Новый Ницше

Я высок, я довольно высок, я выше многих, и мне почти всегда приходится пригибаться. А они нарочно строят все свои трамваи, все свои притолоки, укрепляют все свои поручни так, чтобы я повсюду ходил с опаскою, с изогнутою спиною, со склоненною головой. Они свой мир строят для низкорослых. Если забыть о предосторожности, можно с размаху разбить себе голову, и не просто в кровь, но разбить ее совсем. В голове моей – моя жизнь, крепость моей головы и цепкость моей жизни непосредственно связаны. Причем осторожничать приходилось и на улице, где сверху, казалось бы, ничто мне не угрожало. Я знал несколько историй о таких же, как я, высоких людях, которые на улице вдруг спотыкались по неосторожности, ударялись головою об асфальт, о стену дома или о поребрик и разбивались насмерть. В сущности, все высокое обречено, в этом у меня не было никаких сомнений. Обреченность же низкорослого тоже была несомненна, но все же она хоть несколько иного рода.

Но иногда хотелось напрочь забыть о всех предосторожностях, хотелось отдаться безумству, безрассудству, отчаянью, и когда-нибудь я обязательно сделаю это. Может даже, и скоро, очень скоро. Пусть моя свобода будет до первого дверного косяка, до первой притолоки; любая свобода – до первой серьезной преграды, а далее уж наступает нечто большее, чем свобода, и даже чем сама жизнь, и вот это-то большее меня зачастую и манит. Если же вам вдруг потребуется идеолог безрассудства, самоотверженности (а он вам когда-то непременно потребуется), зовите меня, во мне немало толпится соображений по сим недвусмысленным поводам. Но вы уж, конечно, никогда не дождетесь, чтобы я стал навытяжку перед обстоятельствами.

Я ехал на трамвае по Петроградской. Сей жалкий транспорт с трудом находил для себя путей, на него давно уж ополчились здешние градоначальники, изгнали почти уж отовсюду, но до конца все-таки не изгнали, оставили самую скудную кроху его призрачному существованию, по крайней мере до следующего неприязненного взгляда начальственного ока, до следующего рыка властной гортани.

Рядом со мною сидел потный желтушный юноша, читавший Солженицына. Я не подглядывал обложки книги, мне не было в том нужды: Солженицына я всегда и так за версту чую. Впрочем, я никогда его не любил, он слишком слезлив, надменен и пустословен, у него мозг мягкий.

Всякому поневоле возвышающемуся следует перескакивать надуманные ранги гения и пророка и возноситься сразу на три горделивых ступени выше. Я сидел, скрючившись, рядом с этим юношей с его холопьим чтением. Эта незрелая, неразвитая жизнь прямо рядом со мною была для меня невыносима. На коленях я держал котомку, и всем содержимым оной были лишь два предмета. Я хорошо знал оба эти предмета, я давно думал о них, я твердо знал предназначение обоих. С бутылью следовало быть осторожным, она была слишком хрупкою и беззащитною, а вот второму предмету не угрожало ничто, я возлагал на него большие надежды. Он мне поможет, он мне поспособствует. Голова моя – зона моей рутинной боли, живот – зона клокотания, ярости, низ живота – зона огня, жадного и безжалостного. Черт побери, сегодня я утолю свой огонь, я обуздаю его, я преподам сегодня всем своим завистникам и недоброжелателям урок возмужания. Впрочем, я солгал, причем нарочно солгал или просто схитрил перед самим собою: в котомке было не два предмета, там были еще и туфли. Туфли, которые я любил.

– О, это непростые туфли! – беззвучно бормотал я, – это особенные туфли! – внутренне хохоча и восторгаясь, бормотал я. Во мне временами была чрезмерно возбужденною моя вегетативная умственная система.

