Михаил Литов
НА ЗАБРОШЕННОМ ПУТИ
Просторным было высокое летнее небо, и даже в довольно поздний час все еще далеко было видно на его почти не тронутых темнотой просторах. Слабая тушка вытянутого в длину лилового облака, вволю поиграв в сухой голубизне, слегка расползлась, как треснувшая ткань, и застыла в таком положении словно навсегда. В парке у реки, на более или менее ухоженных аллеях бродили люди и по-хозяйски уверенно кучковались статуи с веслами, с каменными венками на головах, иные с оторванными конечностями, иными со сжатыми и поднятыми вверх кулаками. Люди, беседуя, посмеиваясь, показывали пальцами на толпившихся у запертых уже кафе подвыпивших гуляк, на светящиеся и медленно гаснущие шарики ракет, взлетавших с противоположного берега. Птицам, наверное, казалось с высоты, что там, внизу, никто не раскрывает рта, все молчат, одни, мол, они распевают лихие песни в свободе неба, да так, что слыхать их и на земле. Стоя у пристани, где в этот час было бы уже напрасно дожидаться бойких речных пароходиков, молодой Чуланов рассказывал странную историю своему умудренному не слишком большим, но все же опытом собеседнику Гордецкому, чье лицо было подобно часам при адской машине: сдавалось, оно отсчитывает оставшееся до последнего взрыва эмоций время, когда Гордецкий будет призван дать ответ о своем земном пути. Он словно бы и куксился, тонкий и чахлый, скрючивался весь и поеживался в ожидании этой ужасной пытки, этого чудовищного напряжения сил, результат которого заведомо не мог не быть ничтожным. Впрочем, сейчас еще были пристань перед глазами, парк за спиной, взлетавшие ракеты, и отчитывалось пока юношество, представленное красавчиком Чулановым, а не старый, в сравнении с ним, и разбитый болезнями резонер, умевший, однако, слушать с вниманием, которое сам называл добродетельно матерым.
- Мы с тобой мало знакомы, - напористо говорил молодой человек, - и тебе вряд ли известна моя история, то есть не моя или не совсем моя, а история того, что происходит... происходящего с нами, Чулановыми... и с еще одним семейством... Завтра моя судьба переменится! - болезненно вдруг он выкрикнул.
Гордецкий доставил рассказчику удовольствие - вздрогнул. Очки чуть было не свалились с его торчащего бритвой носа. Вздрогнул же он просто от неожиданности того вскрика, которым разразился у него над ухом Чуланов, но со стороны вполне могло показаться, что все его существо встрепенулось, заслышав в голосе юноши истину совершенно неподдельного отчаяния.
- Я женюсь, - объяснил Чуланов. - Завтра свадьба.
- А-а, - оттаял Гордецкий и от ясности, которую внедрил в него молодой друг, широко и бессмысленно ухмыльнулся.
- Всякое может произойти... даже недоразумения, ведь смотрит же кое-кто на мой замысел как на нечто несуразное.
- А это замысел? - удивился Гордецкий. - Ну, жениться... это замысел, а не любовь?
- Погоди, - дал строгий отпор его страсти перебивать собеседника Чуланов, - всему свое время, все узнаешь, наберись терпения.
Гордецкий стал слушать, не перебивая. Чуланов рассказывал:
- Я женюсь на Маше Репиной, а уже был подобный случай, я хочу сказать, мой брат, было дело, женился на ее сестре, Зое Репиной, хотя по-настоящему до женитьбы не дошло. Была только связь - и ты понимаешь, что я имею в виду, - связь до свадьбы, и у нас о ней судачили, говорили нехорошее, дескать, грубое и даже уголовное насилие со стороны моего брата. А дело было так. Зоя Репина, что ни говори, только и думала, как бы подцепить его на семейный крючок, это желание было написано у нее на лице, да и мой брат в общем-то с охотой шел под венец. Не было оснований утверждать, будто он недоволен своей судьбой и смотрит в будущее пессимистически. Вот так, оба веселые, они за несколько дней до свадьбы прогуливались летним вечером вдоль полотна железной дороги, и тогда-то между ними и разыгралась какая-то неизвестная драма. Скажу еще, что свадьбу задумывали сыграть широко, на славу, Чулановы люди состоятельные и своего старшенького хотели показать завидным женихом. Да и Репины не бедняки, хотя им, конечно, далеко до Чулановых. Я думаю, был даже момент состязательности, хотели Чулановы пофигурять перед Репиными, утереть им нос. А тут такая ужасная драма!
У кого теперь спрашивать, для чего они потащились к той железной дороге, что за сила понесла жениха и невесту туда, где грязно, шумно и чахлая растительность? В нашем городе немало живописных уголков, а они... абсурд! Но они именно прогуливались там, кто-кто видел, как они вышагивали взад-вперед, взад-вперед, и все в одном таком глухом, дурацком местечке, где протоптанная в траве тропинка подступает вплотную к насыпи и если проносится поезд, впечатление такое, будто он стучит и ревет прямо у тебя в голове. Они, значит, ходили и беседовали. Мой брат был человеком неразговорчивым, нелюдимым, его многие боялись, находя, что он крут и опасен, зато Зоя Репина отличалась веселым и открытым нравом и была, что называется, общей любимицей.
