Жена не моя, Вера Дмитриевна

тобой виноватым.

Правда, я и думать не хотел ни о каком предпочтении, но полумысль не оставляла меня. Пусть себе, в своём мужском самолюбии, мечтал я, воображал ту женщину, которая любила бы меня вечно, несмотря ни на что. Пусть этого не случалось прежде и не случится теперь... Я всё же вернулся сюда через семь лет, чтобы что-то понять, во что-то поверить заново...
***
Юлия предала меня – в этом я был уверен теперь окончательно... Предал и я жену свою по цепочке... Меня не захотели понять, мне не могли поверить – так же поступил и я... А теперь мне нужна была чья-то любовь и хоть какой-нибудь тыл, чтобы можно было и работать, и любить... Увы, таково свойство мужской природы. Всё же хорошее или, как любят говорить, порядочное – это всё терпение и примирение – это труд, в котором только и возможны все проявления нашей человеческой природы. Это, наконец, фантазия, без которой любой наш труд превращается в рабство, а человек обесчеловечивается, как все прочие крайности...
***
Мне вдруг захотелось поговорить с Верой наедине, но Саша и не подумывал оставлять нас – и две их дочки тут же, в захламлённой от ремонта комнате; в этом обязательном присутствии двух девочек нет и не может быть никакого сомнения... И коль скоро не сбывались ожидания и желания всех нас троих, разговор становился уклончивым, а речь всё более натянутой...

Александр попытался было добиться хоть какой-то определённости, но мне хотелось говорить только с Верой. Всем ещё более становилось неловко, и все молчали... Хотя внутренние слова, все и всякие – как будто бы вслух – будто лузга, сыпались на пол...

Вера Дмитриевна предлагала варианты один неопределённее другого, но муж верно и мягко постоянно обрывал её...
***
Наконец, я собрался уходить. Я ещё что-то вяло пробубнил, что не мог, дескать, не повидать Веру Дмитриевну...

— Вы меня не поняли, — пытался сказать хоть что-нибудь примирительное Александр.

— Да нет, почему же? Всё понятно, всё так и должно быть...
***
Я зашнуровал туфли и вышел из квартиры. Всё осталось незаполненным...

На проспекте Революции я закурил «Приму» и задумался...

Что должно было бы произойти, чтобы не оставалось никакой пустоты, никакой неудовлетворённости? Что, наконец, могло случиться такое, чтобы осталось у меня ощущение жизни, движения?.. Что должна была сделать Вера, как принять меня?

Вновь поверить, полюбить меня, оттолкнуть мужа, забыть дочек своих?.. Это мне всё было нужно?.. Или всё-таки я должен был бы хоть однажды понять, чего никогда не допускал даже в бесконечных мыслях своих?

Я отнимаю, я ворую чужую жизнь... Все добиваются всего, что им так кажется необходимым, даже и меня подталкивают к этому... Я же ни мирюсь ни с чем, не примиряю себя и с людьми... Потому что сужу их, оцениваю, потому что не хочу так же – я хочу готового, но и я не хочу, не умею быть злым...

Так долго и бесконечно могу размышлять я; так, не оправдывая себя, стараюсь понимать людей в их извечной борьбе за существование. И всё же я никогда не сумею смириться ни с людьми, ни с самим собою. Я могу этого только хотеть. Что это – безволие, неверие, лень?..

Это – безмыслие... Но мысли просто заскочили не туда...

И впрямь, как это люди, не понимая друг друга, спешат с выводами? И кем же я выгляжу в глазах Веры, мужа её?.. Как это он превосходно: «двор проходной»? Скверно, но верно ведь, верно!..

— Не понимаю, — проговариваю я вслух на проспекте, — не понимаю, какой «проходной двор»? Да что я, в потёмках всю жизнь блуждаю? Или ложью мы из страха все ослеплены?.. Чёрт знает что!
***
Вышел на улицу Саша...

— Вы простите, могли помочь, а не помогли.

— Ерунда, зачем же вам это надо? — сожалеюще ответил я, — да и кому это может быть нужно? Как говорится, по одёжке... А результата нет – разговора хорошего тоже не будет. Так что моё это дело, и ничьё более...

