Пепел Клааса

бывали?
— Бывал.
—  Так вот, дама живёт точно в райском прянике. Разговорились о том, о сём. Между прочим зашла речь о путешествиях, об эмиграции. К слову пришёлся Нью Йорк. Она так и затрепетала вся, узнав о тамошнем моём проживании:  «Ах Нью Йорк, ох Нью Йорк».
«Сумасшедшая, — думаю, — живёшь в сказке, а мечтаешь о торжище». В Нью Йорке меня посетила мысль, которая, между прочим,  могла бы лечь в основу третьей части гётевского Фауста. Если бы жив был Гёте, он непременно сочинил бы третью часть Фауста. Вообразите: герой, насытившись стройками и преобразованиями, которым посвящена часть вторая, к ужасу своему понимает, что человеческая масса не умеет распознать подлинного величия, но охотно поддаётся шарлатанству. И вот нечистый — гётевский Мефистофель, булгаковский Воланд, манновский сатана, не суть важно — предлагает своему избраннику подтрунить над родом человеческим. Он выбирает какой-нибудь город, достаточно заурядный или уродливый, чтобы производить отталкивающее впечатление на всякую здравочувствующую личность, и обрушивает на этот город золотые потоки. При этом в городе ничего существенно не меняется, в том смысле, что он не становится привлекателен сам по себе, но там начинают беспрестанно снимать фильмы, проводить концерты, выставки, шоу, перформансы, встречи на высшем уровне, изображения этого города тиражируются миллиардами, появляются майки, значки с городскими видами и надписями «Я люблю город N.» Проходит пятьдесят лет и миллионы людей со всего мира почитают за счастье сфотографироваться на фоне того самого моста или того самого забора, той самой канализации, того самого волнореза, той самой стены. Дьявольский хохот. Занавес!
— Вы, Сергей Павлович, пересказали основные методы работы с общественностью, Public Relations, PR-технологии.
— О том и речь, Эдуард. Пиар — это дьявольское искусство наших дней, магия, колдовство, принуждающее человека в его массовости принимать чёрное за белое, безобразное за прекрасное, низменное за возвышенное, глупость за прогрессивность, холуйство за гибкость. Люди превращаются в гибрид робота и обезьяны, я видел это своими глазами, поверьте мне.
— Верю. Только не могу понять, какого будущего Вы в таком случае хотите для России?
— Линейного.
— А точней?
— Хочу, чтобы отечество мое вырвалось наконец из чёртова круга перерождений. Сотнями лет мечемся между дикостью и цивилизацией.
— Вы западник?
— Нет, славянофил.
Клаас с трудом сдерживает улыбку:
— Так что же делать?
— Что делать да кто виноват — всё давно известно. Главное в другом: кто будет делать?
— И кто же?
— С чего начиналась земля русская? С варягов! «Страна у нас большая, а порядку в ней нет. Приходите и владейте нами». Варягов нужно звать. Сами не справимся.
— Это что же, Запад? Кладбище?
— Да, Запад.
— Но Вы же славянофил. А хотите Россию под Запад перекроить.
— Именно потому, что славянофил. Я свято верю в силу нашей земли. Россию невозможно перекроить под Запад, как ни старайся. Но нам нужно пройти тот же путь, что и Запад: прочь из средневековья, прочь от мракобесья, прочь от вековой дури, от холопства, от погромов, от бунтов, прочь от самовластья деспотов!
«Да, это не Осиртовский», — мурлычет про себя Клаас.
— То есть Вы с чистой совестью готовы сдать отчизну Наполеону или Карлу XII?
— Это ничего не даст. Они проиграют, как всегда. Надо действовать постепенно, хитростью, если хотите. Только кому оно надо? Масонам? Евреям? Западу? Если бы басни про заговор оказались былью, я бы ликовал.
— Но Вы ведь не можете не осознавать того, что в глазах собственного народа Вы — предатель. И в глазах любого другого народа.
