света и неугомонных воздушных пузырьков важно плавали золотые рыбки. С благоговением, с робкой любовностью я пристроился под бочок к нему. А иначе и нельзя было, как только вплотную, тесно, с заведомым подобострастием, поскольку полковник занимал все помещение и любой выходил перед ним мал. У меня было такое чувство, что этот колоссальный, двухметровый человек с необъятным брюхом и добрым лицом сейчас погладит меня по головке и спросит, какие такие печали читаются в моих затуманенных глазах, уж не обидел ли меня кто, да и доволен ли я службой, зарплатой, товарищами, так сказать, по оружию. Между тем полковник, с присвистом хлебая чай, не обинуясь объявил, что две трети содержащихся в нашем учреждении подследственных и обвиняемых попали к нам не по делу, из-за чепухи, из-за головотяпства или наглого равнодушия следователей к судьбам человеков и их следовало бы отпустить на все четыре стороны. Вот он какой разговор повел со мной!
- Да неужто? – воскликнул я. – Две трети? Как же это получилось?
Тогда-то наша беседа и скатилась на женскую тему. Полковник Земной, развалившийся на огромном кожаном диване, доверительно мне сообщил:
- Ты, Петя, женат, кажется, так я тебе разъясню, что такое жена. Любовная горячка, медовый месяц – все это, знаешь, быстро проходит. В июле, например, женился, и все вокруг тебя благоухает, воздух пьянит, а в небе словно бы звезда счастья блестит, но уже в августе звезды эти самые катятся и падают беспорядочной кучей. Жена, глядишь, начинает прищуриваться и подмечать, что от супруга, судя по всему, проку не будет, что он вроде как вырождается прямо на глазах. Есть сорт женщин, которые готовы терпеть мужей и в таком виде до конца своих дней, но не о них у нас речь. Есть еще женщины с зачатками культуры, а следовательно, и с некоторым понятием о ценности свободы, и они, чтобы избавиться от опостылевшего супруга, просто подают на развод, иначе сказать, действуют цивилизованно. Но и о таких женщинах мы поговорим как-нибудь в другой раз. Мы с тобой вертухаи, Петя, мы должны смотреть глубже, чем смотрят там, за стенами этой тюрьмы. Нам ли не знать, что представления женщины о свободе часто, ой как часто сочетаются, каким-то странным, извращенным способом сочетаются у нее не с представлением о личном освобождении, о независимости от ставшего нелюбимым человека, а с жаждой мести. Разве нет? Разве мало мы знаем случаев, когда жене приходит в голову упрятать мужа за колючую проволоку? Мы знаем об этих случаях, но не знаем, как их предотвращать, как сделать так, чтобы их не было. И наша тюрьма полна несчастными, которых упрятали сюда их жены, женщины, у которых в душе мгла, тьма киммерийская, крик трубы иерихонской.
- Я даже не думал, что подобное бывает, - сказал я, - то есть я знал, но я не предполагал, что это так очевидно, близко и опасно… Но как? почему это происходит?
- Как и почему? – усмехнулся полковник. – Да очень просто. Когда жене приходит в голову коварная мысль расправиться с мужем в судебном порядке, на ее губах появляется зловещая ухмылка. Она идет по инстанциям, где со слезами на глазах рассказывает, как слаб ее благоверный к спиртному и как невоздержан на язык, как бьет ее и как пытается овладеть ею с помощью приемов, которые иначе как изнасилованием не назовешь. И у нее есть шансы добиться своего. Ее шансы увеличиваются, если под рукой оказывается еще и ее мать, то бишь пресловутая теща, которая готова подтвердить ее слова и еще от себя присовокупить, что к ней разнузданный негодяй тоже пытался применить свои грубые любовные приемы.
- Теща? – в присутствии начальника крикнул я непозволительно громко. – Но у меня, слава Богу, нет тещи!
Земной, пренебрегая субординацией, напротив, явно наслаждаясь общением со мной, подарил мне приятную, никоим образом не дежурную улыбку:
- Теща, собственно говоря, не человек и не роль, которую играет человек в обстоятельствах и степенях родства, а идея, по которой подлежит ликвидации все, что выглядит моложе и свежее ее самой.
Ну, как понять это изречение? Вообще-то я предположил, что полковник странным разговором испытывал меня, рассматривая возможности моего повышения по службе и даже приближения к себе, но больше меня, надо сказать, взволновало то обстоятельство, что его разъяснения показались мне далеко не удовлетворительными, сверх того, они посеяли в моей душе новые сомнения и тревоги. Допускаю также, что он, может быть, поверил мне какую-то свою затаенную боль или, к примеру, изложил некую теорию, некоторым образом обкатал на девственной, по его представлениям, ниве моего разума возникшую у него в тиши кабинета гипотезу, хотя могло быть и так, что он, поговорив, тут же выкинул наш разговор из памяти, как ничего для него не значащий. Я же, признаться, как-то по-новому затуманился. Я видел в стенах тюрьмы немалое количество женщин-заключенных, следовательно, попытка полковника внедрить в мою голову представление о мире как о месте, где женщины сажают мужчин за колючую проволоку, не выдерживала критики. Сам же я сажать никого не думал, человек справедливый, я и впрямь отпустил бы на все четыре стороны те полковниковы две трети арестантов, о которых он сказал, что они сидят не за дело. Объявили бы только, что это действительно так, что они сидят без всякой вины, - что ж, пожалуйста, отправляйтесь, куда вам угодно, я никого не держу! Но пока подобного объявления нет, извините, всякий лишний шаг в сторону считаю, по службе и по жизни, побегом.
