Татьяночка

Марченко в сердцах ударил здоровой рукой по кровати:
- Ну что ты за упертый хрен, танкист. Говорю же, дождь будет, с детства его нюхом чую. Мать, бывало, все спрашивала: "Витюш, польет к ночи чи не?" Ни разу не ошибся. А ты мычишь свое: нет-нет. Ветер послухай, так перед грозой бывает.
Перебинтованный крест-накрест, что лялька, Семен Степанов хохотнул:
- Да чем ему слышать-то? Уши вместе с головой завязаны. Что пристал к человеку, он только утром в себя пришел, небось, вообще не понимает, на каком свете очнулся. Терентьев сказал, полчерепа, считай, снесло. Это "нет-нет" он первое, что талдычил и талдычил, може, не на дождь тебе отвечал, а свое думал. А ты заладил - "упертый, упертый".
Марченко осекся, потом чертыхнулся и, не беря костыль, по кроватям допрыгал до койки танкиста:
- Друг, эй, сглупил я, не серчай. Покурить хочешь?
Но тот лежал навытяжку с закрытыми глазами, будто снова уснул: руки по струнке, края белого бинтового шлема плотно врезались в надбровья, скулы, подбородок, кожа мальчишеская, не огрубелая, в веснушках. Фиолетовость губ и чернота подглазий казались пугающими как из сказки про "болотных духов", похищающих души детей, - Марченко про них в детстве бабка рассказывала, мол, рот у нелюдей черный, веки черные. Но, то сказка, а это госпиталь, то болото, а это война.
- Эй, живой? - Марченко тронул танкиста за плечо - Спишь что ль? Эй... как там тебя? Антон?
За окном сверкнуло и секунду спустя загромыхало, помещение через раскрытое окно вмиг наполнило запахом мокрой пыли и полыни, непонятно каким образом все вырастающей и вырастающей под стенами.
Марченко зажмурился – дух, чисто как в поле. Эх, выйти бы сейчас с косой, да размахнуться... Размахнуться, да. Вот только чем? Рука калечная, Терентьев сказал, гнуться с трудом будет, слабой останется. С ногой – лучше и не говорить, не ходит, а припадает, ползает как старый дед Афанасий. С косой, да... А пахнет вкусно, дышал бы и дышал до пупа. Марченко снова посмотрел на танкиста, - тот открыл глаза, но глядел не мигая, в одну точку, губы, сжатые в тонкую нитку, дергались, дергались уголками, щеки то раздувались, то впадали.
Марченко перепугался - припадок, что ли? И воздух из сочного сразу стал жестким как та окаменелая конина, которую они, - четверо выживших из всей роты весной сорок первого, - сосали две недели, прячась от фрицев в подвале сарая сельской учительницы. И воды почти не было, и хлеба не было, и раны гноились, а учительница спуститься к ним не могла: боялась, увидят-донесут. Ничего, переждали, пока немцы в другую деревню не перешли, оставив только полицаев: двое померли, а они с Лехой ночью уползли.
Танкист - Антон? - вдруг крупно вздрогнул, лязгнул зубами, а потом затрясся мелко-мелко, глаза под веки закатились. Точно припадок...
- Эй, Степанов, - заорал, перекрывая раскаты грома, - дуй за врачом или хоть за Татьяночкой, танкист, кажись, того...
Семен быстро перекрестился:
- Тьфу, напугал чертяка. - поднялся, но с охом за живот схватился , - твою ж мать, как повернусь, так словно опять кИшки выпадают. Ладно, щас... ты ложку ему меж зубов сунь, слышал надо, а то язык себе откусит.
- Иди уже, - Марченко пытался прижать одной рукой танкиста к кровати, но тот вырывался и вместо "нет-нет" мычал уже "мама-мама-мама".
Степанов был возле двери, когда та распахнулась и в палату влетела, словно ветром внесенная, тоненькая черноволосая девушка, за ней вошел огромный мужчина с лицом Ильи Муромца и ручищами грузчика. Оба с порога зацепились взглядами за корчившегося танкиста, обступили, мужчина, главврач Терентьев, крикнул девушке, той самой медсестричке Татьяночке, чтобы мухой слетала за успокоительным.
