ОПИЙ
Роман о Москве и Сибири
Эпиграф: Время наших страстей – самое точное…
(Это было эпиграфом к фильму 1990-91 года о нацизме, название которого за давностью лет стерлось у меня в памяти.)
© О.Е. Биченкова
2010-й год - 2013-й год – Новосибирский Академгородок
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Все эти события, происходившие якобы со мной в детстве, я выдумала в 19 лет, когда я с операцией на шее лежала в больнице. Сюжет все повторялся и повторялся, пока я не дала обет описать его в романе. Назовешь его «Опий», а первую часть романа - «Хронос и Хтон», сказал мне в бреду, примерно как булгаковскому Турбину, кошмар в пушкинском сюртуке. Так что это не моя биография, и все встроенные книжки, по всей видимости, вымышлены.
ПЕРВЫЙ ПРОЛОГ
1. Не говори, безумная любовь,
когда, как белладонна нарастая,
ты немотой-дурманом вяжешь кровь,
суля то ад, то все блаженства рая,
ведешь меня по горестной судьбе
то мимо, то к нему, то с ним, то снова
я все не вспоминаю о тебе -
и я не говорю святого слова.
любовь и счастье - нет на вас управ.
не глядя, лошадь по кругу катится,
и сердце, что не знало сонных трав,
со мной сегодня навсегда простится -
шальное, шалое... как рыбу из глубин,
на берег выбросит меня волна морская.
вот - дома я, но средь снегов и льдин
скажу себе - сегодня умираю.
2. С тобой, когда последний солнца луч
вновь осветил в зерцале отраженье
и от луны виднее- сердце мучь
и умирай опять... но без движенья
любви к тебе я по утрам встаю.
Тебя уж нет. Венера глянет строго -
и вот любовь. и снова я пою
ту песнь бессмертных - трепета и слога.
ВТОРОЙ ПРОЛОГ
Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на грипп и бред – чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события – и они сбывались, в день, другой, третий?… От политических, от аварий на небе и не земле, актов болезни и смерти – от Черномырдина до Любы, соседки и моей с мамой подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала меня модными журналами по шитью и вязанию…
Это – история моей семьи, как она дошла до меня в рассказах моей мамы, пережившей все это. Ни я, ни она не знаем, есть теперь Бог или нет. Но Рок есть, это правда.
ОТВАЖНЫЕ КАПИТАНЫ,
ИЛИ ДВЕ ГОЛОВЫ ПОД ОДНОЙ КРЫШЕЙ
Первая повесть в романе. О советском детстве
Глава 1. Фаустина
Одна крохотуля, девчоночка лет трех с половиной, в песочнице играя, сидя на корточках в беленьком вязаном платьишке, ела загаженный дворовыми псами песок. Но ела, конечно, когда ее брательник Теодор, здоровенный балбес лет пятнадцати, одной из всегда избранных носатых национальностей, не видел... Глеб, мой отец, застукал маленькую Фаусточку за этим увлекательным занятием, выхватил из песочника и отнес к ее мамаше. — А сынулю твоего, Зойка, я сам собственнолично выпорю. Я так ей и сказал, нехристи немытой,- рассказывал он нашей Маме Лене. - Ишь ты. Олух царя небесного, с девками тискается и по кустам подсматривает!
Тогда мне было семь или почти семь с половиной лет. Я с четырех лет научилась читать. Учил меня дед. В Минске детские книжки и буквари были дефицитным товаром, и дедушка Петя учил меня по азбуке, составленной из крупных, черных заглавных букв, вырезанных из заголовков передовиц газеты "Правда", сильно пахнущих типографской печатью и пачкающих пальцы. Дед счел наиболее подходящей для маленького ребенка книгой "Вечера на хуторе близ Диканьки" разлюбезного его сердцу Гоголя. Еще мы играли в шашки-поддавки, в Чапая и батьку Махно и читали Сказки Пушкина. О, я с тех пор запомнила утопленницу из "Майской ночи", а когда я с бабушкой поехала в пять лет в Ялту, то долго ждала у моря 33 богатырей.
Уж не помню почему, но летом после моего первого класса я закопала тетрадки с моими изложениями, стишатами и сказками прямо на газоне у клумбы с флоксами недалеко от большого дерева у соседнего, буквой Г, дома. Кажется, меня обуревала идея клада и собрания сочинений для потомков… Но я не выдержала долго и, только флоксы расцвели, пошла выкапыватъ свое наследие. "Потомки уже появились или их не будет", - шептала я. С собой я тайком взяла мамин круглый совок для цветов. Чем закончились мои раскопки, я не забуду никогда.
Вся зареванная я прибежала домой. Там стоял накрытый обеденный стол, во главе сидел старый, на мой взгляд, Дед, а по бокам - папа с мамой. По краям стола расположилось человек десять папиных сотрудников, все – физики.
«О, твой младенец пришел!» - сказал дядя Володя, всегда не снимавший кожаного (из кожзама, конечно) пиджака. Все рассмеялись и кто-то затянул их любимую песню:
"По дороге в Литл-Допл,
Где растет тенистый топл,
Они шли
И нашли..."
Дед басом спрашивает:
- Кого?
Все хором отвечают:
- А вот кого! — и подбрасывают руками невидимый, но увесистый сверток с младенцем.
