1.10. Гора против Слободы, или Девочка с Кармышка

болтая об идиллиях былых времен. Ей нравилось слушать его умности. Но как-то к ним проникла взрослая пара.
  Мужчина громко обсуждал отношения с женой, застилая одеждой ложе для любви по-быстрому.
 «Ухажёр, ах, ухажёр, - перебила кавалера женщина. - Ухо жрёшь или так ухаживаешь?», - поднесла ко рту бутылку.
  На незваных соседей падал отражённый свет уличных фонарей. Ник с Мотькой затаились в темноте, но голая бабёнка вульгарно сделала им ручкой.
  Она от души постонала-постенала, и любовник, допив портвейн, повёл её к мужу.
   - Мы так же животно выглядим? - сникла Мотька. Ник, подглядывавший в Туголесье за деревенскими Дафнисами и Хлоями в стогах, не был столь смущён.
  - Придём завтра? - предложил неуверенно.
  - Нет, - отрезала Мотька, - садика больше не будет, они нам всё опошлили.
  И придумала пароходик. Её корабль, древний колёсник, стоял на вечном приколе. «Их почти не осталось, таких созданий», - хвалилась. Из обитаемого сохранился салон на верхней палубе. «Три дня скребла и мыла», - призналась Мотька.
  «Поплывём на волнах любви», - пошленько хихикнули в лад.
  «Знатный кораблик, - рассказывала Мотька. - В войну его мой дед спас. Доказал, что не плавуч. Другие ушли под Сталинград и сгинули. Наш же стал рыбачьей гостиницей. Но верхнюю палубу закрыли, она и сохранилась».
   «Не хотят речникам, кто бегал под бомбами до самого Сталинграда-Царицына, давать участников войны», - сетовал шкипер.
  Кромов сквозь зеркальное стекло смотрел на проплывающие корабли и жалел, что их - на причале.
  «Но нас качает», - кокетничала Мотька, бренча на полудохлом рояле. Ник читал стихи о том как «в море холодном, в море зелёном можно застынуть в пустынных салонах». «Похмелиться надо, похмелиться надо», - мурлыкала Мотька и шарила по закромам ради «кармышковки».
  Иной раз она уговаривала - в кино. Артистки, с вислыми ягодицами, бегали по экрану в белых фартучках с непорочной тоской в глазах. «Если это - лю-лю-лю-юбовь?!», - давились смехом под шиканье соседей.
…«У нас - банный день», - объявила Мотька. Выше дома стоял гидрант. Их в Кармазе звали «колодцами». Впрочем, на чугунной станине и было отлито: «Городской колодецъ». Подводили шланг, и вода самотёком заполняла баки в домах.
  - Я не в ладах с вашим водопроводом, - сказал Ник.
  - Мы спустимся на вражек в настоящую баню.
  Её держал нижний сосед - Огородник-отшельник, единственный на Кармышке, кто кормился землёй. Его отец совершил трудовой подвиг, заработав инвалидность. Сын унаследовал традицию числиться на пенсии, но вкалывать на себя. Совсем молодым он также подгадал увечье от несчастного случая на работе и медальку «За трудовое отличие». При нём неизменно обитала какая-нибудь разведёнка или обиженная семьёй слобожанка.
  «Похабно наш народ к земле относится, - сокрушался Огородник. - Она и так не очень рожалая, а пустили к себе американщину, цепкие сорные деревья».
  - Здесь упала бомба, - показывал свои владения. - В 42-ом. Дом устоял, но ничего на этом месте не растёт.
  - Кармаза ж глубоким тылом была? - удивился Ник.
  - Мосты всегда - на линии фронта. На Кармышке немало народу посекло зенитными осколками. Земля-то помнит обиды. А тех людей забыли.
  Огородник умело осваивал угодья, и на его косогоре возникли азиатские крестьянские террасы. Собирал валуны: «Сад камней - мой памятник самому себе».
  «Не смущайся, попарились и разбежались, - попросила Мотька дорогой. - Это здесь с татарского нашествия», - плутовато улыбнулась.
  Их догнала ещё пара. «Брат новую милашку на палку привёл», - успела объяснить Мотька. Тот пришёл с очередной пассией, приваживал замужних, зрелых и видных женщин в верхнем городе. На Кармышке они чувствовали себя вольготно, как одна звали любовника «хахалем».
  - Посидели-поокали, языком поцокали, орешки пощёлкали, - приговаривал Огородник, когда отдыхали в беседке.
  - Семечки - дело нехитрое, компания для водки сложилась, - намекнула ему приживалка. Тот поставил на стол четверть. Самогон на Кармышке гнали все.
  - Это приподнимает ситуацию, - произнесла любовница мотькиного брата, в которой Ник узнал библиотекаршу из Дома офицеров. - Ты, Коля, оказывается не только чтец, но и жнец, - подмигнула женщина.
  - Не плотоядничай, - приструнил её хахаль. - Парень кидает моей сестрёнке, для тебя он лишь вприглядку. Потёрлась об него голой жопой, отвали.
  «Ты, Подгорна вдоль села, - пела хмельная Мотька, щурясь на родича. - Не на этой ли Подгорной я ватолю завела».
  - Он безобидный, - сказала о соседе, когда возвращались на веранду. - Но не достроит свой сад, подкуривает, - назидательно произнесла.
  - Я тоже курю, - возразил Николай. - И ты, порой.