И вот они бродили в том уединенном месте, разговаривали, и, как впоследствии сообщали редкие свидетели, очень оживленно разговаривали, как будто даже ссорились, а потом мой брат вытащил нож и зарезал Зою Репину. У самого преступления свидетелей не нашлось, но ведь налицо результат. Он всадил ей нож в живот, вытащил и нанес еще рану, и так несколько раз, несколько ран, от которых она в конце концов и скончалась, упав на камешки насыпи. Почему мой брат сделал это, никто не знает. И нет ответа на многие другие вопросы. Например, почему он отправился на свидание с ножом? Знал ли он что-то такое, что настраивало его против невесты? Был у него предварительный замысел убить ее или это пришло во время ссоры, а нож он просто всегда носил с собой, памятуя, что мы живем в городе, где полно всякого отребья? И у него не спросишь. Он, покончив с невестой, прибежал домой, спрятался в сарае и там повесился.
Публика у нас медлительная, тугодумная, угловатая и потому кажется серьезной, а если она чего не понимает, - все, считай, что она это воспринимает как нечто опасное для себя, чего надо сторониться. Вот и стали на нас, Чулановых, коситься после того, что натворил мой старший брат. Раньше в нас имелось, на взгляд со стороны, вроде бы одно понятное и были мы для всех своими, жили себе, наживали добро, - понимаешь, дом у нас большой, и огород при нем, с которого снимаем всегда неплохой урожай, выделены также места для размножений кроликов, кур и прочей такой фауны. Естественно, это на продажу, и раньше все так дело и понимали, никто не осуждал, а теперь стали неодобрительно покачивать головами, как бы в недоумении пожимать плечами: мол, тут что-то не так, дело не чисто, зачем людям столько всего, чего они хотят? - одно слово: кулаки. А оказалось, что этого у нас сильно не любят, но оказалось-то после преступления, совершенного моим братом. Я думаю, они рассердились, что упустили его, не могут привлечь к ответственности, потому и ополчились против нас, нашли себе, иначе говоря, козлов отпущения.
Но я рос другим, не обычным Чулановым, природа одарила меня настоящим, без всякой натужности, остроумием. Я бы и слыл острословом и за такую славу определился бы общим любимчиком, когда б люди не сторонились меня, как это повелось у них по отношению ко всем Чулановым. У сверстников я пользуюсь уважением, но это на главной улице или в парке, где мы праздно шатаемся, а вокруг нашего дома, скажу без обиняков, среда создалась враждебная. Тут важно понять, что я практически не преувеличиваю, не передергиваю. Речь вовсе не о том, что с нами будто бы перестали разговаривать и общаться, нет, до этого не дошло, но пробежал между нами и соседями холодок, появилась настороженность и стали за нашей спиной шептаться, распускать зловредные слухи, а это значит, что нас с той поры понимают уже превратно, искажено, и лучше сказать, не понимают совсем ни моих простых родителей, ни тем более меня, который всегда им был не по зубам. Но я долго не придавал этому значения, показывая, что выше всяких пересудов и козней. Ходил себе да посмеивался, лежал на диване да поплевывал в потолок. Интереса к выгодам размножения нашей живности я никогда не испытывал, и это дело после смерти брата полностью перешло в ведение отца, я же, с возрастом утратив известное детское нежное обаяние, которое побуждало доброго старика закрывать глаза на мои бесчисленные недостатки, заделался, по его мнению, обыкновенным трутнем.
Еще в ту пору, когда был жив брат, Маша Репина считалась моей невестой, разумеется в шутку, поскольку мы были просто детьми, но я воспринимал это не только как игру и не без ответственности смотрел на девочку. Сам я был только дома живчиком, юрким и храбрым мальчуганом, а на людях - размазней и плаксой, к тому же с разными трогательными мечтаниями, о которых простодушно выбалтывал направо и налево, зато упроченная за мной Маша отличалась горделивостью, любила изобразить, какая она дерзкая и жестокая, частенько издевалась надо мной, так что я побаивался ее и во всем слушался, подчинялся ей и понимал, что это любовь. Маша была, можно сказать, дитем улицы, а мне бы держаться да держаться за мамкин подол, предаваясь пустым и нелепым грезам.
Но к тому времени, когда свершилась катастрофа у железной дороги, я уже вел сознательную жизнь и знал, что в действительности никакие обязательства не привязывают меня к Маше и никакой ответственности за нее я не несу. Однако после катастрофы я внимательней пригляделся к окружавшим меня людям, пригляделся именно с догадкой, что поняв их, я лучше пойму себя и свое собственное предназначение. А ведь когда трагедия разыгралась, когда у Чулановых и Репиных фактически одновременно похоронили возлюбленных чад, столь дурно распорядившихся своей жизнью, я мгновенно осознал, что предназначен к какому-то особой важности делу. Какому именно, я понять не мог, но вместе с тем осознание этого - осознание загадочности и громадности моей миссии - так надвинулось на меня, что я даже задрожал. Это было озарение. Во мне зашевелилось что-то пророческое, но велся разговор, правда, на неизвестном мне пока языке. Зато мой глаз обрел изрядную зоркость, и я стал осматриваться с большей проницательностью, с пристрастием и пониманием. И вот что я увидел. Мои родители совсем растерялись и поникли под бременем утрат, разумея как свою личную утрату и гибель такой славной девушки, отличной невесты, как Зоя Репина. И в то же время они еще лихорадочнее взялись за хозяйство, с угрюмой судорожностью кинулись наживать добро: все эти кролики, яблоньки... Что же было в их трудовом подъеме? Трудились ли они машинально? Хотели бесконечными хлопотами заглушить горе? Вот только они, надо сказать, старались скрыть от соседских пристальных наблюдений свою деятельность, даже завели каких-то тайных перекупщиков, чтобы самим не торговать на рынке, в общем, на виду у всех скидывались стоящими с опущенными руками и в прострации, этакими дурачками, которых беда сразила наповал. Почему? Было ли у них ясное рассуждение, что для своей репутации им лучше прикидываться обездоленными, убитыми горем, а действовать исподволь,
