по словам рассказчика, все яростней обвинял неких шаманов в сатанизме. Именно они, по его мнению, были виновны во всех бедах человечества, и более всего... в гомосексуализме. “Мужской” любви проповедник уделял особое внимание, как утверждал отец Иеримей - неменее половины всех проповедей. В его речах на эту тему, по утверждению очевидца, слышалось все сладострастие ненависти к данному виду грехопадения. Отец Федор в последнее время своего пребывания в приходе, так возненавидел шаманство и иное грехопадение, что вскоре объявил сему священную войну... и ушел на нее в буквальном смысле слова...
То есть, он пропал… после одной из проповедей с явным расистским уклоном по отношению к странам Африки. Как говорят очевидцы, и как доносил об этом отец Иеримей, проповедник Федор взял узелок, не поймешь с чем, и отправился вершить справедливость... и больше его никто не видел до сего, оставшегося в моей памяти дня...
Даже тогда, мне, ребенку было понятно, что братец мой подвинулся рассудком и довольно сильно. Как же он умудрялся проповедовать в таком виде?!
Еще, будучи тщедушным мальцом, я проанализировал, насколько мог, услышанные мною события, и сопоставил с тем, что видел тогда, в ту темную ночь моего падения в прямом и переносном смысле. Сопоставив увиденное и услышанное, я сделал вывод, что братик мой давным-давно сошел с ума... Теперь, после скандального возращения, несчастный блудный сын сидел в своей опочивальне как тихая печальная овечка.
Позднее, он совсем перестал выходить из комнаты, и даже естественные нужды справлял в ведро за самодельной ширмой в углу кельи. Хотя, я уже понимал тогда, что обитель брата вряд ли можно назвать кельей. Наверное, тряпочная ширма, маскирующая туалетное ведро, и не портила атмосферы схимничества, но по всем стенам у бывшего проповедника красовались непонятные для меня изображения. Это были не святые, которых я и тогда уже различал поименно, во всяком случае, многих из них, а изображения иного рода. В то время мне было уже почти двенадцать лет, однако я не мог предположить, для чего они моему несчастному родственнику, то есть эти картинки, не представляющие из себя никакой ценности...
Зато отношения между мной и старшим братом стали удивительным образом налаживаться.
Я теперь приходил в комнату Жакони, и он рассказывал мне о многом, что с ним приключилось. Он давал мне листать и рассматривать большие толстые книги с множеством иллюстраций, в которых я пытался отыскать что-либо про Ангелов. Тихонечко, ничего не говоря об этом, делая вид, что слушаю внимательно рассказ несчастного отца Федора о странных иллюстрациях.
К тому времени моих воспоминаний, я был образован достаточно неплохо..., однако, к своему стыду, не мог понять ни строчки в том фолианте. Прочитать предложения удавалось, но смысл ускользал от меня полностью... а что уж говорить о непонятных знаках на полях таинственной книги!..
После того, как Жаконя подвинулся рассудком, он совсем переменился ко мне - стал добр и даже нежен. Рассказывая о чем - либо из своей скорбной жизни, брат клал, бывало, мне на голову свою руку с длинными неухоженными ногтями, и ласково гладил меня по волосам. В такие минуты он смотрел на меня с трогательной любовью, глаза его увлажнялись, губы расплывались в мягкой улыбки. Однако затем он как-то поспешно отстранялся, быстро отворачивался, иногда даже уходил за ширму и пребывал там несколько минут. После таких моментов он делался особенно грустным и задумчивым, таким, что я чувствовал себя в чем-то виновным.
Но зато, я мог спрашивать в такие мгновения о чем угодно. Брат тогда отвечал почти на все вопросы, если, конечно, знал, что отвечать. Он смотрел обычно в одну точку, немного, склонив голову на бок, и монотонно говорил на интересующие меня темы.