Через пять минут танкист, действительно Антон по фамилии Кротов, крепко спал, вздыхал ровно, мерно, а Татьяночка осторожно вытирала ему со лба пот, не забывая при этом ворчать на Марченко:
- Виктор, что хотите говорите, а я все больше думаю, вам у нас понравилось и уходить не тянет. Неужели вам мало , что за полгода здесь уже трижды ногу ломали - пересобирали и всякий раз только золотые руки хирурга от ампутации спасали. Нет? Тогда заканчивайте свои променады, Иван Николаевич запретил много двигаться.
Марченко помотал головой: не мало, не мало. Привезли в ноябре, а сейчас май лету место уступает. Ломали, ох, ломали - коряво срасталось, и ладно бы хромал, да ведь болело так, что орал сутками напролет. Терентьев говорил, не нога, а куски костей вперемешку с обрывками мышц. Консилиум собирали, на нем решили – резать без вариантов, отчекрыжить по верху бедра. Но Иван Николаич возразил: "Мужчина молодой, семейный, ампутировать всегда успеем, надо попробовать сохранить". Пробовали. После третьего раза вроде полегче стало, штырей железных в кости понапихали, в одном месте растянули, в другом сшили. Дергает, конечно, зараза, плетью висит, немеет постоянно, будто не конечность, а коряга мертвая. Но все ж целая. И не конец, ох, не конец еще - месячишко подождут, пока вверху схватится, а потом ниже колена снова переберут.
Голос Татьяночки высокий, но не визгливый, как у жены Марченко, а напевный, звонкий, вспомнилось из какой-то книжки: хрустальный. Чистый голос, прозрачный. Да и сама она - ромашка на стебельке, хоть и темненькая. А Митька Макаров из пятой Таню Ложечникову ангелом прозвал после того как медсестричка трое суток от него не отходила, от смерти отговаривала. Дмитрий-то руки на себя наложить пытался, письмо от сеструхи получил, где написано, что кроме нее, спрятаться успела, - всю макаровскую семью расстреляли за связь с партизанами: и жену, и мать с отцом, бабку с дедом, и деток. Рванул тогда Митька по коридору, головой бился, ранами кровил, все повязки сорвал,рыдал, мол, других спасал, а своих не уберег... Потом склянку схватил, разбил, по венам как начал полоскать - и вдоль, и поперек. Терентьева не было, остальные растерялись, кто вопит, кто суетится. А птичка черноволосая, - Татьяночка, - прям на осколок бросилась, вырывая из рук, сама изрезалась, обняла Дмитрия и плакать вместе с ним начала, причитать что-то тонким голоском. Тот обмяк, затих... Ну и сидела с ним, когда от других освобождалась. Шептала, утешала, Митька сказал, кабы не этот ангел - точно удавился бы. А так ничего, повоюет еще, отомстит. За всех отомстит.
Татьяночка последний раз проверила танкисту пульс, обернулась:
- Товарищи мужчины бойцы, я знаю, легких нет, но прошу, присмотрите за ним, ладно? Травма головы вызывает подобные приступы, он может...
- ... язык откусить? - Стапанов перебил, - я ж говорил, говорил, ложка нужна...
- Да, вы правы. Задохнуться рискует. Но ложка ложкой, а зовите сразу, если что. Буду почаще забегать. Только - подошла к койке Марченко, погрозила пальцем – вам, Виктор, зап-ре-ще-но. Договорились? Степанов, тоже аккуратнее, швы разойдутся, заново придется штопать. Лучше...
Она прошлась взглядом по палате:
- Неверовский, могу вас попросить позвать меня или доктора, если танкисту станет хуже?
Степанов присвистнул:
- Да что его просить, унижаться еще... Я лучше сам осторожненько…
Ложечникова, помедлив, кивнула, но от порога снова вернулась к кровати Неверовского, влипшего носом в стену и, казалось, даже не услышавшего ее просьбу. Впрочем, он так лежал сутками, поворачиваясь невозможно красивым, женственно-тонким, как сказал Соколов "ну точно баба- актриса", лицом только когда разносили пищу, перестилали постель. Несколько раз Марченко замечал, что когда Татьяночка забегает, Неверовский чуть крутит шеей, следя за ней и лицо у него печальное, сникшее. Но потом и на нее перестал реагировать, на процедуры вставал ссутулившись, шел плечами вперед, наглухо запахнувшись в огромный больничный халат, выданный ему по личному распоряжению Терентьева.
