этот же день, ближе к вечеру получил еще одно послание от неожиданно обнаружившейся дочери, в котором были указаны дата и время прибытия поезда. Исходя из последних цифр в моем распоряжении имелось два дня.
Снежок конечно растаял, но позже я почувствовал в глубине своего нутра крошечную искорку, которая с каждой минутой обнаруживалась всё более ясной и яркой, и вскоре превратилась в маленький костерок. Какими дровами этот костерок питался, сложно было определить, но горел- разгорался он с каждым часом всё ярче и увереннее. И если первый день после полученного письма прошел почти так же как и вся моя предыдущая жизнь, то утром второго дня, я истерично принялся сооружать в воспаленном мозгу грандиозные планы связанные с приездом моей дочери.
Первое что я сделал, так это снял со сберегательной книжки довольно крупную сумму денег, дабы позже, в торжественной обстановке презентовать бедному, наполовину осиротевшему ребенку (пусть знает, что у нее теперь есть папа). Затем поехал на дачу, где скрупулезно и тщательно прибрался – сгреб и сжег накопившееся мусор, прополол только что взошедшую капусту и даже побелил в саду фруктовые и ягодные дерева. Ведь мало ли что, вдруг ребенок захочет на природу. Так вот она есть, и полноценно готова к эксплуатации. Потом купил на рынке свиной окорок, который придя домой любовно порезал на аккуратные кубики и по маминому рецепту замариновал. Приобрел у живущего по соседству лезгина пару литров домашнего вина и килограмм сулугуни. Родителей предупреждать раньше времени посчитал не нужным, дабы не волновать стариков. А вообще целый день напролет думал о дочери. Гадал, какая же она все-таки получилась, похожа ли на меня, какой у нее характер. Любопытно было до ужаса. Невольно вспомнил Антонину Александровну и Леночку, именуемой в письме Еленой Александровной… Ближе к вечеру, тот самый костер стал пылать вовсю, растапливая без остатка все закаменелые льдинки, да так, что вскоре слезы хлынули из меня непрерывающимися ручьями. Проплакал всю ночь, вспоминая и временами проклиная всю свою никчемную жизнь, но несмотря на это как-то уснул, и утро дало мне все ж таки новые силы и необходимую бодрость. Ведь через пару часов должна была приехать моя маленькая, единственная Ниночка.
Будучи еще дома, за два часа до прихода поезда с превеликим трудом, сопровождавшимся треском швов и болью в паху, кое-как влез в свой, оставшийся еще со времен второй женитьбы итальянский костюм. Обулся в новые, купленные на весенней распродаже, довольно приличные чешские туфли. Хотел даже повязать галстук, но понял, что так и не научился за всю свою жизнь этой мужской премудрости. Пару раз брызнул на пиджак каким-то древним, застоявшимся и настоявшимся на самом себе одеколоном и таким вот красивым и душистым отправился на вокзал.
Время бежало в припрыжку. Волнение нарастало, руки потели и даже тряслись. За те, считанные утренние часы, проведенные дома, я незаметно для самого себя выпил чашек пять крепкого кофе и выкурил почти пачку сигарет. Уже будучи в пути, осознав, что дальше в таком оцепенении и задымлении я находиться больше не в силах, купил четвертушку коньяка и, осушив ее на одинокой лавочке привокзального сквера, теперь уже в относительном душевном равновесии взошел на перрон.