Нет, другое меня обеспокоило. В каком-то смысле рассуждения полковника все-таки имели под собой основания, хотя бы потому, что не стал бы он ведь совсем уж зря болтать. Другое дело, что следовало меня, наверное, сначала получше подготовить к восприятию этаких глубин и откровений, воспитать в надлежащем роде. Без специальной подготовки я получался человеком поверхностным и даже как будто легкомысленным. Но, как бы то ни было, работа полковника над грубым материалом моего невежества не прошла вхолостую. Я стал присматриваться к жене, задаваясь тревожным вопросом: неужели в ее прелестной головке, в ее чистом, но скором на гневные выдумки сердечке может зародиться мысль отправить меня на нары? Она ведь, как ни верти, умоисступленная, если вспомнить ее дикие выкрики в сторону бедного Глиста. Она непредсказуема, способна Бог знает на какие деяния.
И механизмы, действующие в нашем обществе, устроены как раз так, что ее коварная задумка очень даже легко может осуществиться, а все мои средства защиты и вся моя презумпция невиновности тотчас же лопнут как мыльный пузырь? Но это так по логике, по заверениям полковника Земного, а у меня отнюдь не было такого контроля над собой, такой послушной дисциплины, чтобы я безоглядно уверовал в его слова. Мной управляют стихии, а полковник этого не приметил. Он все же рассуждал слишком уж с точки зрения вертухая, и потому я, выслушав его, более или менее закономерно склонился к мнению, что не вертухаям утверждать истину в последней инстанции. И однажды мне повезло, я сумел разговориться с человеком уже, так сказать, свободной профессии, с адвокатом Птахом, явившимся к нам на встречу с кем-то из своих подопечных. Этот адвокат, часто у нас бывавший, никогда мне не нравился своими развязными манерами, своей подчеркнутой отстраненностью от нашего вертухайского сообщества, вообще как бы от тюремного мирка. Высокий и стройный, с ранней сединой на голове, благородно украшавшей его, с каким-то, я бы сказал, намеренно утонченным рисунком лица, он всегда был одет с иголочки. И носовой платочек аккуратно выглядывал из кармана его пиджака, и благоухания от него распространялись едва ли на всю тюрьму, - все это, ей-богу, не по душе мне было, хотя, разумеется, я не мог не относиться к нему почтительно. Я испытывал перед ним что-то вроде слабости, смутно возникало у меня чувство, что он способен неким образом соблазнить меня, подтолкнуть к совершенно несвойственным мне поступкам. Полковник Земной по своей огромности казался грозным и действительно мог накричать, отчитать, даже дать нюхнуть его пудового кулака, но он был, как ни крути, свой, а этот адвокат явился словно из неведомого мира, где такие хитросплетения и мудреные тонкости, каких нам, простым смертным, вовек не распутать. Но я решил, что этот-то неприятный и в некотором роде недоступный мне человек, господин, исполненный отрицательного обаяния, скорее разрешит мои недоумения, чем приятные, доступные и положительные люди, только и знавшие, что запугивать меня вездесущими опасностями окружающего мира. И вот он сидел в отведенном для его адвокатских посиделок помещении и ждал, пока приведут его клиента, а я с ним и разговорился, сказав смущенно:
- Ситуации, знаете ли… Как понять, что жизнь вроде как полна ими? Отчего это женщина предстает созданием правильным и торжествующим, а мужчина порочным, виновным и в конечном счете страдающим?
Птах не потрудился скрыть улыбку.
- Ну, если это ситуации, то их можно и буквально понимать, - ответил он.
- Я о том, что если жене взбредет на ум посадить мужа, то она, как ни отпихивайся, легко добьется своего.
- А ты рассуждай логически, парень. Дело не в одном лишь количественном преобладании мужского контингента осужденных над женским, - сказал адвокат, поудобнее усаживаясь на стуле, кладя ногу на ногу, - не только в испытанной временем склонности мужчин к насилию и законнопослушности женщин. Это уже результат, а ты пораскинь мозгами, поразмысли: результат, собственно говоря, чего? Каких таких причин? И если ты порочен и несчастен, а судя по твоему виду, так оно и есть, то что же тому причиной? Но, я вижу, тебе трудно, аналитическая работа ума не дается тебе. Ты обычный всенародный тип характера. В таком случае, дорогой, покопайся в памяти и скажи, припоминаешь ли, доводилось ли тебе слышать о мужьях, отправивших своих жен путешествовать по этапу? Вряд ли припомнишь что-нибудь подобное. А вот жалобы на посадивших жен слышны сплошь и рядом.
- Почему так? Как это понять, и можно ли с этим мириться?
- Здесь, на мой взгляд, уместно высказать определенную убежденность в том, что закон наш, в своей неписаной, но весьма активно действующей части, склонен больше доверять и симпатизировать женщинам, чем мужчинам. И совсем уж скверно приходится нашему брату, мужчинам, когда внимание судейских крючкотворов сосредотачивается на таком явлении, как исполнение – ими самими, нами, вообще всеми – супружеских обязанностей. В судейском кресле, между прочим, чаще всего увидишь именно женщину. Ты не смотри, что у нее тупой взгляд и жирные бока, что она угрюма и неповоротлива. Она все равно дотягивает до понятий суфражистки. Это им, бабам, проще простого, как нам, адвокатам, спустить с цепи язык, как вам, мужикам, вертухаям разным, плюнуть. Ты чем душишься? Слушай, кончай пользоваться дешевым одеколоном, ты мужик в своем роде видный, а запах такой, что поневоле складываются впечатления ада, хаоса и произвола, царящих в Божьем мире. Это я тебе по-дружески говорю, это тебе совет видавшего виды человека. Ей-богу, на девяносто девять процентов твое изумление перед слабым полом вызвано применением дешевого
