1.5. Хорошо горят "корейцы-китайцы"

Хорошо горят «корейцы-китайцы»

- Жена-сын, сын-жена, - бросил полковник Кромов в лицо Большому Генералу в огромном кабинете на втором этаже штаба Особого округа, самого внушительного здания города, а ныне, как понял офицер, наиглавнейшего - на сотни, если не тысячи, километров вокруг.
Ивана ввёл командир комендантской роты майор Степан Подоприго, оставивший на улице своих верных автоматчиков. С ними Подоприго, тогда ещё капитан, арестовал полковника на пути из Кореи, где тот воевал надсадно и бездарно.
- Какой смысл, я ж в Далик следую, - начал было Кромов.
- В армии исполняют не смысл, а приказ, - ответил Подоприго, бравый мужик, но, считалось, дурак.
За это Флотский Мичманок собирался его пристрелить, чтоб не стал генералом.
- Есть смысл, - неожиданно выдал капитан своему арестанту у ворот гарнизонной тюрьмы, - резон, чтобы мы, армейцы, сами изловили Кромова... Но могут и расстрелять, - навесил, успокаивая.
В высокий кабинет полковник попал из камеры. Он был, как был - в невыразимом одеянии: бесформенная шинель без застёжек, наброшенная прямо на исподнее - японский шерстяной комбинезон, на голове - будёновка с полуоторванным отворотом. Разил неволей, ожиданием смерти и злобой на всех и на себя. В душе - тюремная горячка и заноза кровавой до бессмысленности войны в непонятных краях. На щеках с русой щетиной - румянец надежды, а в глазах - блеск гордости за то, что он, русский офицер Иван Кромов, есть. Словом, был он в состоянии, самом подходящем для мятежа.
В России такую беду, как государство, стороной не обойдёшь. В 36-ом году недоучившийся студент по лесному делу Ваня Кромов догадался сбежать из Питера на Дальний Восток. Судьба его не раз настигала, но он изворачивался, а было надо, шёл напролом.
Поймать-то его поймали, и в издёвку, на Дальнем Востоке. Но только сейчас, в 53-ем. В тридцатые до этих лихих мест, Ваня не добрался, а сталинская охранка не спроворила. И нынешний полковник Советской армии Кромов сделал себе жизнь. Такой жизни можно позавидовать, если вспоминать её в тюремной камере в ожидании казни - расплаты за все подвиги и преступления. Что из них есть что, Иван сам не знал, ибо, как это водится на Руси, каждый его подвиг, порождал преступление, которое вело к очередному подвигу.
Как любой фронтовой офицер, прошедший Войну до Берлина, до Порт-Артура, Кромов мог быть расстрелян не единожды, не раз - за дело. Как любой солдат, пропахавший фронт своим неповторимым телом, как забывший на время о душе циник и фаталист полковник понимал, что судьбу не изменить, но можно по-иному сложить обстоятельства.
«Арестовали меня, скорее всего, за чушь, за «весёлый квартал», - рассчитал полковник.
В тот день бойцы специального батальона Кромова стояли в оцеплении и смотрели в прорези азиатских глаз, как полыхает. Возник капитан Подоприго. Увидев, что дикие зверствуют по команде, он отвёл своих в сторону.
Прибыл полковник Петр Чумаченко - порученец Большого генерала, как, по личному намёку, звали недавно назначенного начальника штаба Особого округа.
- Ну, Иван, ты сурьёзно, - только и сказал он.
В голосе Чумаченко - удовлетворение. В числе дел он записал по прибытии: «ликвидировать притоны». А Кромов взял и сжёг, сжёг, как понималось, вместе с опасными для себя солдатами своего же батальона.
- По твоим людям из подвалов, я слышал, стреляли, - утвердительно спросил Чумаченко.
- Вестимо, стреляли, - охотно согласился Кромов.
В три дома на окраинной улице наладились его бойцы. Повадились к бабам, что нормально, к ханже, что понятно. Можно было смотреть сквозь устав, но в подвалах курили опиум. И около солдат крутились нечитаемые люди. Кромов, улучив момент, оцепил домишки. Хорошо горели «китайцы-корейцы». Но, когда рухнула крыша, а потом и сложенные из дрянного кирпича стены последнего дома, а из подвалов перестали доноситься крики, полковник вспомнил, что в 45-ом он обещал Мичманку спалить «весёлый квартал» во Владивостоке, а сжёг - в Далике.
«Придётся ехать во Владивосток», - чертыхнулся Иван.
- А во Владике - весёлый квартал в полторы улицы, - угадывая его мысли, ухмыльнулся Чумаченко. - Ты туда не собираешься?
- Намереваюсь, - буркнул Кромов.
Было ясно, куда нацелен батальон из Особого округа. Иван Кромов досрочно начал свою войну на Корейском полуострове.
...На втором допросе, первый был о зверствах, следователь спросил Кромова о Корее.
- Корейцы - те же люди, но они - корейцы, у корейцев есть чему поучиться, они замечательно готовят собачину, - объяснил полковник. - Остальное у них - чучхе.
- Что такое «чучхе»?
- То ли - сам себе голова, то ли - мешок с навозом. Когда они собаку готовят, то бьют ее долго палками, чтоб мясо было нежнее. Для свежего человека это и есть чучхе.
Что такое «чучхе» не знали и кромовские «корейцы», с которыми он воевал в стране утренней свежести. По армии загуляло новое ругательство. Означало оно, в основном, - опасное или грязное дело, заменяло, при необходимости, родимую классику.
Следователь пугнул Кромова лагерем.
- Какой, к чучхе, лагерь, - огрызнулся Кромов.
