Люська

 - Неспроста это...
  - Опять  ты за  старое!  - он  заметно  пьянел.  - Сказал:
схороню, значит схороню! И  ограду,  и крест...  как  положено.
Цветы приносить буду. А-а, если я вперед! - он положил руки  на
ее плечи, безуспешно пытаясь поцеловать,  -  чтобы  раз в  году
обстоятельно навещала. С бутылочкой! Поняла-а?...
  Она мягко оттолкнула его от себя.
  - Вот-вот! Же-стока-я! Ты! Аня! И... внуков потому нет...
  - Уходи, - она не обижалась, говорила тихо и спокойно.
  Не в первый раз, и не во второй, и даже не в третий раз,  так
заканчивались их встречи.
  "До следующего Нового года, - она мысленно прощалась с  ним,
- только будет ли он, этот Новый год?"

  Солнце всегда подкатывало к ней по железной дороге, по  двум
золотым ниточкам. Как только  желтый  (а  в  молодости красный)
абажур самопроизвольно начинал светиться  над  столом, заступал
на службу ее новый день. Весной ждать его  приходилось недолго,
не то что зимой или осенью.
  Только сами вот весны стали не такими, как прежде  - тихими,
беззубыми... Не сразу и вспомнишь был ли снег  до  них, или  не
был? Уже который год галоши в прихожей без  нужды  стояли.  Нет,
осенью то  они всегда при  деле,  но вот  чтобы  весной?  она
припомнить не могла.
  А звуки всегда жили и будут жить за окном  своей  независимой
жизнью.
  Первой  проснется  знакомая пичужка:  раз  покричит,  два...
Потом  целый  оркестр  взовьется,  и  снова  пичужка, но   уже
другая... Молочница бидоном погремит, дворник метлой  поскребет,
прокуренный голос от асфальта оттолкнется и наступит, до  самого
вечера, черед детворы: шумный и безмятежный.
  Вот тогда и она на скамеечку, под тополек, выйдет.
  Мальчишки, втянув головы в плечи, будут остервенело носиться
на велосипедах, будут бесхитростно открещиваться от  кудахтающих
по  всем  лавкам  раздражительных  старух.  Девчонки  до  потери
голосов будут спорить, кто же из них все-таки была: "перва!",  а
кто "втора!" И никто не будет замечать ее  одинокую,  - ее,  на
скамеечке под топольком. Привыкли за столько лет.
  А она будет думать... О чем? одному Богу известно...
  Так было, и так будет каждый день, но  только  не сегодня.
Сегодня она собиралась к Геннадию, на другой конец города.

  Сергунька оглушительной сиреной  смахнул  скучающего деда  с
балкона во двор.
  Геннадий   закружил вокруг  нее, довольный   заурчал   в
неухоженные над губой усы.
  - Аня! Аня! Ну подарочек... Пошли к нам.  По  такому  случаю
припасено...
  Она отмахнулась от него.
  - Лучше бы здрасте сказал!
  Но он не унимался.
  - Ну что ты, за столько лет... Так  и  так, скажу  сыну,  он
поймет! Всегда к тебе с уважением...
  Она за руку притянула его к себе на скамеечку.
  - Сам выпьешь! А на меня спишешь.
  Он  в  раздумье  замедлил  движения, -   вскоре   и  совсем
успокоился, - видимо его и такая перспектива устраивала.
  - Расскажи! Чего берлогу то покинула? Заскучала  или как?  -
обреченно вздохнул, - ты заскучаешь, как же... А?
  - Затем и пришла, - она клюкой уперлась в торчащий у ног  из
земли камень, всем телом налегла на нее, - Что бы  рассказать...
-  И  он,  неразумный, тоже  наклонился  вперед.  "Попробуй  ка
упрятать от него глаза... А чего их прятать, все равно всего  не
рассказать". - Поеду я, а  ты за  квартирой  присмотри,  цветы
полей!
  - Обчиталась сказок, лягушка путешественница!  -  Он всерьез
не воспринимал ее слова. - И куда же? В Европу?
  - В Казахстан!
  - Че-го? - Ну в аптеку, ну, допустим, в столицу за  колбасой,
он  еще мог  предположить,  но в  Казахстан! "Совсем старуха
одичала!"-решил он, но продолжил совсем мирно. - И чего ты  там
забыла?
  Все утро она готовила себя к этому вопросу,  и  в автобусе
готовилась, но ничего  сносного не  придумала, и  после  очень
длинной паузы, капризно, совсем по детски, надула губы.
  - Не скажу!
  Геннадий знал: уговоры бесполезны. "Уперлась старая, пока  не
перебесится..."
  - На вот! -она сунула в его руку ключ от квартиры,  поднялась
и бочком, так видимо ей было  легче,  направилась  к  автобусной
остановке. Вдруг остановилась, поманила его к  себе  пальцем.  -
Под матрасом у меня  узелок.  Не  трогай  до  времени, тебе  бы
только добраться. - Он хотел было обиженно отвернуться, но  она
властно остановила его за рукав. - Если что  случится, не  дай
Бог, тогда только! Там все описано...

