обрезные рассказы

                                          ОБРЕЗНЫЕ  РАССКАЗЫ  из повестей и романов

Янка шёл на кладбище, чтобы в последний раз увидеть жену и сына, поцеловать закрытые навсегда глаза. Безумие скользкой хрустящей змеёй заползло в его голову. Он не знал времени, в котором находился, и место потерял, где живёт. Да и не нужно было ему лишнего груза событий и привязанностей – ради этого мгновения он и прожил своё прошлое, и раз оно состоялось как положено – значит, и всё остальное верно.
Будто одним ударом молнии сорвало деревья кладбищенского сада и про¬несло по крышам окрестных домов; корни как птицы царапали жесть когтя¬ми, отпугивая бесстыдство всевидящей луны. Ветер развернулся штурмовой цепью и занял почту, телефон, телеграф. Иди, Янка, твоя революция.
Одна из молний ударила в слишком близко висевшую звезду, и та по-летела кувырком, а с ней и все её планетные системы. Янка прикрыл го¬лову руками – боясь, что они выбьют ему глаза. Он нашёл свою могилу, со своей фамилией; поцеловал фотографию на памятнике, и помолившись, вогнал лопату. Тяжёлая рука легла на его плечо, и в сполохе огня он увидел над собой чужую широкую фигуру. Прогоняя страх, зарычал: – ненавижу-ууу! – и обернулся. Мокрая ветка лизнула щёку как собачонка. Отряхнулся Янка от озноба и стал обкапывать памятник. И шептал лопате: – я хочу показать им небо... я хочу взять их из могильного бездушия...
Уже показалось обитое красным крепкое дерево гроба, и он стал руками выбрасывать последнюю землю.
Лес наступал на него. От дальнего края кладбища шагал, может быть, и не широко, но неотвратимо, бросая под босые ступни мокрый лапник сосен и елей. Он заслонил красоту лунной ночи хитросплетениями своих коряг и веток, буреломов-душегубов, будто бы не на его полянах ловили в силки птиц деревенские пацаны.
Янко схватил лопату наперевес, и пошёл навстречу. Он тяжело ставил ноги, понимая, что шагает к концу этой истерии. Силой своей он мог бы помериться с миром, но колени сгибались от плача и ненависти. От безысходности прошлого.
Из тени трёх сосен-вековух вышли какие-то полулюди – изглоданные, мёртвые. Спросили о его несчастье, обещали помочь, если он угомонится и не станет тревожить сонное царство земной суетой. Мёртвые своей смертью живут, но они вернут ему жену-кровиночку. Ради спокойствия.
– вот она... вот...
Чьё-то лицо, жёлто-синее, приближалось к нему на поцелуй, шептало бессвязные ласковости: – миленький, ненаглядненький мой, дай поцелую в губки твои полнокровненькие, в лобик твой румяненький, подержусь за ладошки мягенькие... оставлю засосик на шейке беленькой, оближу всего тебя, мальчишечка беспамятный... забудешь слова грубые, силы корёжащие, услышишь словечки задушевные, которые только я сговорить сумею...
Янко рубанул лопатой снизу, на размах и времени не было – тянуло, тянуло его к ним, к забытью.
Завизжали песни ведьмачьи, убиенные; затанцевали пляски бесовские, гомоные. Застонала земля родимая, жертвенная. А Янко дрался и кричал: – Хуже самой немыслимой муки, расшвыряв по углам образа, целовать её серые руки и смотреть в неживые глаза!
А когда совсем невмоготу отбиваться стало, он заперся в кладовом склепе, но и тут ползли к нему через дверь отрубленные губы и пальцы, и Янко давил, втаптывал их в выбитые зубы могильных памятников. Устал он как рудокоп, обласканный хозяином, и выполз из кровавого чистилища под утро. Он только краем глаза посмотрел  на бойню, и опрокинулся навзничь под небо, захлёбываясь рвотой. Янко закрывал лицо руками, и прятал от солнца свой позор.
