Глава 2. Пушкин.
Так несколько забежав вперед, я возвращаюсь в годы моего раннего детства. Пожалуй, мое первое воспоминание относится к 1969 году. Отбушевала долгая сибирская весна, и мама едет со мной, аллергичным, отечным, покрытым золотушной сыпью полуторалетним ребенком в Судак. (Я, с моим топологическим кретинизмом, до сих пор не знаю, в Крыму ли этот благословенный город.) И я вижу нежаркое закатное светило - великое южное Солнце, и помню синее, белесое небо и панораму белого песка и моря – по самый горизонт...Сохранилась фотография того времени, с неровно отрезанным, разорванным в клочья и выброшенным маминым поясным портретом. "Я толстая была", — объясняет мне мама потом. А я — худой загорелый ребенок в большой белой или голубой панаме. Значит, отек спал,
Второе детское воспоминание определяет мою будущую профессию. Я и папа в Минске у дедушки с бабушкой. Осень. Пришли к бабушке Вале на день рождения гости, родня. Родственников много, только по дедовой линии два брата и четыре сестры. И еще один, Ваня, погиб в Зальцбурге, городе Моцарта, уже под конец войны…
В конце праздника меня ставят на сделанную дедом своими руками - а руки у него и правда золотые — табуретку, чтобы я прочла стишок. И я читаю: "Осенняя пора, очей очарованье..." Меня этому научили. Я стою щекастая, красная, со сьехавшим с макушки бантом. Дочитала. Меня спрашивают умиленные дяди и тети:
— А кем ты будешь, когда вырастешь?
— Пушкиным.
Немая сцена. Потом папка журит меня за зазнайство. А дед Петр смеется: «Щелкопер твой Пушкин. Два еврея — Пушкиньян и Лермонтович...»
Я жадно запоминаю все. Мне около шести лет.
И вот я стою у школьной доски, а доска-то вчя чисто вытерта, еще влажная от тря
пки
— я видела, хорошо разглядела ее, пока шла мимо учеников и парт, через весь переполненный класс (во 2-в 42 человечика учатся) к Ларисе Семеновне, чтобы читать стихи русских поэтов. Читаю пятой по счету. Крупнотелая, кудрявая, стриженая — короче, очень важная для меня и большая персона- Лариса Семеновна, не задумываясь особо, вызывает всех по списку в журнале.
Я единственная читаю свои собственные стихи:
Вот и осень пролетела —
Листья желтые опали...
и пришла зима — метели,
Дни печалъные настали...
И дальше в таком же духе еще, 4ак сейчас помню, три строфы.
—
Все хорошо, только кто это написал — Пушкин, конечно? — благосклонно кивая курчавой рыжеватой головой, говорит наша учительница. - Сначала надо говорить имя автора, потом — название стихотворения, а уж потом его читать.
— Это не Пушкин. Это я два дня назад сочинила.
Этот стыд и позор я тоже запомнила на всю жизнь. Право слово, как она меня ругала!.. А за что, я так и не поняла. Более того, не пойму никак и сейчас.
— Я просила вас классиков учить! Мара, ты что, у нас классик¿Зарвалась как! С Пушкиным себя на одну доску поставила, какой ужас!
Я стояла и думала, причем здесь игра в классики и как я могла стоять на одной доске с умершим давно-давно великим эфиопом.
— Ладно, проси прощения у всего класса и иди, садись на свое место.
Тут я наконец заплакала, очки у меня запотели, и я, наталкиваясь на столы, пошла к своей парте. Парта была третьей. Внезапно обратив внимание на то, что я ничего не вижу, и подобрев от расстройства, учительница сказала мне:
- Вот что, собирай ранец и иди домой. Ишь ты, Пушкин какой. Ревет мне. А завтра сядешь за первый стол справа. К Косте Юдину. Дома скажешь, что у тебя голова сильно болит, и что я тебя отпустила.
Я поплелась домой
. Стихов я не писала после этого примерно полгода, до убийства Фаустины.
Лариса Семеновна, кстати, потом извинилась - я пришла домой в слезах, и папа с мамой отправились в школку "выяснять". После истории с Фаустиной я пристала к отцу с вопросами, что такое талант и кто такой
бог.