Желтушный юнец вдруг отчего-то занервничал, стал суетливо озираться, потом даже захлопнул своего Солженицына. Может, что-то почувствовал? Да нет же, вздор! Что он мог почувствовать, этот молокосос, этот жалкий застрельщик прописных истин и низкорентабельных представлений? Тот, кто повсюду читает Солженицына, вообще ни черта не чувствует! За него Солженицын чувствует.

Трамвай был, кажется, где-то возле Малого проспекта, когда я торжествующе выскочил из него. Молокосос был повержен, посрамлен в своем глупом юношеском обывательстве, я же заслуженно ликовал. Когда трамвай тронулся, я через стекло погрозил юнцу кулаком. Он лишь дураковато разинул рот и вытаращил глаза. Котомка моя была при мне, и это являлось не только предельно важным, но даже и неоспоримым обстоятельством.

Давным-давно я истребил уж в себе едва теплившееся прежде контемплятивное начало.

Я лишь совершенно не мог позволить теперь никакого разгула бессодержательного. Вот когда дело будет сделано – тогда еще, как говорится, туда-сюда... сейчас же... Нет-нет, это абсолютно невозможно!..

Я крался одною неразглашаемой улочкой, в сторону... впрочем, не стану определять и сторону. Не желаю давать повода для искушений. Всегда ведь после могут найтись иные безумные мои почитатели (о, такие тоже имеются, это несомненно), которые вознамерятся прошагать моим путем, с точностью до полуступни, до полувздоха, полумизинца, полуволоса, желая вкусить моих ощущений, моих желаний, моих смыслов, моих символов. Итак, более ни единого топонима, ни одной приметы, ни черточки, ни даже полчерточки, все происходит где-то, или не происходит вовсе, а где оно происходит или не происходит – о том догадайтесь сами. Но если и суждено вам даже догадаться чудом, заклинаю вас, лицемеры и праздношатающиеся, пройдохи и апологеты, заклинаю всею безудержной силою сердца своего и нервов: молчание! молчание! и в мыслях ваших молчание и во вздохах груди вашей, трепетной, обескураженной, молчание!.. молчание!..  

Вот я со всеми мыслимыми предосторожностями добрался до одного двора, вошел... потом, быть может, вошел в другой двор, во второй, или – нет, остался в первом, или даже вообще – вышел из этого, добежал до следующей подворотни, а там уж повторил все свои ухищрения. Короче, какое вам дело? Что, съели? Впрочем, это все совершенно не важно. Может, я ничего этого и не проделывал. Или уж не вообразили ли вы, что у меня от вас какие-то там секреты?! Нет у меня от вас никаких секретов, помимо слов моих, но слова мои, даже во всей простоте их, все равно для вас останутся безмерно неведомы.

А точно ли вы вообще знаете, что я теми же самыми словами, что и вы меж собою говорите, с вами говорю?! Может, слова мои тверже, энергичнее, безжалостнее ваших?! Мои слова мои – редкоземельные металлы, благородные сплавы. Может, на них скопилось в избытке и обильности смертоносное статическое электричество?! Может, стиснулись они в самой последней упругости, за которою только крушение языка, человека и даже самого мира?! Не таковы ли мои слова? Уместятся ли они все, с их ликующей правдой, в ваших перекошенных ротовых отверстиях, совладают ли с ними ваши дряблые гортани, не поперхнутся ли ими ваши слабосильные легкие?!

Дверь в парадное была распахнута настежь. Она как будто приманивала вашего покорного слугу. Последнее – шутка. Даже под страхом смерти, нет... что смерть? смерть – тьфу!.. под страхом самой жизни вы не заставите меня вам служить, истинно говорю вам!.. Мне с некоторыми моими идеями следовало бы арендовать у мира иную его бесполезную обочину, но уж зато потом на свою обочину ни под каким предлогом не пускать сам этот мир. Я вошел в дом, привычно пригнув голову в дверном проеме. Во мне бушевало безразличие, меня тянуло на какое-нибудь предательство, очертаний которого я никак не мог придумать, но мне все изрядно приходилось сдерживаться, чтобы не свершить его тотчас же, нераспознанное, неисчисленное.

