Книга

Кожаный черный переплет удобно расположился на старой дубовой подставке. Сразу было видно, что этому старому, видевшему лучшие времена, фолианту здесь уютно и удобно. Каждой порой своей, некогда свиной, кожи он прижимался к деревянной рамке, словно старый ловелас к единственной охочей до его ласк любовнице. И как впавший в детство старик, он доверчиво выставил напоказ свои самые сокровенные тайны. Пожелтевшие от времени страницы были покрыты татуировкой ровных и аккуратных строчек. Совершенно выцветшие, едва заметные вначале, они постепенно становились все четче и четче, пока не начинали буквально резонировать с бумагой, врезаясь в сознание невольного наблюдателя.
Раскрытая на недописанной странице книга находилась в сырой и темной землянке. Всю ее обстановку составляли грубо сколоченный стол и колченогая табуретка, да еще трухлявый топчан в углу. Едва-едва мерцала керосиновая лампа. Из приоткрытого входа тянуло ароматом хвойного леса и сыростью темной ночи. За столом, щурясь от дрожащего света керосинки, сгорбившись, сидел дряхлый дед. Длинные, давно не мытые, патлы седых волос плавно перетекали в такую же неухоженную бороду, обрамляя лицо, сморщенное, словно печеное яблоко. Узловатые грязные руки, покрытые пигментными пятнами, с выступившими на поверхность дорожками вен и неровными обломанными ногтями держали простую шариковую ручку. Она скользила над желтой бумагой, выстраивая очередной ряд слов на почти полностью исписанной странице. А затем замерла, оставив место лишь на одну строчку.
Старик тяжело вздохнул и невидяще уставился на огонь керосиновой лампы. Его бесцветные от времени, водянистые глаза тоскливо застыли на сморщенном лице. В них не было ничего, кроме грусти и усталости, а еще… мудрости. Не той, отеческой мудрости, которая дает детям поддержку в трудную минуту; а той черной, вывернутой наизнанку мудрости человека, который потерял все. Не было больше в этих глазах жизни, только отраженный огонь плескался в глубине. Огонь далекого, ушедшего в прошлое, фронта…

Земля плавилась, земля стонала, земля кричала. Ее рыхлое тело, которое должно было родить небывалые урожаи, утюжили гусеницами бронетехники, корежили язвами взрывов и топтали сотнями тяжелых сапог. Готовая отдать все, она вынуждена была принимать только свинцовые пули да мертвые тела. А дети, ее любимые неразумные дети, разошлись не на шутку. Мертвой хваткой они вцеплялись друг в друга. Взрывали, стреляли, резали, кололи, били и рвали зубами. Ярость и смерть раскинули над землей свои крылья. И уже непонятно было, за что они бьются. И не разобрать кто свой, кто чужой. Молодой лопоухий парнишка, совсем мальчишка, размозжил голову старому поджарому мужику, а через мгновение свалился и сам от шальной пули. Его товарищ, даже не заметив этого, наступил грязным сапогом ему на грудь и, оставив, черный отпечаток подошвы на гимнастерке, ринулся вперед, нанизывая на штык-нож такого же безусого мальца, только одетого в другую форму. Неожиданно, сквозь взрывы и крики, в секунду маленького затишья, раздался веселый крик: «Не возьмете меня, фрицы поганые, заговоренный я!». И снова очереди из автоматов и крики умирающих солдат. И только поздней ночью все затихло. Лишь земля безмолвно рыдала, вдоволь умывшись кровью своих детей.
Старик в землянке встрепенулся, словно вспомнил о чем-то важном. Закряхтел, забормотал по-старчески невразумительно и дописал последнюю строчку на листе. А затем снова уставился в огонь, зябко передернув сутулыми плечами.
«Доктор, доктор, как там Колька? Живой?» - у полевого госпиталя столпились молодые солдаты, вчерашние деревенские мальчишки. «Да точно живой, он же заговоренный, - авторитетно заявляет один из них. – Я бабку его знаю, она ведьма всамделишная, от пули да от беды всякой его оборонила!». Врач хмуро смотрит на молодежь, тяжело вздыхает и закуривает папиросу. За стеклами старых очков прячутся усталые и грустные голубые глаза.
Подслеповато щурясь в темной землянке, дряхлый дед перечитывает в дрожащем свете тусклой керосиновой лампы только что написанные строчки. Из выцветших глаз скатывается одинокая слеза, она скользит вдоль глубоких морщин у беззубого безобразного рта и падает на желтую от времени страницу, размывая еще не высохшие до конца чернила.