  Уже более суток потрепанный вагончик жаловался  ей на  свою
судьбинушку. Днем жаловался на яростную,  не  по  сезону,  жару,
ночью, вдруг от невесть  откуда  взявшейся  коротенькой  тучки,
начинал хлюпать и размазывать пыль по  своим  внутренностям.  Он
был  прицепной, без  номера,  вспоминали   о нем   только   в
чрезвычайных обстоятельствах, то есть тогда, когда без него,  ну
никак не могли обойтись.
  При крутых поворотах он так отчаянно  рыдал,  что  пассажиры
сразу притихали с тайной надеждой на благополучный исход  своего
путешествия.
  Солдатик на верхней полке не  проявлял  никаких  признаков
жизни, отсыпался, наверное, за всю длинную службу  одним  разом,
молодожены чирикали, и чирикали, а она вдыхала... Нет! Даже  не
вдыхала, а  ощущала  каждой  своей  клеточкой, слитые воедино,
запахи мазута и степи.
  Старый вагон! А продолжал служить людям добрую службу.  И  ей
служил: вез ее туда, откуда все можно будет начать сначала...
  Вышла  она  на  маленькой  станции, на  которой  поезда   не
останавливаются, а так, вынужденно  задерживаются  на какое-то
мгновение.
  Вокзальчик серенький и такой же маленький,  -  как  и  тогда,
усеянный   оторопелыми,  узенькими   глазенками,   на условно
прикрытых тряпицами детских фигурках.
  Поезд  уверенно  отстучал  прощальную  мелодию,   чиркнул   в
последний раз  фонариками  по  желто-голубому  мареву, бесшумно
растворился. А ветер, порожденный его движением,  все  кружил  и
кружил вокруг нее, оседая на губах  горячей  пылью.  Именно  он,
этот ветер, встречал ее тогда, летом тысяча девятьсот  сорок
четвертого года, все норовил сорвать с нее сарафан, а когда  это
ему не удавалось менял тактику: плотно налегал  на  фигуру,  и
тогда  становился  огромным  и круглым.  К  нему,  сверху,  под
лифчиком, прилагался неофициальный документ: письмо  капитана  к
матери, в котором говорилось, о том, что, он,  капитан, имел  к
данному животу самое непосредственное отношение.
  Она помнила,  как, неподатливая,  щербатая калитка,  долго
сопротивлялась, удесятеряя и без того, взвинченную  до кончиков
волос, ее тревогу, и,  победно, всего через  несколько  минут,
поставила "сочную точку", уже за ее спиной.
  Официальная похоронка на капитана пришла  значительно  раньше
неофициального документа и его маленькая  мать до  конца  улицы
бежала за  ней вслед, и  оскорбительно  кричала...  кричала...
кричала...
  А  она  смотрела  себе  под ноги  и удивлялась   несметному
количеству битого стекла.
  "Откуда в этой дыре набралось столько стекла?"