- Знаешь, если говорить о христианстве, то бог — это Иисус Христос. Распятый - повешенный на кресте иудеями (это религия такая у евреев) 2000 лет назад за то, что он назвал себя богом.
— А кто он был на самом деле? А бог – это Зевс?
— Недослушала. Бог – это высшее, главное в мире существо, которое, как некоторые считают, создало мир, Некоторые верят в это, многие — нет.
Я пропустила вопрос о вере мимо ушей.
- А где он живет?
- Он на небесах, и его, знаешь, даже Гагарин не видел, Вот его сын вроде спускался на землю очень давно, но его убили,
— Сын бога – этот Христ?
— Не Христ, а Христос. Чем слушала? Да, его друзья и ученики говорили, что он - Божий Сын,
Но мне не терпелось узнать про талант.
- Тебя что, похвалили? Тогда перехвалили. И не объяснили, что это?
Я честно ответила:
— Нет.
Но мне вдруг показалось уже, что это слово произносила Лариса Семеновна, когда говорила о моих знаниях по родной речи и природоведению. Что-то щелкнуло в моей голове, и история с Фаустиной стерлась у меня из памяти. Я помню, как я (увы, тщетно) пыталась ухватить ее за хвост, но она таяла, как сон утром.
- Лариса Семеновна сказала. Но я не поняла.
— Талант - не главное понятие в христианской религии. В ней главное - грех.
Я удивилась.
— Грех что такое? Когда ты врешь, грех. Когда ты грубишь мне, маме, взрослым вообще - тоже грех. Вова получает тройку - большой грех. Если у человека есть совесть, то ему потом бывает стыдно. А талант - так, чепуха. Способность делать что-то лучше, чем другие люди.
- Но я не пишу стихи лучше Пушкина. Значит, способности у меня нет.
В разговор вмешалась мама.
— Ну-у, смешали Божий дар с яичницей. Глеб, ну что ты ребенка мучаешь?
Тогда я мало что поняла, но идея греха крепко запала мне в голову.
Глава 3. Смерть Евы Казимировны.
А вот новая перипетия. Я иду в третий класс. Судя по той цветной фотографии, сделанной пятого сентября в мамочкин день рожденья, я очень маленькая, коротко остриженая, с косым пробором и весьма курносая девочка с большими светлыми, а на фотографии - просто как зеленое яблоко, глазами. Летом у меня была золотуха, и мама лечит мои волосы хной. По этой причине мои темные русые волосы на этой фотке имеют особенный, рыже-красный оттенок. На снимке я сильно таращу глаза, а на самом деле они у меня раскосые.
— Мама русская, а дочь - китайка, - слышится мне по выходе из фотосалона.
Я пугаюсь, недоумеваю, оглядываюсь. Это говорят про нас два черноволосых, кудрявых, с остроконечными мефистофельскими бородками мужчины, стоящих и глазеющих чуть поодаль.
— Пошли вон, пся крев. Девочка у меня —чистокровная полька.
И мы гордо уходим. Мама говорит мне: «Маша, не обращай внимания, пожалуйста».
У нас уже третий месяц живет, то есть тяжело болеет, мамина мама, а моя бабушка, Ева Казимировна. Она страшно худая, лицо у нее желтое, и ее мучат боли. Я слышала, как мама с врачом говорили, что у бабушки Евы рак печени и что она скоро умрет. Но мне отец запретил в свое время подслушивать, и я молчу о своем знании.
Бабушка умерла вскоре после 1 сентября. Тогда я проснулась от сдерживаемых стонов и тихого внятного разговора отца с мамой.
— Леночка, скорую вызывать?
- Вызывай срочно.
Я пошла на свет. Свет - на кухне, где мама готовит очередной укол обезболивающего.
— Марина, раз встала, поди с бабушкой попрощайся. И отнеси ей воды и таблетки.
Дает мне небольшие белые таблетки и чашку с водой. Я несу все это в бывший кабинет отца, временно вместивший больничную койку. Вхожу и с ужасом вижу, что на постели неподвижно лежит уже чужое существо с ввалившимися и остановившимися глазами и острым, желтым, курносым, как у меня, носом. Я ставлю таблетки и чашку с водой на журнальный столик.
