Светлана стояла в замешательстве, прислонившись к берёзке, той самой, что ещё ранней весной оказалась невольной свидетельницей разыгравшейся здесь драмы.
Побеги нижних ветвей свисали до самой земли, ниспадая, как распущенные волосы сказочной красавицы. По ним медленно стекали и падали вниз ленивые капельки дождика, недавно прекратившего моросить. Заблудшие и запутавшиеся в высокой кроне, они спрыгивали с ветки на ветку, как воробьи, звонкой капелью шлёпались на мокрые опавшие листья и прятались в них играючи.
Осенняя хмарь и прохлада уже заявили о себе, но ещё терпели затихавшую агонию лета с приятным грибным запахом, нет-нет да и доносившимся откуда-то вместе с тёплым воздушным потоком.
- Как же это было давно…
Подумала Света, вспоминая тот весенний, исполненный светлой радости и разочарования день. В её памяти непривычно навязчиво всплывала картина происходившего в прошлом на этом месте события.
Да, это было именно здесь. У подножия этой берёзки и дальше, где оранжево-жёлтое одеяло укрывало землю особенно пышным слоем – весной плескалось огромное озеро. Такое огромное, что противоположный его берег подмывал завалившуюся ограду соседнего двора на той стороне улицы. Да и ограда – вон она, та же самая, что наполовину торчала из-под воды, теперь местами совсем терялась из виду, исчезая в густых зарослях жёлтой травы и кустарника.
Нет, она ничего не могла напутать. Да и берёзка такая была одна на всю улицу. Она росла на краю села, где стоял дом тёти Шуры, маминой сестры. Дальше домов не было, и берёзок тоже. И только дорога, если можно назвать дорогой две неглубокие колеи, начинавшиеся как раз в том месте, где должно было быть озеро, пересекая кустарниковый пустырь, слегка уходила влево, поднимаясь по склону небольшого холма, туда, где виднелся крест деревянной часовни. Самой часовни отсюда не было видно и казалось, будто крест стоит сам по себе, кем-то воткнутый в землю, как и вершинки сосен, причудливо торчавшие из-за холма.
Там — кладбище и лес. Света лишь однажды была в той стороне, когда мама и тётя Шура взяли её с собой на могилку к дедушке. Дедушку она не знала, но ей часто рассказывали о том, какой он был хороший, и Света очень жалела его, особенно за то, что ему, наверное, было очень скучно на этом кладбище, где не было ни людей, ни домов.
Ходить одной в ту сторону ей категорически запрещалось. Тётя Шура часто об этом напоминала, особенно, когда мама уезжала на гастроли, оставляя дочку на попечение сестры. Да она бы и не пошла, помня все те страшилки про кладбище и мертвецов, что рассказывали ребята в садике.
Здесь, у берёзки, и сразу за дорогой проходила условная граница, дальше которой Светланке гулять не дозволялось. Шура то и дело выскакивала на крыльцо и причитала во всё горло, даже если прекрасно видела её: «Светланка-гулянка, ты где?»
Всякая пернатая фауна, обыкновенно обитавшая на берёзке, тогда поднималась на крыло и разлеталась врассыпную, а гуси в соседнем дворе устраивали переполох.
Тётя любила племянницу, как свою собственную дочку, и очень заботилась о ней. Когда сестра привозила Свету из города, оставляя её на неделю, а то и больше, весь дом наполнялся божественным теплом и сиянием этого ангела во плоти, его неугомонным звоном, а быт — осязаемым, очевидным смыслом, - до полного умиротворения и покоя, до осознания счастья. Казалось, Света принадлежит ей, а не матери, озабоченной больше своими творческими планами, гастролями, интересами и жизнью театра.
Самой тёте Шуре не довелось испытать радости материнства, хотя она была старше сестры на восемь лет и уже на пенсии в связи с каким-то заболеванием. А мама почему-то называла её «старой девой», правда — за глаза.