— Вам же ночевать негде.

— Ничего, я не ребёнок.

— Как-то нехорошо получилось. Недоговорили...

— Ничего, я сам виноват.

Вышла и Вера. Мне казалась она ещё ближе. Спохватившись, вдруг принялась расспрашивать о жизни... Потом заторопилась, ушла. Вскоре возвратилась на проспект с дочерьми...

Вот, никогда не смог бы быть таким, как они... Человек всё же, эх!..
***
— Вы что, — вырвалась у меня неуклюжая резкость, — детей простудить захотели?

— Останься, а?.. Саша, скажи ему.

— Нет, Вера, спасибо. Не могу.

— Вы не обижайтесь, — извинился муж, — но начали вы разговор как-то криво, неловко стало.

— Я ни в чём не соврал.

— Нет, я не скажу, что вы были неискренни. Просто вокруг да около как-то...

— Меня, наверное, нелегко понимать, вернее, соглашаться... Ничего, я давно привык к тому, что меня не понимают, не верят.

— Трудно оказаться в вашем положении...

— Я прошу вас, — предложила Вера, — пойдёмте в дом, там поговорим.

— Нет, я поеду. Спасибо.

— Пойдёмте всё-таки...

— Нет, ребята. Если сразу не прилегло, не надо. Спасибо вам. Всего вам... И... простите меня...

Я уходил... На проспекте задержались и оставались стоять ещё муж Веры Дмитриевны и две их девочки...
***
Часа в два ночи, на автовокзале, я проснулся. Кроме меня, в привокзальной комнате-гостинице, спали ещё десять человек.

Мне снова казалось, будто я по-прежнему продолжаю любить Веру какой-то общечеловеческой любовью – может быть, и лёгкой, и малополезной, если только потребности и мечты таких людей, как я, и впрямь совершенно бесплодны...

Всякое неутолённое сердце никогда не наполнится благодатной влагой чужой крови – оно рано или поздно лишь иссушит себя... Такое сердце не знает ни источника своей жизнедеятельности, ни прощения чужим и своим грехам. Способное само сочиться, оно ждёт и требует того же ото всех остальных сердец.

— И это называют любовью, — продолжал я вслух после записи в блокноте, — что же это?..

Я сидел на подоконнике в коридоре, блокнот лежал там же... А я курил и всё размышлял в пустоте...

Может ли знать человек, когда он бывает счастлив? Что это за особенное состояние жизни – счастье?.. А я был именно теперь воистину счастливым человеком: я чувствовал всё, что только могло быть мне дано. Я понимал всё вокруг и принимал, что тоже было дано мне... Я вбирал в себя жизнь...

Так или иначе, но я всегда буду любить всех, не умея ни остановить себя, ни сдержать других. Только к чьей чести сказать, что так редко выпадает всем нам – любить человека?..
***
А Юлия? Она ведь тоже любима мною подобно – только неизмеримо больше... Только это не любовь, так казалось мне, это жуткая боль, это страсть!.. Да ведь всё равно и всё из того же разряда дурацкой любви ко всем. А вообще, способен ли я любить по-другому? Способен ли?.. Нет, я так не могу, я так не умею...

Я человека «читаю»... А потому и люблю... Разве это и есть любовь общечеловеческая, разве это любовь?.. Разве этого от меня всегда ждали? Этой любви моей не хотела и Юлия. Может быть, даже более всех. Потому что любила сама... Но что, что я могу?.. На что же иное способен?.. Нет, не решить мне такую проблему... Никогда никому и ничего не ответить...

И я горько тогда усмехнулся: «Как же, «общечеловеческая» любовь! Гордись тем, в чём никто не нуждается... Дурак же ты, батенька, счастливый дурак...
***
Утренние сырые лучи светлели, ложились на подоконник, едва высвечивая разбегающиеся строчки в моём блокноте. – я был поистине счастлив. И путаться более мне ни в чём не хотелось. Жизнь торопилась, звала меня за собой. А ранним, всё ещё сизым рассветом, уезжал я в Синие Липяги...