Мне думалось тогда, что он не слышал сам себя, а лишь машинально произносит слова. И все же, главное для меня было узнать то, что мне хотелось, а хотелось мне, понятное дело, разведать все, что брат мой Евгений, отец Федор, Жаконя, одним словом, мой блаженный собеседник знает о дивных АНГЕЛАХ...
Я вспоминаю, как вопрошаемый ненадолго задумывался, и начинал отвечать мне, медленно и отрешенно, как будто читал проповедь:
- Слово сие и на греческом и на еврейском языках обозначает - Вестник, то есть несущие вести к нам от ГОСПОДА нашего, излагающие волю ЕГО...
Сии существа бестелесны и владеют они знанием и чистотой далеко превосходящим наше мышление... Они одарены волей, умом и могуществом и занимают высшую ступень среди творения духовного... Но кроме мира ангельского есть также мир злых духов - это Ангелы, по словам апостола Иуды, не сохранившие своего достоинства, но оставившие свое жилище... Они соблюдаются в вечных узах… над мраком... на суд ВЕЛИКОГО ДНЯ!!! То есть – САТАНА… берегись ИХ...''
Отец Федор делал такие восклицания, не повышая голоса. Не меняя выражения лица…
Он даже потел в такие минуты, но был смиренен и тих ...Его повествование, всегда впоследствии одно и то же, было интересно для меня... но... это не то... не то, что я хотел услышать... не то... А хотелось мне знать, какие они из себя, где живут, где можно их встретить...
В дальнейшем этот интерес во многом определил мое занятие. Я и сейчас хотел бы знать ответы на те, детские вопросы. Вспоминая встречи с братом Жаконей, мне понятны теперь его порывы убежать, его резкие движения рук, гладящих меня... С головой у него тогда становилось все хуже и хуже...
Вскоре, Жаконя стал забываться, заговариваться. На мои вопросы о белых загадочных существах отвечал, путано, начинал просто бредить: то показывал длинным дрожащим пальцем на фривольные картинки у себя на стенах, то начинал нести всякую чепуху и постоянно с ненормальной монотонностью предупреждал меня о какой-то грозящей опасности...
Он умудрялся теряться и блуждать в нашем длинном коридоре. В ту пору за Жаконей присматривала Лизавета, она уже тогда готовилась стать медсестрой. Если она бывала дома, то прямо из своей комнаты наблюдала за передвижением старшего брата в минуты его выхода из своего пристанища, последнего, как позже выяснилось, на этой Земле. Когда убогий так двигался по дому с понятной только ему целью, моя сестра тихо следовала за блаженным, если не «хватало глаз» проследить больного.
Иногда мягко брала его под руку и уводила обратно в «келью», где несчастный проводил время за чтением непонятных книг...
Года через полтора после появления Жакони в отчем доме, он стал совсем плох... …И, наконец, слег… в ту самую постель с холщевым покрытием, в которой я, когда-то стоя на перилах балкона, наблюдал этого человека полным жизненных сил и энергии... Да еще какой энергии!!
Жаконя слег, перестав вскоре подниматься и по нужде. Тогда ухаживать за ним наняли сиделку - розовую полную женщину, всегда что-то шепчущую себе под нос. Она была хорошим работником, и несчастный старший брат мой находился в чистоте и сытости, не смотря на все свои капризы.
А капризничал божий человек основательно, по каждому поводу и без всякой причины. Если это был поднос с супом, поставленный розовой сиделкой на низенький столик у жакониного изголовье, то в пище могли оказаться тампоны, помещенные до того в уши больного по его же требованию, для лучшего сна.
Ел он всегда сам, заправляя дрожащую ложку с едой между бородой и усами. При этом больной обливался варевом, а иногда даже обжигался, отчего еду ему приносили чуть теплую... Кормить себя не позволял ни за что, и все мучения эти сиделка выносила стойко, конечно, за определенную плату. Но после того, как бывший проповедник стал проделывать всевозможные манипуляции с судном, подложенным под него и в основном, когда оное бывало полным, розовая трудолюбивая женщина попросила прибавку к своему жалованию, однако же, не такую уж и существенную.