  - Он под-ку-ривает, - раздельно повторила Мотька.
  - Я-то решил, что самосад, раз у него натуральное хозяйство, - рассмеялся Ник, вспомнив, как Огородник с блаженством на лице набивал папиросную гильзу. Через Кармышок в город, шла анаша.
      ...Ник завладел томиками Пастернака и Цветаевой, думая, что это сделает их любовные разговоры насыщеннее. «Послушай стихи про нас, - сказал: «На озарённый потолок ложились тени, скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья».
  - Ты ещё Щипачёва вспомни, - взбрыкнула Мотька и, похотливо, прочла «Девичью игрушку».
  Ник поднял брови.
  - Это - Барков, - Мотька перехватила удивлённый взгляд. - Хорошие стихи, их не только душа воспринимает, но и…, - блудливо хихикнула и выдала про Екатерину-императрицу и Орлова-графа.
  Николай огорчился, что Мотька любит похабень: «Но интересно всё же, Иван Барков».
  «Калина красная, над речкой вызрела, а я у Кромова характер вызнала», - пропела ему Мотька и поманила к себе.
  «Тебе, Кромов, идут томные и чопорные девушки», - в очередной раз намекнул на сестрёнку Трепасто.
  …К следующему лету они с Мотькой подошли вполне мужем и женой. «Я с тобой, Кромов, обабилась», - смеялась она. - Не сразу решилась, что буду твоей, - разоткровенничалась. - Думала: «вдруг оскорбишься».
  Как и всем подросткам-любовникам строить жизнь им мешали семья и школа. В Гимназии не было дискуссий о дружбе мальчика и девочки. Советская сексология - гимн на обороте школьной тетрадки. Но педагоги понимали, что совместное обучение - первый шаг к продолжению рода и решились побеседовать. «Кромов, - стал суров завуч, - не путайте, пожалуйста, нашу повседневность с реальной социалистической действительностью».
  - У меня - мерехлюндия, - пожаловалась Мотька.
  - Однако! - удивился Ник.
  - Чуйств в тебе нетути, - куснула.
  - Все чувства опошлены советской литературой, - отбрехался.
  «Только, вот, ругает мама, что меня ночами нету», - отшучивался Ник и дома, когда речь заходила о Мотьке. К Кромовым зачастили молоденькие женщины из обслуги Корпуса.
  - Барщина, что ли? - попёр на отца Колька. - Ты их уже по кругу перепробовал?
  - Ты, к сожаленью, уже взрослый, - признал отец. – И в детстве нахлебался такого, о чём многие до смерти не ведают. Так сложилась жизнь. Но нам будет неуютно, если прилепишься к своей Матрёшке.
  - Шлюшка в тельняшке! - орала мать. - И сестра у неё гулящая.
  - Нет никакой сестры, песенка есть «сестра гулящая, блядь настоящая», - сгрубил Николай и осёкся.
  - Допоётесь вы, - сказал генерал.
  Что-то в Мотьке пугало родителей. «Но где, когда могли пересечься судьбы», - гадал Колька.
  - Чёрт с вами, - попытался сбить тон, - женюсь на Татке.
  Ната взорвалась вдрызг нелогично: «Тата, та-та, секретутка, секретута».
  «Я за амуры, но семья - дело серьёзное, - сказал брат Мотьки. - Не наш ты человек, Николай». «Не понял ты, Колька-парень, Пароходную слободу», - добавил мотькин отец.
  Истина Ника была пока в Мотьке: «In Motca veritas!».
  …Татка ходила грустной. Сослуживца отца перевели в Москву. Дочка-подруга прислала открытку с тремя словами: «Привет с Кутузовского!».
  Мистическое «взяли в Москву» делало эту семью людьми другого мира.
  «Со мной не захотел, - скалилась Татка на школьном вечере. - Ещё танец за тобой, - распорядилась. - И катись, кармышковская заждалась». Приятельница подзуживала самоё себя.
  - Зачем нарываешься-то? - спросил Ник сквозь саксофон. - Может, уйдём? - предложил, почуяв, что партнёрша отдаёт коньяком.
  - Я долго в девочках тебя ждала, а ты не покусился, - выдохнула Татка. - Рукоблудила, мечтая о высокой любви, - почти крикнула, не заметив, что музыка стихла.
  - Молчи! - прошипел Ник.
  - Как бывшая девушка я, конечно, потеряла, но как женщина, выиграла, - ошарашила Татка. - Теперь могу, когда хочу, с кем хочу, - разнеслось по гулкому актовому залу бывшей губернской гимназии.
  Ник под ропоток вывел её в коридоры, по пути врезав кому-то. «Он сказал, что твист - обезьяний танец», - объяснялся потом у директора.
  Татка ждала на улице: «Ты считаешь, что я сделала что-то неправильно?». Хлебнула из плоской серебряной фляжки.
  «Гёрла, напившись из горла», - немного повеселел Ник.
  «Не всех же я обругала? - размышляла вслух Татка. - Кто-то к слову не пришёлся».
  «Порой приятно ловить на себе изумлённые взгляды людей», - хмыкнул Ник и повёл Татку домой. По пути она искренне обижалась на лающих из подворотен собак.
  «Ты бежишь от меня? - померкла Мотька, когда Кромов небрежно бросил, что намерен учиться в Москве. - Жизнь у нас пока общая, но судьбы уже разные».
  Следующая глава: "Разносолы" Кармазы