— Эдуард, оглянитесь вокруг: народа-то нет никакого. Родина — да, родина есть. А народа нет. Не вылупилась ещё бабочка из куколки, не создали мы ещё свою подлинную цивилизацию, и не создадим без западного инкубатора.
— Вас послушать, так население России — это нечто такое рыхлое, желеобразное, эдакая медуза в стальном корсете.
— Наконец-то Вы поняли! Так оно и есть — медуза в стальном корсете. Племя наше без этого корсета растекается, в землю уходит. Потому мы, когда избунтуемся, назверствуемся всласть, ищем, кто бы нас в чувство привёл, по мордасам отшлёпал как следует. Вот и покоряемся всегда самому бесстыжему, самому жестокому диктатору — назад в корсет! Только корсет этот наш, доморощенный: где не надо до смерти жмет, а где надо, весь студень наружу пропускает.
— То есть Вам нужен импортный корсет?
— Именно так. Уважаю совместные предприятия, сам на таком работал. Только руководить должны они, а изобретать и работать — мы. Вот тогда Россия за ум возьмётся. Я Вам вот что скажу: я и западник, и славянофил, и почвенник, и евразиец. Все великие умы этой земли, все сколько их ни было, чувствовали особое призвание России. Чаадаев, уж какой западник, уж как Россию изобличал, но и он прозрел. В 1835 году писал Тургеневу: «Россия, если она только уразумеет своё призвание, должна взять на себя инициативу проведения всех великодушных мыслей, ибо она не имеет привязанностей, страстей, идей и интересов Европы. Провидение создало нас слишком великими, чтобы быть эгоистами, Оно поставило нас вне интересов национальностей и поручило нам интересы человечества. Мы призваны обучить Европу множеству вещей, которых ей не понять без этого. Не смейтесь, вы знаете, — это моё глубокое убеждение. Придёт день, когда мы станем умственным средоточием Европы… таков будет логический результат нашего долгого одиночества.. наша вселенская миссия уже началась».
Вот, во что я верю, Эдуард. Вот, ради чего я и живу, если хотите. Западная цивилизация порабощена собственным рационализмом и самостоятельно из ямы не выберется. Славянофилы очень точно подметили, что Запад подчинила та же сила, которая ему дала власть над остальным миром. Западное человечество перестало быть хозяином рационализма, оно превратилось в его раба. На самом деле, именно мы и все дозападные цивилизации развиваются нормально, Запад же — самая что ни на есть аномалия. Мы — страна дураков. Но дурак — это ведь и есть человек. То есть человек лишь до тех пор человек, пока он — дурак. Я дурю, следовательно я существую. Глупость суть синоним человечества. А в N-ских странах очень трудно стало отыскать дурака. Ищешь его, ненаглядного, как червивое яблочко из отцовского сада, а находишь одни лишь глянцевые химические плоды — ни червоточинки, ни изъяна, и совершенно безвкусные. Я готов как герой известной книги с фонарём бегать по улицам западных городов, крича: «Ищу дурака! Ищу дурака!» Но ведь тщетно. Тщетно. Говоришь с человеком, а он и не человек вроде, а лэптоп  какой-то. Или айпод, что ещё хуже. Запад обязан всеми своими техническими достижениями патологии развития. Они опередили мир потому лишь, что представляют собой особую ветвь социальной эволюции: от обезьяны к киборгу, почти минуя стадию человека. Там бесспорно есть живые души, однако они незаметно вымирают, потому что человек — это не индивид, человек — это общность, а индивид не может жить без питательной среды общности,  он неизбежно погибает духовно, если цивилизация, его породившая, из общественного организма превращается  в общественный механизм. Тогда и индивид из живой клетки трансформируется в неживой атом. Западу не выбраться из этой ямы самостоятельно, нет, не выбраться им без нашей помощи. Сами погибнут, и нас в погибель увлекут, если