бы ‘Я здесь, Мэй, я никогда больше не оставлю тебя одну’». В эти минуты она была так отрешена от мира, так далека от его прикосновения и его голоса, так одинока, что могла бы подать на него в суд за приставание, как на постороннего. Даниэль спал глубоким сном, и никакая вина не заставляла его вздрогнуть во сне. Он действительно спал так крепко, что ни разу не услышал снежной ночью экскаватора, со стоном взбиравшегося вверх по холму, отбрасывая снег с дороги и предупреждая о своем появлении сперва красными, а потом синими вспышками. Когда он проезжал мимо дома, снопы подброшенного снега вздымались, как языки пламени, и всю ночь она слышала белок, пересчитывавших свои орешки в стенах, как поскрипывают домашние духи на лестницах и мягко топают по ступенькам, поднимаясь в мансарду.
Ранней весной, когда козлодой издает жалобные крики среди зарослей рогоза и болотных камышей, огни северного сияния оттеняют чернью озеро и приливную реку, звезды становятся большими, а длинные вьющиеся стебли кирказона покрываются листьями, Мэй стала ложиться поздно. Каждый вечер она присаживалась на ступеньки за домом, вслушиваясь в тяжелое дыхание пса, со всех ног мчавшегося к дому, и одинокий крик гагары. Вечер за вечером она ждала часа своего возрождения, а Даниэль наверху, вполне терпимо отнесшийся к ее бдениям, спал, храня при себе всё, что он знал о ней. «Просто симптом, – сказал он, сосредоточенно хмурясь, о ее новой привычке. – Пусть себе идет, как идет. Может быть, когда это кончится, ты поймешь причину, почему ты мучишь меня этими наваждениями, и прекратишь. Знаешь, может быть у тебя действительно легкое помрачение. Не надо этого стыдиться; ты должна побыть в лечебнице».
Однажды ночью, выглянув в окно, она ясно увидела своего любовника, сидевшего на санях. Он прикрыл глаза рукой, а красный шелковый шарф скрывал его подбородок. Шляпы на нем не было, и волосы оказались светлые. Он был высок, и его длинные ноги лениво вытянулись вдоль настила саней. Выглядел он моложе, чем она себе представляла, и, как ей показалось, был довольно хрупкого сложения. Его высокий интеллигентный лоб был нежно бледен, и вся поза болезненно расслабленна. На нем был белый блейзер и фланелевые брюки, а в лацкане – бутон желтой розы. При всей молодости, он был не из ее, или так ей показалось, поколения, реинкарнацией чьего-то дядюшки, скончавшегося полвека назад. Он не шевельнулся, пока не исчез, и тогда, ясно понимания, что это наваждение, она испытала только стыдливую боязнь, смешанную с сомнением; то есть она не была уверена, что он любит ее.
Той ночью она немного вздремнула, лежа рядом с Даниэлем, улыбавшимся в лунном свете. Она знала, что сон, который свалится на нее этой ночью, будет тяжел, как кома, и она ощутила момент, когда он заполонил ее.
Она плыла в каноэ посреди луга водяных лилий, и ее любовник неторопливо очищал сваренное вкрутую яйцо. «Как мило, – произнес он, – завтракать рядом с тобой яйцами». Она опасалась, не перевернется ли лодка, но была очарована его остроумием и тем, как легко он касался ее плеча лакированным веслом.
– Мэй? Мэй? Я люблю тебя, Мэй.
И она, очарованная, услышала свой ответ:
– Боже мой, я тоже люблю тебя!
Она очнулась и увидела над собой светлые волосы и бледное лицо Даниэля. «Он стар, он болен», – подумала она, но, обманывая его в последний раз, вскрикнула сквозь слезы: «Слава богу, Даниэль!»
Его знобило, он не мог уснуть и попросил ее приготовить ему чашку чая. Перед тем, как она вышла из комнаты, он поцеловал ее руки и плечи и сказал: «Я опять болен, не покидай меня, Мэй». На кухне, где поселились холодные тени, не пропускавшие рассвет, ей стало зябко. «Который час?», – спросила она вслух, хотя ей было всё равно. Она вдруг вспомнила безо всякой причины, когда они с Даниэлем стояли во дворе в прошлом октябре, решая, нужно ли заглушить лишние дымоходные трубы, и он решил, что не нужно, а потом сказал: «Надеюсь, птицы не застрянут в них, как в ловушке». Она ответила: «Наверно все они уже улетели на юг», а он возразил с упреком человека знающего: «Скворцы здесь зимуют». Она вспомнила, опять без причины, что, когда, охваченная гордостью и волнением, ворвалась в дом с криком: «Я видела горностая! Он совсем не испугался и позволил мне себя разглядывать», Даниэль категорически возразил: «Горностаи здесь не водятся». Она не возражала: только вздохнула, как вздохнула сейчас, и отвернулась к окну. Сани мертвенно бледнели в раннем свете, и никого в них не было; и никто в них не садился уже много лет. В эту минуту кот кузнеца пробежал с оглядкой по росистому полю, взобрался на сани, будто осуществив свой давний план, и свернулся на сидении. Мэй пошуровала в печи и пошла было в амбар за растопкой. Но вспомнила о холоде, сырости, конском запахе и застыла с кочергой в руке, опершись на нее, как на зонтик. Нигде не было теплого места. «Который час?» – хныкнула она с надорвавшимся сердцем и потрогала кочергой львиную ногу нерастопленной печки. Теперь она знала, что ничего не изменится, и что она никогда больше не увидит своего возлюбленного. В полном замешательстве, как сирота в одиночном заключении, она вышла во двор и забралась в сани. Невозмутимый кот кузнеца потянулся и сменил позу, а Мэй села рядом с ним, крепко сомкнув руки на коленях в быстрой череде раздумий, как ей прожить остаток жизни.
* * *
Jean Stafford. A Country Love Story
По сборнику “Love Stories”
«Айрис Пресс», Москва, 2008
Перевел с английского Самуил Черфас
