Эдуард Бернгард
ЛИГЕЯ
Толчки изнутри написать «Лигею» уже нельзя было заглушить. Он знал, что будет её писать, ибо иначе невозможно. Ещё не берясь за неё, но борясь с собой и бродя в садах и парках, он чувствовал, как пишет «Лигею».
Дома его спрашивали, что с ним происходит, а друзья любопытствовали, пишет ли он что-нибудь новое. Пишу, отвечал он и улыбался загадочно и грустно. А что именно, вопрошали очень уж наивные. Лигею, отвечал он и становился серьёзным и даже хмурым. Лигею? - переспрашивали его, - а что это такое? Не знаю, совсем уже мрачно отвечал он, и друзья видели, что ему не до шуток.
Однажды ночью, дрожа и сильно волнуясь, он впервые сел писать «Лигею». Он понимал - это настолько грандиозно, что не волноваться просто нельзя. Лигея вырастала сама в его сознании, независимо от его воли, даже независимо от его стиля и кредо. Лигея была словно тайная суть этого мира, и эту тайну пора было открыть. В ней он угадывал ту божественную сущность, которую тщетно искали неисчислимые поколения. Но она таила в себе ещё нечто такое, по сравнению с чем любое божество померкло бы. Самое же странное заключалось в том, что о боге как таковом в «Лигее» не могло быть и речи, даже ни одного упоминания. Более того, не должно там присутствовать никаких отвлечённых рассуждений. Это он знал твёрдо, и почему-то именно это условие завораживало его разум и представляло «Лигею» как невыразимое и прежде невообразимое творение.
Он чувствовал, что это как-то связано с любовью, но настолько необычно и оторванно от расхожих представлений, что любая попытка выразить эту любовь стала бы пошлейшим водевилем. Это была такая любовь, о которой почти никто не знает и не догадывается. «Любовь к миру» тоже ничего не скажет и не объяснит, и такие фразы, как «любовь к человечеству» или «божественная любовь» он спокойно и безоговорочно отметал, улавливая в них напыщенную тривиальную фальшь.
Проблема, однако, становилась всё более трудной, трясина проблемы разрасталась, потому что выразить Лигею, а вместе с ней вселенскую сущность при помощи земного языка, или, говоря иначе, посредством посредственных средств начинало казаться невыполнимой задачей, тем более что следовало - это было неколебимым условием - отказаться от возвышенных эпитетов и специальной терминологии, коей пользуются философы в своей софистике, полагая, что их термины дают ключ к постижению вселенской тайны. Ключей этих накопилось уже вагон металлолома, и ни один из них ещё не подошёл к тому замку.
Но - и здесь опять самое интересное! - ни о какой ведь философии не было даже и намёка в «Лигее». То есть «Лигея» ни в коей мере не должна была стать так называемым философским сочинением. «Лигея» была, хотя её ещё не было, но она уже где-то была, - безмятежно свободна от учёных трактовок, она была сугубо сама в себе, и объяснить её можно было только сугубо её собственными средствами, вот в чём штука! А если уж пускаться в определения её жанра, то она должна стать скорее художественным произведением, хотя и это ничуть не приближает к сколько-нибудь адекватной дефиниции. Здесь он дал себе пощёчину за просочившиеся в текст важные эпитеты. Да и какой там жанр! Ни в один из них «Лигея» не уляжется, ни один из них ей и близко не подходит, никакой из известных миру жанров не соответствует ей.
Он догадывался, что «Лигея» - странная штука. Он перечитывал её главы, ещё не написанные им, точнее - пробегал их мысленно единым махом и на едином дыхании, и удивлялся поразительной странности этого сочинения. То есть не то чтобы оно было просто непривычным - это ещё куда ни шло! - оно было каким-то отрешённым, нет, каким-то иномерным, да, иномерным, но кто это поймёт! Оно было совсем другим, но что значит другим? Это покажется пустой и неуёмной претензией. Оно было нестыкуемым ни с чем. Оно выпадало из любого контекста, не отражало никаких реальностей, ничьих желаний и помыслов, не увязывалось ни с чем абсолютно, и не было нужно никому. Это ещё более усложняло задачу, но делало её ещё более захватывающей. Создать грандиозную вещь, открывшую бы новое измерение ощущений, и вместе с тем никем не востребованную, такую вещь, которая бы открыла буквально новые миры, куда не заглянул бы ни один, даже самый любопытный, - это интриговало, окрыляло и лишало всякой надежды. Это было настолько восхитительной безнадёжностью, что он часами смотрел в одну точку, не находя ни малейшего применения тому, что намеревался создать. И это безумно волновало. Он понимал, что восходит, вероятно, на такую ступень вселенской мудрости, куда до него, что называется, не ступала ни одна учёная ступня. Он улыбался мрачно и предвкушал своё великое поражение. Он знал, что ему доведётся услышать о себе и почти законченной им «Лигее». Собственно, он уже услышал все эти вердикты, и помнил каждый из них наизусть, в том числе и те, кои никогда никем не будут произнесены.
