Такие эскапады всегда приветствовали стоя.
Когда начались переименования, слияния, выделения и прочие реорганизации, стали требовать заявлений, дескать, «прошу перевести меня...». Большинство отмахнулось: «Не наши, мол, проблемы».
– Получается, что вы у нас уже не работаете, – пытался давить Кадровик.
Камаринский приподнял со столешницы стопку эфирных папок: «Со мной уже заключён договор на неопределённый срок. На каждом листе есть дата и моя подпись, которая зафиксирована во всех инстанциях.
– Ещё в каких инстанциях! – проболтался Кадровик и с бумажками возился сам.
Сейчас он прибежал с порядком зачитанной «Вечёркой». Газету открывало «Информационное сообщение о восстановительном Пленуме ЦК КПСС». В десятую годовщину смерти Брежнева всей, ещё живой, советской номенклатуре вернули должности, в которых та пребывала 10-го ноября 82-го. Ельцин вновь стал первым секретарём Свердловского обкома.
– Это правда? – с дрожью спросил Кадровик. – Я тебе как коммунист – коммунисту.
Камаринский поморщился. Коммунистом он себя не считал и во времена КПСС. Те сидели в Кремле, обкомах, райкомах и прочих парткомах. А он платил взносы, ходил на собрания, словом, состоял или был членом. Получил, однако, грамоту за освещение учредительного съезда компартии России. И заслуженно – тот съезд истоптали от души.
– Конечно, правда, – ответил твёрдо. – Почему бы соратникам, собравшимся на юбилейную тризну, не объявить поминки пленумом.
– И что?
– Да ничего. Меня, как вы знаете, уже дважды выбирали главным редактором. Бурно отметишь и забудешь.
Кадровик вздохнул и перекрестился: «Я теперь верующий, то есть не то, чтобы верующий, а православный».
…Едва Ельцин пустил пробный шар, проверяя оппонентов на вшивость, Камаринский пригласил профессора-юриста из диссидентов. Тот, естественно, фигурировал в «списках арестантов ГКЧП», причём вместе с женой. Трибун, представившись политологом, заявил, что президент совершил государственный переворот и должен быть смещён.
«Однако размежевание», – удивился Камаринский.
– Жаждете нового кремлёвского горца? – хмыкнул журналист, когда вёл оратора знакомиться с Главным, чтоб выяснить заодно, как тот воспринял резкости.
– Я в запале, – стушевался новоиспечённый политолог. В них тогда записывались все – от классиков советского агитпропа до простых инженеров.
Камаринский не учёл, что юрист почти выиграл выборы в порожнем округе. «Чаянное депутатство уже в кармане и, на тебе, какая-то зловещая нумерология – «четырнадцать, да ещё два нуля», – посочувствовал.
Оказалось, что шеф знаком с профессором, вместе начинали «Известия ЦК КПСС» – недолгий перестроечный журнал, который сгинул, не успев даже переименоваться.
– Наш гость высказал собственное мнение, – постановил Главный.– Мы с ним не во всём согласны, но…
«Однако нет твёрдости в умах, – заподозрил Камаринский, который сам никогда не был на чьей-нибудь стороне полностью и окончательно. – А с переворотом, может, и обойдётся».
Российские депутаты воспринимались с полуиронией. Первое время они даже казались почему-то ниже ростом, чем союзные. И было много прямо с улицы, оголтелых, с надрывом, окрещённых быстренько «демшизой». Парламент сплотился и выстоял против недолгого путча, проголосовал за Беловежье, а потом пошёл вразнос.
«Толково, что у президента с Верховным Советом контры», – считал Камаринский. – Власть обязана преодолевать себя самоё».
Но вскоре Руцкой, как человек последовательный, вновь стал оборонять Белый дом. Первый раз он прикрывал в нём Ельцина, а во второй защищался от него.
И раздался клич генерала Макашова: «Ни мэров, ни пэров, ни херов!», направивший дважды баррикадников Белого дома штурмовать громаду бывшего здания СЭВ, чтобы заодно с Советским Союзом восстановить и лагерь социализма. Горело набитое спецназом Останкино, а безоружное Кашёнкино гадало: «Вдарят али нет?».
