с табуретки да понёсся по комнате, разгоняя все прочие тени: – Завтра ребят научу!
После ужина и прохладного душа Еремей надел чистый тельник; выпятив наградную грудь, вошёл в детскую принимать парад – осматривать домашние войска. А как же? вдруг грязный враг замечтает хату спалить и семью изничтожить.
– Умка, выводи танки на передовую, а я с пушкарями займусь.
– А мама?
– Олёнка пусть цветы нюхает, что