Света однажды спросила её: «Шура, почему ты старая дева?»
Она называла тётю просто Шурой и всех это устраивало. Но в этот раз Шура ничего не ответила, а потом ходила с красным лицом и заплаканными глазами. Свете стало жалко её, и она сказала, что никогда больше не будет спрашивать об этом. А Шура ещё больше расплакалась и стала целовать Свету своими влажными солёными губами.
…Задумавшись, Света плотно прижалась щекой к шершавой поверхности ствола. Заусеницы коры слегка покалывали щеку, но Свете это было даже приятно.
«Светланка-гулянка, не уходи далеко! Скоро будем кушать», - провизжала Шура так громко, что дежурные вороны поднялись с насиженных мест. Но внимание Светы теперь переключилось на колею дороги, в которой сидела огромная жаба и как будто наблюдала за ней.
Да, с этого самого места, где сидела жаба, напротив большого камня, скалой нависавшего над дорогой, весной Света отправила в плавание свой маленький бумажный кораблик. Журчащий под камнем ручеёк тогда подхватил его и весело понёс в открытое море. Но как это море могло уместиться на столь небольшом пространстве? Наверное, всё-таки, это было не море, и даже не озеро, а пруд. Хотя, может быть, и не пруд, а большая лужа. Нет… Ну как же… Это ведь было действительно огромное озеро и очень глубокое…
Она вспомнила, что позднее, летом, этого ручейка уже не было, но когда и куда подевалось озеро — совсем уже не понятно. И только один раз, после сильной грозы, она снова услышала знакомое журчание, напомнившее ей о весеннем половодье. Но тогда она не задумывалась об этом. Тогда у неё здесь были друзья. Они вместе ловили кузнечиков, бабочек и стрекоз, и ей, наверное, не было так скучно, как теперь.
Света решила поближе рассмотреть жабу, но та упрыгала в придорожные заросли пырея, как только она приблизилась. Зато, вместо жабы, она увидела большое семейство опят, как на картинке облепивших старый трухлявый пенёк. Некоторые из них, кто постарше, так и норовили выделиться из общей массы, причудливой позой привлекая к себе внимание и призывая девочку потрогать их широкие шляпки.
Свете всегда нравилось в этом месте. Летом, в буйное разноцветье, она любила сюда приходить рассматривать травинки и собирать букетики из всяких лютиков, незабудок, фиалок, ромашек, одуванчиков, васильков, наблюдать, как огромный шмель перелетает с одного цветка на другой, как бы собирая законную дань со своих подданных.
Было так хорошо.
А теперь куда-то всё подевалось, поблекло и полегло, истоптанное козами и людьми, и внимание привлекала лишь узкая полоска зелёного, плотно прижатого к земле подорожника, обозначающая тропинку. Нет-нет, да и проскрипит по ней какая-нибудь старушка, похожая на улитку, когда становится далеко. И если на ближайших деревьях рассаживались вороны, перекаркиваясь между собой, Светланке казалось, что они договариваются склевать улитку, и эта страшная мысль не оставляла её до тех пор, пока та не исчезала из виду.
Улитка на этот раз появилась совершенно неожиданно. Увлёкшись распределением ролей импровизированного грибного театра, не замечая вокруг ничего, она вдруг услышала над собой шепелявый, страдальческий голос: «Девочка, человеку-то дай пройти».
Выпрямившись и отскочив в сторонку, она с любопытством посмотрела на старушку и с искренним удивлением спросила: «А ты разве человек?»
Та, озадаченная, остановилась, внимательно посмотрела на Свету, но потом улыбнулась, переспросив: «А кто я по твоему?»
- Ты же бабуля…
- Гм, а бабуля, по твоему, не человек?
- Нет.
- А ты?
- Я девочка.
- Ну, Христос с тобой…
И, протянув ей помятую карамельку, дрожащей морщинистой рукой выуженную из замусоленного узелка, ворча и покрякивая, как растревоженная мама-утка, направилась дальше в свой священный крестовый поход.