- А притоны горели ярко, - бодро закончил дознаватель и эту беседу, и все допросы.
По пути в камеру Кромову вспомнился Ленинград и юродивая, чисто одетая, из старых городских, женщина, стоявшая у ещё непоруганного храма. Она не побиралась, а, простирая к прохожим руки, просила: «Помолитесь за Ивана, мальчик мой пропал, я погибаю от беды».
«Богомолка, скорее всего, - в могиле, я - в тюрьме на краю света», - защемило.
На картах начертано, что Далик стоит на Амуре, но до Амура от него ещё плыть и плыть, ехать и ехать. Людям старого толка этот город, известен как Кандальск, а то и Канальск. Основали Далик каторжане. Конвой и люди в кандалах брели на Сахалин, сбились с дороги, зазимовали. По тропе этапа подтянулось войско и срубило Острог. От него и пошёл Далик со своим жестоким норовом. Кадаль-река и звалась Кандальной. И город был Кандальск. А Канальск - шутка офицеров императорской армии в их пьяной тяге к возвышенному.
«России нет, есть Советский Союз, но офицеры остались», - заключил воспоминания Иван.
- Таких офицеров, как ты, полковник, надо с толком расходовать, - вбил в начало беседы весомые слова Большой генерал.
- Жена и сын, сын и жена, - не менее резко выложил Большому генералу Кромов.
- Тезку свою Ивань, знаешь, Иван, - вместо ответа продолжил, каламбуря, штабист.
В урочище при слиянии бешеной реки Шилон с Кадалью, на утёсе, естественной твердыни, возвёл усадьбу-крепость, защиту от лихих людей, дореволюционный купец Иван Васин. Отсюда - и Ивань.
- Так точно, - ответил полковник.
- Так вот, там, - продолжил штабист, - окопался генерал госбезопасности Иван Орлов, который хочет под себя наши края подмять. Приказ у него такой из Москвы. Но у нас - свой приказ, и тоже - из столицы.
Большой генерал заметил, как сыграл желваками полковник при простых словах «генерал Иван Орлов».
- Тебе, вижу, ведомо, что твои - схвачены, мы их вызволим, ты их вызволишь, когда тёзку-Ивань возьмёшь, другого тёзку нейтрализуешь, с упором на слове «нейтрализуешь», - поставил точку в разговоре Большой генерал.
И приказал: «На наши квартиры, баня, приодеть».
Выводили Кромова через комнату, где сидел полковник и Герой Союза Петр Чумаченко. Его за глаза звали «ЧП». ЧП - Чумаченко Петр. ЧП - чрезвычайное происшествие, чрезвычайные полномочия. ЧП, само собой, - чрезвычайное поручение. «Чумой», как полагалось бы, за глаза не звали, а в лицо величали друзья, когда сидели с ним за второй флягой.
Чумаченко, истративший на фронте не одну штрафную роту, в которые вызвался добровольцем, стал тёртым штабным офицером. Он видел сквозь стены, успел выскочить из кабинета с пакетом в руках, зашагал, не заметив друга-Ивана, вниз по лестничным маршам.
- Пошёл искать для узника новые квартиры, - хмыкнул Кромов, спускаясь тылами в сопровождении Подоприго.
На этот хмык навстречу возник Чумаченко и со словами: «Безымянка берёт заложниц. Твои - и Наталья, и сын, - на Летнем берегу, в тюрьме при Малом лагере. Приказ - на Ивань, лагерь потом. Но мозгуй сам, сам мозгуй. Как решишь, так и пойдёшь. Я прикрою».
Загадочные «наши квартиры» были цоколем старого особняка, встроенного в новое здание штаба. В бельэтаже жил сам Большой генерал.
Ивана встретила дама, преградившая путь Подоприго: «Конвой завершён».
Женщина поднесла Ивану долгожданную чарку, а в генеральской баньке чистила, как породистого жеребца, стригла, брила.
Уже за столом Кромов заметил, что водка - прозрачная в фабричных бутылках, а не обычная в этих краях красная, которая шла в розлив, но звалась, чтобы отличить от вина, всё же «белым». Именовали её по-старинке и «монополькой», а политически отсталые «рыковкой». Рыкова расстреляли, а вкус первой советской водки народ хранил. На еду Иван внимания не обратил, любая добротная пища была сейчас для него отборной.
- Еще по лафитнику и Амур переплывать, - игриво сказала хозяйка.
«При чем тут Амур», - должен был спросить Иван, но промолчал, удивленно подняв брови.
Дама улыбнулась: «Все попадаются. Я - из Хабаровска, из недорезанных, кстати. От старых лет осталась нам игра слов: «Амур-река, l'amour, амуры». Выходит, что Амур - река любви. Сколько раз смогли полюбиться, столько и Амур переплыли», - изящно отдалась дама.
На рассвете женщина прозвенела: «Пора, мой друг, пора».
Иссяк Амур-батюшка, кончился сон из сладкой солдатской побасёнки от наполеоновских войн.
Принесли новенький мундир в орденах и отобранное при аресте. Среди вещей - золотой хронометр от Мичманка. Уходя за кордон, Кромов сдал его, вместе с наградами и документами.
«Залог дружбы объявился как знак», - понял полковник.
Кромов брился, напевая: «Если нынче - война, если нынче - в поход».
А на войне всегда есть тот, кто с утра стреляет в спину. Ему захотелось удрать в свой городишко, в Тологду, где - его земли, его род. И умыкнуть пловчиху по амурам. Они - одной крови.
«Стоп, - сказал себе. - Полковник Кромов идёт громить ГБ-логово под Даликом, идёт отбивать сына и жену Наталью, которая всё же попалась в лапы своим родственничкам-людоедам».
***