мы их не упредим. Славянофилы поставили диагноз первыми, ещё до того, как Вильям Джеймс, этот апостол англо-саксонского мира, возвестил, что истина мол — это то, что работает. Понимаете: то, что работает! Для нас, русских, истина — это мечта, которую нужно прочувствовать душой и всего себя принести ей в жертву. Для вас, немцев, истина — это вселенская гармония, которую до́лжно  постичь всеми духовными способностями и воплотить в мировом порядке. И для нас, и для вас истина суть искомое, а не наличное, мы истину ищем, созидаем её, а у англо-саксов, истина уже есть. Раз работает, значит истина. И всё, что работает, то и есть истина. Что человек перед такой истиной? Пустое место. Пока гуманизм работает, он — истина, а как только перестанет работать, а он непременно перестанет работать, истина перемелет человека и не поперхнётся. Да и нет уже этого человека. Англо-саксы сумели даже немцам хребет сломать, хотя и не до конца. Теперь и те думают, что истина — это то, что работает. Думать-то они думают, но чувствуют иначе. Не сможет немец внутренне принять то рябое однообразное варево, в которое англо-саксы обратили западное человечество. Но без нас Запад не выберется из реактора, куда сам себя замуровал. Мы вроде бы людей ни во что ставим, миллионами убиваем ради достижения химерических целей, а человека от этого меньше не становится. Они же, наоборот, пестуют человека, холят его, лелеют, а он всё равно обезьянороботом становится, вот парадокс. Потому что человеку, чтобы человеком быть, без химеры никак нельзя. Он только с химерой человек. Мы с химерой, поэтому нас, если выживем, никакой рационализм не возьмёт. Только мы сможем человека расколдовать, машину на службу человеку поставить. Но нам для этого их технологии нужны, осовремениться нам нужно, цивилизацию у себя завести. В этом одном западники правы и ох как правы! Нас-то ещё нет по сути. То есть, мы вроде как есть, и нас даже побаиваются порой, но нас и нет совсем. Догадываемся только о себе, что когда станем, когда появимся и проявимся, тогда Евразию объединим всю. Всю как есть — от Ирландии до Японии. Вот Вам и евразийство моё. Но объединим не как англосаксы: не деньгами, не торжищем, не авианосными группировками. Истиной объединим, красотой. Помните как у Тютчева:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью...»
Но мы попробуем спаять его любовью —
‎А там увидим, что прочней...

— Так это ж как раз про немцев сказано. Про Бисмарка.
— Эх Эдуард, не про то Вы, не про то. Бисмарк сам — наипервейшая жертва рационализма. Не зря его лучшим другом был американец, некий Мотли. Но Бисмарка оправдывает перед судом истории то, что в услужение рационализму он пошёл от великой страсти, от мечты. Нам рационализма не хватает. Не умеем мы к своей химере разумный путь найти. Но это поменяется. Найдём мы своё окно в Европу. Когда время это придёт, тогда и о Вас, Эдуард, вспомнят. А пока тут дурь беспросветная, отправляйтесь-ка в «фатерланд», вам тут не место.
— Не всё так просто, Сергей Павлович, — Клаас еле скрывает изумление от речей отставного русского инженера. —  Во-первых, нас там не особо любят. Русские немцы репутацию себе основательно подпортили...
— О, это не Ваша забота! О Вас и знать никто не будет, что Вы из России. Чувствуется, конечно, что немецкий для Вас не совсем родной. Но Вам простят как Буберу его иврит. Немцам сейчас не до чистоплюйства, им нужны рабочие головы. Так что соотечественники быстро позабудут, откуда Вы родом.
— А я этого скрывать-то не собираюсь. Я — русский немец. Мы совсем другой породы.  В девяностые годы мечтали на Волгу вернуться, если б нам автономию дали. Мы бы там всё отстроили и зажили как люди. Сто лет бы нам эта Германия упала.
Эдик, несколько не