              ===========================================================================
…Когда я укладываюсь спать, дремлющая днём моя душа просыпается. Сильные крылья, лежавшие прежде на пыльных антресолях, поднимают меня к ярким фонарям жёлточёрной ночи, которая гоняет по дорогам на багажниках поздних машин; в волосах её пёстрые ленты цветочных гирлянд. Носит ветер по рыночным рядам революционную прокламацию со следами жирной селёдки, но я глух сейчас к её ярым призывам. Мне бы Олёну с лаской повидать, пока гордость на диване сопит. Отломлю жене тёплую краюху своей нежности, чтобы утром, любовью дразнясь, не скормить чужой бабе. Потому что наше напускное равнодушие страшнее лютой ненавиди, обглоданнее могильных костей. Олёна как кошка на ветеринарном столе, кою долго и безнадёжно усыпляют. Я уличный пёс среднего возраста: у меня есть конура, но некому боле служить преданно. А сердца должны гореть да бушевать, закаляясь, чтоб укрыться нам вместе этой непробиваемой бронью, пока ещё гордыня и обида не взломали запертых сейфов любви, отдав ключи случайным людям. Нет никакого прока от моих беспризорных сомнений. Это моей трусостью наше счастье выставлено на толкучке среди соломенных шляпок да шерстяных свитеров. Дрожит оно в лёгком платьишке; и Олёна трясётся от холода - пала на коленки у картонных продажных икон, вящие головы коих походят на груши да яблоки со школьного сада, и так же незрелы, бессочны. Их красные глаза будто печалятся над ней за своё притворство - молись доченька; или смеются. - Верую в нас, - я скажу Олёне после разлуки, остервенело целуя её больные вспухшие веки, через которые утекло море солёной воды. А в бабьих зрачках грозныя засверкают две холодные льдины, готовясь разорвать меня тупыми клинками бутафорской злобы. Бедная жена – она как славный пузатый щень огрызается на хозяйскую трёпку; но протяни я ладонь – тут же облизет её мокрым языком. А я то призываю Олёну к себе,  то кляну её за ошибки, теша самолюбивую спесь, коей можно заточить давно сгнившие зубы былых обид - вот и бегаю по миру, заново пережёвывая белые кости мил-подружки.
                      ======================================================================
... Вечером я долго не ложился – радость весенняя, словно неизведанное чудо, кружилась над деревней вместе с песнями голосистых старух, и Жорка подыгрывал им на гармони. Видно, его никакая беда не берёт, и опять он зажигает полунощные пляски. А когда в хоре запели поселковые девчата, чёрная грусть придушила моё горло – так, что не пискнуть без слёз. Хотел я отмахнуться от неё, стал в боксёрскую стойку, и даже два раза съездил кулаком по уху, но грусть тайком подпилила опоры небосвода, и он рухнул на меня, сжав своими чреслами в любовном томлении.
Еле передвигая ноги, вышел я из ворот. Оглушённый, без памяти. Будто меня пользовали силы небесные как последнюю шлюху, и натешившись, выгнали из собственного дома. Притаилась душа моя, замерло сердце, и только плоть орёт, изнемогая – хочу-ууу-, а эхо безумного крика бьётся в агонии меж высей и твердью земной.
Я пошёл к реке, чтоб отмыть с себя липкий позор случайной связи. Стыдно, брат – не совладал с собой, предал наивность и романтику первых девичьих поцелуев, окунувшись в пороки ночных грёз.
Шёл тихо, а над приснувшим посёлком слышались хоральные песнопения народных сказок: про зайца в латаных штанах, бегущего по лесу с новостями в почтовой сумке; про нежный свадебный вечерок у лисьей норы. Медведя поминали, чтоб не обижал грибников да ягодников.
Плавно текли старинные напевы, и гляделись в ночную реку с-под самой луны божьи лица колыбельных плакальщиц. По щербатой дороге скрипела телега с уснувшим возницей; лошадь иногда оглядывалась на него, с трудом управляясь с дремотой, и хотела поскорее домой – досыта напиться и на боковую. Под фонарями кружила бестолковая мошкара, пугаясь выскользнуть из светлого окоёма в жуткую темноту: бабочки-днюшки ругались друг с другом, а ночных мотыльков вообще в грош не ставили и пинали при удобном случае. Маленькую совку обидели – разбираться подлетели все её родственники, и миром не разошлись, толкаться стали, да стряхнули лампочку – пришлось  всем искать новый фонарь.