Здесь уж я остановился. Здесь звуки звучали гулко и громогласно, а это вполне мне могло подойти. Я поставил котомку на пол, да не слишком осторожно, так что едва не раскокал бутыль и даже испуганно ощупал ее, но – нет, все было в порядке. Я бережно достал из котомки свои любимые туфли, особенные туфли, потом, присев на одну из ступенек, переобулся. Уличные засунул в котомку или даже бросил прямо тут, на площадке, не стану утверждать точно.

Я встал, поправил на себе одежду и вдруг стремительно дробно притопнул деревянными подошвами туфель. Звуки крупным горохом отразились от разрисованных стен, от заплеванных мутных окон, метнулись до самого верхнего этажа и после вернулись, замысловатые, сухие, стремительные. Потом была пауза, я перевел дыхание, или я набрался нового дыхания, мне его еще понадобится немало, я знал это, и вдруг выдал молниеносную пулеметную очередь, зайдясь в моей неудержимой, величественной чечетке.

Я подхватил свою разнесчастную котомку, с литровою бутылью жгучего самогона тройной очистки, с крепкою плетью, сжал ее в объятьях как женщину, как самую прекрасную, самую податливую...

Очередь...

– Марфа! – лучезарно крикнул я.

Очередь...

Я отстукивал свой танец на каждой из ступенек, сколько бы их ни было – мне все казалось, что их мало.

Я сам сделался образом движения, я без остатка растворился в своей блаженной кинестетике.

– Марфа! – еще громче крикнул я. – Я здесь! Я уже иду!

Очередь...

Второй этаж Марфы был близок, лестничная площадка содрогнулась здесь от allegro risoluto моих деревянных подошв. Бесчинствующий я приплясывал и звонил в Марфину квартиру, стучал кулаком в дверь. Самогон плескался в бутыли, рукоять плети давила мне где-то под мышкою. Марфа, страшась, должно быть, пересудов таких же, как и она, обывателей, всей этой домовитой сволочи, поспешно отворила мне дверь.

– Ты с ума сошел!.. – полушепотом воскликнула она. Глаза ее были, будто тусклый мельхиор, заметил я.

– Не говори так со мной, женщина! – строго сказал я, наконец обрывая свой ликующий танец.

Сознание подлости мира давно вошло у меня в привычку, но он все же меня временами смешит своим систематическим идиотизмом.

– Заходи скорее, – сказала еще Марфа, за рукав втаскивая меня в прихожую.

Я же с достоинством отстранился.

– Говори мне – «господин»! – приказал я.

– Заходи, господин, – послушно повторила Марфа.

Так уже было лучше. Я смягчился. Эта женщина ни в чем не виновна – ни в своей простоте, ни в том, что она – женщина, ни в том, что не осознает пока вполне моего непререкаемого значения.

Наши ликования – злейшие враги наших аорт, они – главные угрозы тех, главные опасности. Так много всего небывалого теснится всегда в моей крови! В человеке, чего ни коснись, все обратно пропорционально протяженности времени, истекшего с Сотворения мира. Возможно, я призван, чтобы опровергнуть все человеческие основания, сколько бы их ни было, но уж, во всяком случае, мне не следовало поддаваться их пьянящим соблазнам. Еще немного, и я объявлю священную и громогласную войну всем этим вашим журналам и издательствам. «Азбука», трепещи! «Новый мир», готовься к моей враждебности! «Знамя», скукожься до размеров ничтожной комнатки в каком-нибудь темном подвале! Я смотрю на вас всех и вижу, как вы мелки, как вы опасаетесь моего слова!..

– Я пришел... – потоптавшись, сказал я.

– Да, господин, – согласилась Марфа. Вблизи носа ее красовались несколько крупных веснушек – эти странные явления легковесной солнечной дактилоскопии.

– Как и обещал, – сказал я.

– Я рада тебе, господин, – сказала Марфа.

– Так, – сказал я.

Женщина смотрела на