   Солнце, - как и тогда, - палило нещадно, и редкие прохожие
выстраивали ладонями козырьки, чтобы  с  интересом  понаблюдать
за, ищущей что-то посреди улицы, древней старушкой.
  Что она могла там найти? Одному Богу известно...
  Улица оканчивалась степью. Горько заваренный воздух, хотя  и
с трудом продирался через ноздри к легким,  но делал  там  свое
чудо: легкие становились легкими настолько, что она  переставала
их ощущать. Степь за столько лет изменилась только  горизонтами:
дотягивалась  ломанными лестницами  вышек  до самых облаков,
чернела раскрытым карьером, с  пристегнутыми  к нему  полосками
автомобильных дорог. В остальном оставалась  прежней:  молчаливо
надрывной и скупой.
  Ее, тогда, оторвал от этой степи старый  казах.  Она на  всю
жизнь запомнила его  реденькую, седую бородку,  добрые  желтые
глаза, меховую шапку, и еле слышные трубочкой губы. "Ой бай!  Ой
бай!"
  Еще запомнила сырую, и  в  такую  жару!  саманную  мазанку  с
глиняным  полом и  деревянным настилом  на  половину комнаты;
непонятную, с подорванными окончаниями, речь; кислый, кизячий
дымок через дверь от печи на  улице;  отвратительных,  одетых  в
"матросские тельняшки", мокриц... Крик ее дочери!
  -  Хорошая  дочка!  Люськой назови! Я  по обычаю, мама...
вторая...
  Сверху на нее смотрели  узкие  глаза жены  старого, доброго
казаха.

  - Люська! Где ты теперь, моя Люсинька?! Где? -  она впервые
произнесла это имя вслух. Вздрогнула  осмотрелась  по  сторонам.
Опустилась на колени. - Здесь, здесь я тебя  оставила, бросила,
здесь, я  помню.  Люсинька!.. Прости меня  грешную-ю-ю!..   -
Отбросила клюку в сторону, медленно  поползла  на  четвереньках,
тщательно ощупывая каждый камешек на пути. - Я рядом,  Люсинька!
Где ты? Отзовись...
  Наступала ночь. Широкая по-степному, и слоеная  полутонами  -
такими, какие бывают только в степи. Звезды опускались все  ниже
и ниже, но ее интересовал только  самый темный слой, у  самой
земли. Она сидела  на  берегу  неглубокой,  пересохшей балки  и
внимательно  искала   встречи с   разноцветными,   блуждающими
парами-глазами, принадлежащими, по  всей  видимости,  крупным  и
хищным животным, которых  так  боялась в  ту  ночь.  Тогда  она
убегала от них; от Люськи! убегала от  себя,  убегала  снова  на
фронт, чем и оправдывалась сама перед собой...

  Геннадий свое слово смог сдержать только через год. Сошел  на
станции вместе с  неразлучным внуком,  быстро  разобрался  на
местности (язык до Киева доведет,  да  и  загадочный  случай  со
старушкой был еще на слуху у местных жителей).
  Управились в два дня. Все  сделали  как  положено:  ограду  и
крест заказали в мастерских,  табличку из  нержавейки с  собой
привезли, - сын Геннадия постарался,  - покрасили,  установили,
холмик уплотнили. Получилось не хуже, чем у ее новых соседей...
  Геннадий расстелил полотенце,  нарезал  огурцы,  хлеб,  сало.
Поставил бутылку.
  Первый стакан наполнил  под завязку,  не  уронил  ни  единой
капельки.
  - Пусть тебе, баба Аня! земля пухом будет, - выпил тяжело,  с
невыносимой мукой  на  лице,  яростно  набросился  на  хрустящий
огурец. Поискал глазами внука. - Сергунька! Где ты? - Нашел  его
за спиной,  стыдливо  утирающим крупные  слезы.  И  вдруг  сам,
пожалуй впервые в жизни, открыто,  по  бабьи,  залился слезами.
Ему  некого  было  стесняться: его  слышали  только  степь,  да
любимый внук... И может быть  еще  сама баба  Аня...  -  Ты  не
знаешь, Сергунька? - дед обнял его за плечи. - Зачем занесло  ее
в такую глухомань? - Не внуку он адресовал этот вопрос, а  себе,
и себе же тут же ответил. - И я не знаю. За столько  лет  так  и
не узнал. Значит неправильно жил, коли человек передо  мной  так
и не раскрылся.
  Сергунька понятливо кивнул головой.
  На  второй  стакан  Геннадий  не   решился вовсе,  -   не
почувствовал такой необходимости.