Света проводила глазами старушку, пока та не исчезла из виду, и, забыв про свою театральную труппу, снова погрузилась в воспоминания. Почему-то это занятие сегодня лучше других отвечало её настроению и желаниям. Она вспомнила всё, что было в тот день, даже то, что уже забыла.
…Мама привезла её накануне и сразу же уехала. А наутро приехал папирус, прямо на такси, в котором он работал водителем. Света уже завтракала вместе с любимым мишкой, который сидел рядом на табуретке, когда услышала, как хлопнула дверца автомобиля. Она выглянула в окно, но весеннее яркое солнце ослепило её, не позволив разглядеть, кто идёт. Однако маленькое сердечко в её груди застучало так громко, что ей показалось — кто-то стучится в дверь.
Схватив мишку в охапку, она убежала в спальню и нырнула в ещё не убранную постель, накрывшись с головой одеялом. Двери в спальню не было, а только проём, занавешенный шторкой, поэтому всё было хорошо слышно, что делается в других комнатах и даже в прихожей.
Да, это был папирус. Маленькое сердечко её не обмануло. Она ещё не забыла, как зимой он катал её на своём такси, а потом — в парке на пони и после пони ещё на ватрушках с огромной-огромной горки. А потом они заехали в детский мир, и она сама выбрала этого мишку.
Когда папирус привёз её домой, мама громко кричала на него и говорила такие слова, которые Света ещё даже и не знала. До этого случая и после мама ничего не говорила о нём плохого. Лишь однажды сказала: «У твоего папируса другая семья».
С тех пор и Света в мыслях называла его папирусом, а вслух никак не называла, даже не вспоминала о нём, соблюдая как бы негласный договор об этом с мамой. Впрочем, после той встречи она папируса и не видела.
Но вот он здесь и уже говорит с Шурой, которая расспрашивает его о том, да о сём, довольствуясь, впрочем, односложными ответами, зато без удержу тарахтя о ней, Свете, и её гастролёрше-маме.
Она уже несколько раз звала Свету, порываясь сходить за ней в спальню, но тут же забывала об этом, увлекаясь собственной болтовнёй. Так могло бы продолжаться долго, если бы папирус не сказал: «Позови дочку».
Услышав приближающиеся шаги, Света опять нырнула в своё убежище, но узкую щёлку между матрацем и одеялом оставила. Сквозь неё было видно, как Шура отодвинула шторку, замешкалась, прошептала певуче: «Све-ета-а…», а потом, обернувшись к гостю, с интригующей улыбочкой на лице поманила его пальцем.
Света плотно прижала одеяло и зажмурила глаза. Маленькое сердечко готово было выскочить из груди. Запахло папирусом. Наступила мёртвая тишина, оглушительно разрываемая в висках: тук-тук… тук-тук… тук-тук…
Казалось, так будет продолжаться вечно.
Но вдруг, как будто из под земли, раздались странные звуки. Ничего подобного Света никогда не слышала. Мама плакала всегда тихо, безмолвно. Шура в таких случаях противно шмыгала носом, и сопли её подавались туда-обратно до тех пор, пока дежурная тряпчонка, специально предназначенная для этого, но как обычно где-то потерянная, не достигала своей стратегической цели.
Тут же… было что-то невероятное, неправдоподобно страшное, неестественное, от чего хотелось просто куда-нибудь провалиться.
Папирус ревел.
Натурально ревел — неумело, уродливо и бесстыдно. Заглушая «тук-тук…»
И вокруг не было ничего, кроме этого, дико необъяснимого действа, разрушающего все представления Светы об окружающем мире. И не было силы, способной сорвать с неё эту единственную защиту, это колючее верблюжье одеяло, обычно заправленное в пододеяльник, но с утра уже вынутое из него и приготовленное к выносу на улицу для проветривания, как часто делала Шура, если выдавался погожий солнечный день. Холодный