Когда Андрея только привезли и остальные узнали о его ранении, поначалу жалели: вот ведь попал мужик, так жить теперь такому - оскопленному? Любопытство - не всегда порок, а мужская солидарность - как-бы святое, вот только Неверовский грубо посылал каждого по-отдельности и всех скопом, кто пытался задавать вопросы или грубо сочувствовать "эка тебя, брат, держись, ничего..." Марченко, тоже пытавшегося поддержать, мол, елда - она, конечно, важная штука, но главное в человеке мозг, Неверовский приложил трехэтажным матом. И ладно бы орал, тогда понятно - беда у мужика, но Андрей проговорил медленно, презрительно цедя сквозь зубы. А потом, оглядев палату, припечатал: предлагаю, типа, любому из вас поменяться со мной, если такие жалостливые. И рубанул будто приказом: не приближаться, не разговаривать, иначе он за себя не ручается. Так и стало, Неверовский физиономией к стене, остальные вроде как понимают, но все равно обиду затаили: они по-человечески, а он зверюгой. И понятно почему, но трогать не хочется.
Это потом Степанов у санитарки Тоси вызнал, что Андрею большим осколком аккурат между ног попало, когда лошадь свою в лес уводил: из кавалерийского полка он, кобылку любил, спасти хотел. Тут бомба рядом, шарахнуло, на спину его опрокинуло: и лошадь убило, и его... вот так, как раз туда. Доктора удивляются, - живот поверху зацепило, а ниже - месиво.
И за Татьяночку однопалатники Андрея не жаловали, оскорбил он ее сильно, за такое как он выдал - по морде бьют, не глядя, раненый или нет. Неверовский в тот день категорически потребовал, чтобы перевязывал только Терентьев, а не медсестры, мол, бабьи скорбные вздохи - унижают. Татьяночка пыталась объяснить, у каждого своя работа, врачей-то всего трое, а медсестер десять. Неверовский выслушал, высокомерно изогнув бровь, и прошипел, что плюнул:
- Да уж, переизбыток вас, точно. И то верно, где еще найдете возможность на голых мужчин посмотреть. Кудрями потрясти, жениха найти…
Татьяночка аж отшатнулась, щеки побледнели, глаза круглыми сделались, кулачки сжала, но сдержалась, сдержалась. А вот Степанов нет. И Марченко нет. И Абашидзе, к выписке готовившейся, тоже нет. Когда медсестричка выбежала, разъяснили Неверовскому, какая он сволочь и сука последняя, а Абашидзе добавил, правильно хрен оторвало, если бы Андрей его сестру так оскорбил, он бы яйца собственноручно открутил. Нормальный мужик после такого смутился бы, покаялся, а этот нет... Осмотрел всех льдисто, усмехнулся и к стенке.
Сейчас палата замерла - когда Татьяночка к Андрею с просьбой обратилась, затаилась, но на стреме была, не приведи господи, снова что скажет, Марченко так точно не стал бы руки себе вязать: врезал с размаху, а там пусть стучит, кому хочет. Но Неверовский молча кивнул.

Как говорится, сторожи - не сторожи, а если старуха переступила, так точно войдет. Не жилец танкист был, случайно за землю ухватился, подержался чуть-чуть и забрала его смертушка. Туда, вверх, где с июня сорок первого живут тысячи и тысячи: молодые, старые, сильные, слабые, мужественные, испуганные... Каждой войне на небе уголок отведен.
Когда забирали тело, Татьяночка всхлипнула:
- А я неделю назад его матери написала, что жив, рассчитывает на поправку. Он из здешних мест, соседняя область.
Антон был не первым, кто ушел, до него, считай, каждую неделю хоронили, а вот запал Виктору в душу этот мальчик девятнадцатилетний и все тут, непонятно чем запал: лежал себе, стонал, мычал, дергался, отмучился. Степанов тоже приуныл. Даже Неверовский, оторвавшись