Подошёл я к реке, пощупал ладонью её холодное тело, и в дрожь меня бросило от предстоящих объятий. Но на маленьком речном крохале бултыхнулся окунь, небольшой и юркий – ему похлопали прибрежные лягушки. Была не была – я тоже плечи расправил, стянул трусы, да оглянулся со стыдом, и прикрываясь ладонями, вплыл в холодную замять весенней ночи. Вода стужей прижгла между ног и подмышками, а потом как опытная любовница согрела дрожащую плоть, вылизала тёплым языком, и придремала, млея, на моей груди. Я вытянул шпильки из её причёски, и волосы заструились прозрачным лунным течением, оглаживая подводные валуны и ракушки. Нелегко мне с рекой совладать – упрямица влекла с собой, заманивая ласками. С трудом я вышел на берег; ладони не вмещали то, что хотелось прикрыть от срама.
Возвращался домой я кружным путём, и проходя мимо склада, споткнулся, загрякав какими-то железками. Сторож тихо подкрался сзади с ружьём наизготовку, а в нём и пуль нет, одна дробная соль для задницы. Но я всё же руки поднял, когда старик упёрся в спину невысказанными грубостями. Ласково сначала дед нашептал: – И тебе не спится. Я вот с бабкиных похорон совею: ночью бодрячу, а с солнцем врастопырку живу, в разных кроватях.
И вдруг рассердился старик: – Кто такой? Откуда родом? – Вышел обозреть природу, на лугу прибрежном был, дышал птичьим трудоднём, река серебром бросается – что ни камень, то самородок. Слышишь, отец: с какого края песня льётся студёная? аж сердце холодком заходится, и волосы стыборят, будто в небо улететь собрались. – Хороводит природа, сынок; весна к душе прилипла, и признанье любовное тебе сделать хочет. Ты не отвергайся от неё в другие стыдливые отношения, прими её как любовку, а твоя нынешняя девчонка не узнает – мы вдвоём только ведаем. Ежели б меня весна паутиной фаты облекла – рвать тенета не стал бы, ушёл с ней в безмятежные края, к своей старухе... – ... –
                  =========================================================================
В глуходревье, под лунными святками, ночь отметилась  скорбью великой: истуканы заныли поглядками да иконы заплакали ликами. К ним на капище гости приехали; на бряцанье щеколды с досадой старый дом, дрогнув окнами-веками, лишь на миг озарился лампадой. Открывают притворину в горницу, и пробитые крест-накрест планками, двери чёрным рукам поддаются, визгнув петлями - злыми собаками. Посредь горницы встали и вперились в думы зла – молчаливые, строгие; и хозяину-дому не верится: люди ль, нелюди  шабаш устроили. В их утробах рождается чёртово: беспокойное, жадное, мрачное - нянь-кой смертью сегодня почтённое, богом проклятое плач-палачество.
В посёлок привезли местных солдат, убитых на далёкой войне. Такой заунывной мелодии в Зямином сердце ещё не звучало. Всяко было: и ситцевые симфонии радости, лёгкие как серьги с ушек берёз; и утомлённые ноктюрны любовной неги, под стрекот сверчков да кошачье мяуканье. Даже играл контрабас, когда Зиновий вспоминал о жене - тупое лезвие ревности ненасытно рыскало по струнам, сослепу пихая клинком в левую сторону грудины.
А теперь вдруг, повиснув объятым на крашеной парковой ограде, дядька мигом уяснил, как бесцеремонно война отбирает жертвы для своих плотских утех. И в том, что нелюдям захотелось грязно побаловаться с душами мёртвых, он каял себя - что не мог остановить войну, или хоть заглушить её безысходную тоску, шлюху на шпильках, прицокавшую под гром барабанных палок. Благостное пение отца Михаила, воздающего честь и славу погибшим, было похоже на визг