Ожидающих московский поезд было предостаточно. Складывалось впечатление, что прибытие утреннего московского экспресса в наш, забытый Богом провинциальный городок, на моих глазах превращается в единственно значимое событие сегодняшнего дня. Многие встречающие сжимали в руках разноцветные букеты, преимущественно состоящие из бледно-розовых гладиолусов; иные озабоченно озирались по сторонам и размашисто жестикулируя, громко переговаривались между собой. Под давлением всей этой, заполняющей привокзальное пространство суеты, а так же не отпускающего действия коньяка, я поддался стадному инстинкту и купил у дородной продавщицы цветочного лотка пять темно-красных гвоздик. Вдруг так положено, подумал я с улыбкой. Затем зачем-то понюхал их и, убедившись, что они не имеют живого запаха, отчего-то успокоился. Время тикало и постепенно стрелка привокзальных часов подползала к заветной точке, но тут диспетчер - обладатель приятного женского голоса, объявил, что всеми ожидаемый экспресс задерживается на целых двадцать пять минут. Толпа встречающих после объявления дружно выдохнула пар нетерпения и, перестав суетиться, так же дружно притихла. Выдохнул и притих я. И в одно мгновение мне стало вдруг как-то все равно. Равнодушие адресованное предстоящей встрече неизвестно откуда невидимыми бациллами начало проникать в мое сознание и разъедать его изнутри. На кой мне всё это надо, подумал я, прикуривая сигарету у явно несовершеннолетнего парнишки. Ведь жил же я как-то до всего этого. Прекрасно жил – не тужил. Пускай серо, скучно, плевать, зато невероятно спокойно. Ни о ком не думал, не беспокоился, никого не ждал и в этой привычной бесцветной инертности частенько отыскивал мутноглазые огоньки своего тихого, персонального счастья. Я взглянул на пустующее железнодорожное полотно и зло усмехнулся. Вот сейчас придет поезд, она выйдет из вагона, натужено улыбнется, пустит слезу; может даже обнимет, облобызает папку; превозмогая себя, облобызает; чмокнет, через не хочу. Потом будем молчать минут десять, а то и все двадцать, не зная какую бессмыслицу выбрать предметом беседы. Затем пойдем ко мне, выпьем… Рванем на дачу. Подышим озоном. Опять выпьем. И упорно будем делать вид, особенно я, что эта встреча такая необходимая, судьбоносная и неизбежная. Вспомним Антонину Александровну, Леночку. И будут они в нашем разговоре выглядеть такими правильными, взрослыми и даже мудрыми. Мертвые ведь всегда выглядят мудрее живых. Но, что самое удивительное и возмутительное, будут они таковыми выглядеть не по своей воле! А мы – не такие значимые и не такие светлые, будем обязаны их теперь помнить и чтить. А за что их чтить-то? За то, что когда-то давным-давно они по малодушию приручили к себе одного озабоченного кретина и одна из них, видимо не по-детски польщенная его вниманием, даже родила от него. Ну да, родила, а вторая вовремя подсуетилась и вырастила, дабы наполнить свою оставшуюся жизнь смыслом. Такое вот, с позволения сказать, разделение семейных обязанностей. Как же славно, черт возьми и взаимонеобременительно, не правда ли?! Только я-то, здесь, причем? В чем моя персональная заслуга? И за что, ответьте мне люди добрые, она меня любить-то теперь собирается? За то, что я за двадцать лет ни разу не вспомнил о ней? За это?!
Но ведь будет любить, куда денется… отца-то. Как пить дать, будет. В этом же, как принято говорить, вся суть человеческая, переданная свыше - просто так любить, ни за что, вопреки всему. Как же справляться с этой чертовой любовью? Не справлюсь ведь я. Не потяну. Рассыплюсь…
Так, бубня себе под нос весь этот психопатический каламбур, я вдруг заметил, что стою уже не на перроне, а на первой ступеньке бетонной лестницы ведущей вниз в подземный переход, а далее через него в здание самого вокзала. Странно, но не ясно с чего, я сильно обрадовался этому своему местонахождению. Сделал шаг. Вдруг неожиданно но, казалось, где-то еще очень далеко призывно пропел гудок московского экспресса. Я сделал второй шаг, затем третий и гудок зазвучал чуть ближе, дальше - совсем рядом, точно под ухом, словно говоря мне: «Догнал я тебя, мальчик». Послышался металлический стук и скрежет колес останавливающегося поезда, шум выхлопных газов. Я машинально оглянулся на ринувшуюся к вагонам толпу людей, но ноги мои не послушались, спускаясь по ступенькам все ниже и ниже в подземелье…