«В 91-ом против них была реальная сила, но прямой угрозы жизни не было, а сейчас опасность какая-то фиктивная, хоть и громкая, но убить могут запросто», – сопоставил Камаринский.
В Останкине была эвакуация. Люди спешили к боковому выходу из Олимпийского комплекса, про который не знали штурмующие. Он звался в народе «картофельные ворота». В них въезжали машины с продуктами, когда при Горбачёве подкармливались натуральным сбором. Шли мимо бойцов с автоматами, сидевших на корточках. Потом откроется, что в запертых кабинетах опустели сейфы.
Из осаждённого Останкина Камаринскому позвонил Главный: «Давайте, перестрахуемся. Отправьте смену по домам».
Журналист связался с водителем дежурной машины: «Отмыл боевую раскраску?».
– Справился.
– До метро, и пинками из кабины.
– Меня до метро?! – взвилась Большая Стерва. – Меня домой.
– Хорошо, – согласился Камаринский, – но последней, поедешь последней, если доживёшь.
– Пока ты, сука, будешь дрочить на заднем сиденье, нас здесь убивать начнут, – завопила одна из корреспонденток.
Комментаторша фыркнула, но заткнулась.
А на следующий день тот самый переворот, о котором начали говорить с октября 17-го, транслировали в прямом эфире. После этого телевидение в России стало на какое-то время больше, чем телевидение.
Камаринский, глядя на палившие по Белому дому танки, понял, что его уголовное дело прекращено в связи со сменой формы правления в стране.
В одной из групп арестантов журналист увидел Николая Кромова.
– Этот – наш, – сказал офицеру в милицейской форме.
Кромова вывели из оцепления, но тут же впихнули обратно вместе с Камаринским.
– Ваших стало больше, – съязвил майор.
Впрочем, отпустили их почти сразу, после переговоров по рации. Журналист пошёл довеском к Кромову, которого разыскивал Трепасто, одним из первых изменивший советской власти. Он быстро освоил возможности нового кабинета.
В декабре 93-го из двух зол: коммунистов и демократов – народ выбрал третье – Жириновского. Того натаскивали на Горбачёва, а пригодился при Ельцине.
Думаки бодро пустили народ на новые социальные эксперименты. Немногие, из поверивших рекламе, попали на праздник в Виллариба, большинство и поныне моет посуду в Виллабаджо.
А бывшие нардепы, как пострадавшие от моральных и физических перегрузок 91-го и 93-го годов, потребовали от государства посильной материальной помощи.
Камаринский после второго переворота голосовал «против всех». А там стал уносить бюллетени домой, пополняя советскую коллекцию.
– Если б я своими глазами не видел Москву в 91-ом и 93-ем, то никогда не поверил, что это было, – сказал Кромов, когда компания отмечала 30-летие «штурма Карлсбада».
Дамы хлопотали у стола, а друзья, прихватив самое насущное, расположились в просторной беседке дачи, основанной ещё Ильёй Тепасто.
– Чтобы ни случилось со страной, наша жизнь останется прекрасной, – рассмеялся Камаринский, и тоже приложился к бутылке.
– Рим за Римом падает, а нас только колышет, – хмыкнул Чумаченко, принимая посудину.
– Чтой-то нехорошее в воздухе, как пел Галич, – заметил, хлебнув, Четвёртый с апломбом аналитика. – Перелом в сознании части общества случился. На презентациях лопают с аппетитом, но пьют скромно. Порой, не с кем чокнуться. На столах остаются пирамиды непочатых бутылок.
Четвёртый верно шёл по тренду, не ведая, что топает к бренду «Национальный лидер».
– Так переходим к цивилизованному освоению страны, – усмехнулся Володька Трепасто, но глоток сделал.
Лишь Обух, единственный не циник в компании, выпил без тоста, выпил за упокой. Все его идеалы повально мёрли, не находя тепла и пищи в расейской действительности.
93-ий