Мать моя, молча выслушав просьбу работницы, сочла нужным ее удовлетворить. Помучившись так недолго, использовав все возможные способы довести уравновешенную, довольную заработком женщину, до расстройства, несчастный старший брат мой скончался... Перед смертью он пожелал меня видеть.
Когда я присел на край одра, полный встревоженных чувств, он мягко взял меня за худенькую руку и стал всматриваться мне в глаза. Его белки, как я помню,
были красными и слезились, однако, он пытался сфокусировать зрение насколько мог.
-… Я увижу ИХ - сказал он тогда, пытаясь улыбнуться тонкими высохшими губами
- я... их... увижу... наверное... я бы так хотел… Он отпустил мою руку и вытянулся по струнке, напрягаясь всем телом, как - будто потягиваясь после хорошего дневного сна. Затем, уже рассматривая почему-то мои волосы, продолжал:
-…Ты не ищи смысла в жизни... в ней нет смысла... смысл жизни - в смерти.. я это понял... не бывает поздно... мама, ты наденешь на меня туфли... я хочу - туфли... Послушай, живи, как ты желаешь, ни о чем не думай... жизнь предназначена для акта смерти... но ты не торопись, не торопись умирать... душа должна созреть… в теле…в теле...- говоривший неестественно захихикал,- в своем сосуде… храни сосуд… ботинки… они жмут мне.. мама… ботинки не моего размера….. Ты увидишь своего ангела здесь на земле... увидишь еще здесь. Он прекрасен,
- Ангел... не спрашивай, какой он. Как встретишь его... узнаешь... узнаешь... сразу... почувствуешь…. По…. Здесь умирающему стало слишком тяжело, он замолчал, глаза его обратились в окно. Казалось, что он ничего не видел там, ни молодой зелени, ни синевы неба, а смотрел лишь внутрь себя. Затем, покидающий нас брат мой заулыбался, не обнажая редких испорченных зубов:
"...Жизнь так интересна,… зачем я умираю?.." - произнес он, не изменяя
идиотской улыбки. В уголках его рта при этом пузырилась слюна, а глаза не выражали уже никакой мысли...
Он немного приподнял влажную голову и показал дрожащей рукой на окно, словно видел там это интересное, подтверждающее его слова. Мать с отцом стояли у изголовья умирающего, еле слышно обсуждали похоронную процедуру.
В их разговор вмешалась сиделка и, как я помню, до неприличия громко стала выражать свое мнение по поводу затрат на печальный ритуал. Я погладил тогда Жаконю по голове, словно пытаясь уложить его грязные, больше ненужные, а возможно, и никогда не нужные ему, волосы, как несчастный вдруг резко схватил меня за руку с какой-то непонятной силой, и сел на кровать быстро и энергично, как выпрямившаяся пружина. Было впечатление, что он сейчас встанет, зевнет, наденет сутану, и пойдет на службу ...
Говорливая женщина - служанка взвизгнула и резво отскочила от ложа умирающего.
А несчастный брат мой развернулся в ее сторону, захохотал зычным жутким смехом и выбросил в лицо убегающей огромный, еще полный жизненных сил, кулак:
-Проклятая! - закричал он, булькая слюной,- Исчадие ада!! Это - САТАНА! Мальчик мой, смотри на него, не бойся, ибо он принимает разные обличия! Убей его!- лицо кричащего совсем перекосилось, на заостренном носу повисла большая капля, глаза выражали ярость - похоже, он больше не собирался умирать.
Бедная испуганная женщина все-таки поплатилась за свое спокойствие. Она от неожиданности так резко отскочила к подоконнику, что со всего размаха
ударилась об него спиной...
Измученный отец Федор теперь