Продолжают петь.
— Мама плакала, кричала,
Долго гневалась, ворчала,
А потом приняла —
Всех троих…
Тут я заревела и громко сказала: - Там червяки и пупс. Мама, папа, там пупс в крови и червяки! Белые такие, ползают.
- А почему ты вся такая грязная?
- Я собрание сочинений откапывала у флоксов, там пупс, волосы белые, черви… гусеницы…
Папа что-то обдумал и скомандовал: «Быстро мыть руки. Нет, Леночка, помой ребенка, мы сходим…»
Это была первая увиденная мною смерть. Убили действительно Фаустину. Папа долго врал мне, что там дохлая кошка, но я плакала, пока мне не объяснили всю правду… В городке тем временем пошли слухи о маньяке. Я никому не сказала, что, когда я увидела Куклу в белой, кишащей червями глине, надо мной раздался громовой голос: "Хочешь быть Фаустиной? Будешь теперь. И будешь маяться с талантом всю жизнь".
Да, история с Фаустиной произошла, когда мне было семь лет и 6 месяцев. В моем детском уме она трансформировалась следующим образом: писать грешно и страшно. Часто перед моими глазами вставала картина: белые, мокрые, с полустершимися фиолетовыми чернилами листы бумаги, в которых копошатся могильные черви... Страшное впечатление постепенно изгладилось только через год, когда я заканчивала второй класс.
До этого, еще божественной цветастой сибирской осенью, я подружилась с Олей Федоровой. Понимаете, в центре двора стояла высокая, из железных витых прутьев крытая беседка, а в ней маленькая девочка играла сама с собой в биту. Для неосведомленных или запамятовавших: битой мы, дети 70-х годов, называли жестяную, плотно закрытую баночку - желательно с остатками крема для обуви, в которую для утяжеления вкладывался плоский камень. Ее пинали, соревнуясь, кто дальше, или загоняли в угол. Когда бита нечаянно попадала по ногам, бывало больно.
— Там много людей. Пойдем, посмотрим, что случилось.
— Там деду моего хоронят. Василием звали, — ответила маленькая девочка и шмыгнула носом.
— А ты что?
— А мне нельзя. Не пустят.
— Давай дружить. Меня Марина зовут.
— А меня Оля.
И Ольга подала мне руку. Ладонь была необыкновенно приятной на ощупь: небольшая, твердая и очень теплая.
Эта Ольгина рука покорила меня сразу. Долгие шесть лет нашей дружбы, или детской верности и любви, чистой и очень необычной, я помнила это рукопожатие - первое. Нашим отношениям было суждено закончиться с появлением в Олином классе Инны - или, если хотите, с прочтением нами обеими одного злополучного шедевра Томаса Манна. А именно: "Доктор Фаустус".
Вы знаете ли, Читатель, почему я пишу эту книгу? И что заставило меня в самый ягодный женский возраст - в 45 лет - взяться за эту прозу? Да детский обет! И вот как это было..,
Марина Несурова и Оля Федорова однажды сорвались на Центральный (то есть, относительно цивилизованный, по сравнению с лежащим слева Собачьим и справа - Солдатским) пляж, Тянулись летние каникулы — дни всегда медленны в июле, когда первая свежесть безделья и обаяние лета уже прошли, и до школы еще далеко. Итак, мы шли на пляж. Ольга была в маечке, полотняных шортах и кедах, которые она носила и в хвост, и в гриву; я была одета примерно так же, но на ногах у меня были уже стоптанные за жаркую весну и часть лета дешевые красные сандалики. Оля, как более сильная, хотя и поджарая, несла детский тент, а я — две наших сумки с "Айвенго" и "Ричардом Львиное Сердце« любимейшего Вальтер-Скотта. Точнее, у Ольги был мешок, а у меня — сшитая на швейной машинке "Подольск" холщовая сумка с вышитым мамиными руками цветком и пристроченной на большой внешний карман аппликацией-солнцем. В сумке, кроме двух томов, были сложены два полотенца и две простынки—подстилки. Груз был довольно увесистый. Мы шли, тем не менее, быстрым шагом по лесной, устланной рыжей хвоей тропочке, и пинали шишки — еловые и сосновые, - попадавшиеся нам под ноги. Солнце пробивалось сквозь ветки вечнозеленых деревьев, было еще не жаркое летнее утро. Я помню, что живо рассказывала Ольге про "Детей капитана Гранта" Жюль Верна, только что прочитанных.
Потом, накупавшись и нажарившись до изнеможения, устав бороться с ветром, постоянно срывавшим тент и переворачивавшим листы книг, мы вылезли из-под нашего укрытия и легли на песок. Оля вынула книгу о Ричарде и накрыла ею наши головы.
-Сейчас Космический разум через этот талмуд войдет, - возбужденно прошептала я. — Знаешь, давай тоже романы писать...
— Когда вырастем. Мы пока дети, у нас не получится, — рассудила Оля.
- Давай вместе напишем. Как братья Гримм,
— А назовем... «Отважные капитаны.."
— "... или Две головы под одной крышей”. Вальтер Скотт — это крыша у нас, а наши две башки — под ней.
И мы совершили обет и даже поели песка.
Но странный, леденящий душу голос сказал тогда моему сердцу: «Фаустина…"