— Марина, марш отсюда, - кричит мать. — Глеб, дозвонился до скорой? Поздно уже. Мама умерла.
- Не ходи и не смотри, Марина, - сказал, поднимая голову от рук, отец. — Лена, я сейчас же позвоню Серовым, спрошу, можно ли Машке у них пожить три дня.
- Звони, - сказала мама.
- Мама, если бы она успела выпить таблетки, она бы не умерла?
- Дура ты, - резко ответила мать. - Это все равно бы случилось. - Лицо у нее исказилось, и она внезапно и тихо заплакала.
Дети, как и животные, не чувствуют смерти и не знают о ней. Конечно, меня поразило лицо моей бабушки - о, я до сих пор помню его; если хотите, оно и сейчас стоит у меня перед глазами, когда я ее вспоминаю. Оно почти вытеснило из моего сознания ее Живую - живую я ее теперь помню и восстанавливаю только по сохранившимся, теперь уже пожелтевшим, практически до пергамента высохшим фотографиям. Эффекты сознания или жалость бога к младенцам, собакам и котам? Не знаю, что и помыслить. По крайней мере, как говорится, для нынешней науки это неразрешимый вопрос.
И вот я уже у дяди Сережи и его жены Гали, утром следующего дня. На ночь родители заперли меня в моей детской; я плакала от этого, довольно сильно, и потом лежала без сна.
У Серовых сын Сева и дочь Юля. Сева старше меня почти на два года, хотя учимся мы в одном классе: я пошла в первый класс шести лет, а он — восьми. Семья эта живет в доме напротив нашего, и Севка носит мой портфель до дома, до самого подьезда, каждый божий день провожая меня из школы домой. Нас уже общество задразнило. Детки всех возрастов, от малышей, едущих в колясках, до рослых, прыщавых страшных балбесов, орут нам с упорством часов с кукушкой: тили-тили-тесто, жених и невеста! Однако эти сплетни утихают — во-первых, у меня есть старший брат Вова, а во-вторых, Сева двоечник, хулиган и дерется.
Игорь у меня на буксире. Для не знающих пионерского школьного жаргона тех лет – точнее, это я не знаю, говорят ли так в современных школах, - это означает, что я занимаюсь с ним русским, английским и математикой у себя дома после уроков. Вот и сейчас, только уже дома у него, Сева пишет в тетрадке: «Снякир, снякир, сникир». Так он исписывает полстраницы, пока я не заглядываю ему через плечо и с ужасом вижу результат моих объяснений. «Севочка, слово «снегирь» происходит от слова «снег», это однокоренные слова. Сева послушно пишет «Снег», но потом отвлекается и медленно, с чувством собственного достоинства выводит: «снек, снек, снек». «А снек – это по-английски значит закуска.» «Ага, закусь значится», - хихикает он. Почерк у него крупный и очень корявый.
Приходит старшая сестра Юля. Тоже смотрит в его тетрадь; вырывает ее из его рук и, сложив в толстую трубку, бьет его по уху и потом по затылку.
- Вот идиот! Сколько Маньке времени на тебя тратить?
Сева, как ни странно, плачет. Я пытаюсь утихомирить Юльку…
- Обед греть? – спрашивает она. Нас сегодня отпустили с уроков, а Юлька, видимо, сбежала к нам пораньше, тоже с разрешения Классной Дамы, как она зовет свою учительницу, отвечающую за старшие классы.
Юльке живется тоже не сладко. Ей четырнадцать лет, и она имеет ухажеров, крадет с тети-галиного трюмо польскую (другой в стране пока нет) косметику – ну, пудру там, тени, румяна и даже красную губную помаду. И, будучи замеченной, получает за это большие нагоняи.
Но вот долгожданный день – меня возвращают домой. На похороны меня не взяли, а брат, невзирая на то, что уже начался школьный год, до сих пор на каникулах в Минске – его специально задержали у деда и бабушки.
Зеркала были занавешены, входная дверь открыта. Я без стука вошла в квартиру и сразу поняла, что родители сидят на кухне и «ведут серьезный разговор».
- Послушай, Лена, я знаю, что твоя мама была безвинно осуждена. Она – живой пример сталинских перегибов.
- Ничего себе, перегибы!