Когда же он хорошенько оглядел ту прежде недосягаемую ступень мудрости, над которой уже занёс свою мыслящую ногу, намереваясь впервые в истории ступить на эту ступень, то обнаружил, что она испещрена следами. Разглядывая их, он удовлетворённо кивнул, уверившись в том, что здесь никого ещё не было и не могло быть. Здесь проходили многие, здесь бегали дети, звенели их голоса, журчала женская речь, ещё чаще бывали взрослые мужи. Никто из них ничего не ведал.
Он стоял теперь на этой ступени и слышал дальний ветер. По обеим сторонам от ступени он разглядел множество скелетов, переплетённых бесформенной грудой. Как корни могучих деревьев сплелись они. С вялым интересом попытался отыскать свой, но ему наскучило и он перевёл взгляд в пространство.
Пространство предлагало ему множество перспектив. Он криво усмехнулся, прекрасно помня, что для «Лигеи» они не подходят. Отказаться от власти Лигеи он уже не мог, да и не хотел. Лигея диктовала свои строгие условия и он принимал их, не понимая их. Понять их было смыслом его дела, уделом его мысли.
Разумеется, он беспрестанно спрашивал себя, зачем ему Лигея, если никому другому нет до неё никакого дела. Ему самому она тоже, по большому счёту, не нужна. Можно было запросто отказаться от Лигеи и заниматься куда более приятными вещами. Лигея сразу бы померкла, отступила и растаяла бы, испарилась бы. Но Лигея не имела ни малейшего смысла и потому отказ от неё означал бы абсурд. Тем более что надо было проникнуть в назначение и сущность той феноменальной бесполезности, каковую таила в себе Лигея.
Бремя задачи становилось постепенно непосильным, невыносимым. Постой, встрепенулся он, ведь Лигея, несомненно, существует, значит, я должен найти её. Разумеется, не в пространстве как таковом следовало отыскать Лигею, а в метафизическом пространстве. Он дал себе очередную пощёчину. К тому же, слишком уж легко было бы отказаться от Лигеи лишь на том основании, что она, видите ли, никому не нужна! Это было слишком просто и глупо. И ведь он подозревал, что Лигея на самом деле очень нужна, и подозрения эти подкреплялись его чутким чувством.
Он выходил в город, останавливался на перекрёстках и смотрел на углы домов. Углы домов довлели дымной глыбой. Транспорт, гудя моторами и визжа тормозами, обтекал его прерывистым потоком. По тротуару и по «зебре» шли, шли, шли прохожие люди. Прохожие люди на фоне углов домов. Поток. Поток.
Витрины отражали, отражаясь друг в друге по обеим сторонам улицы, его бледное отражение. Он брёл и отражался там и там. Никакого намёка, никакого озарения, осенения. Лигея не давала ему никаких ассоциаций во внешнем мире, и это он должен был усвоить.
Возвращаясь, он то хандрил, то приходил в отчаяние, внешне непроявляемое, сменявшееся глубокой апатией. Но приходил в себя, и принимался за работу. «Лигея» подвигалась с трудом, но всё же нельзя было сказать о тупике. Тупика не было и не могло быть при работе над такой вещью, как «Лигея». Препятствий возникало бессчётное множество, но они были чрезвычайно занятны. Преодолевая их, он слышал отзвук вечной сущности. Каждая успешная страница разворачивалась подобно вселенной, устремляясь за рамки текста, становилась неисчерпаемой. Но затем следовали труднодаваемые страницы, с их вымученным слогом. Отказаться от них было нельзя. Он оставлял всё написанное, зная, что Лигея такова и есть, тут ничего не поделаешь, и она непогрешима. К тому же, он не упускал из виду совершенную, идеальную никчёмность этой грандиозной затеи, и благодаря этому отбрасывал всякие сомнения. Но сомнения появлялись неотвратимо.
Соблазны бросить «Лигею» появлялись всё чаще, особенно если он чувствовал себя неважно. Чем сильнее были эти соблазны, тем невероятнее становилась вероятность последовать их спасительному зову. Скверное самоощущение возникало прежде не так назойливо и не слишком изнуряло его, но теперь овладевало им со всё меньшими интервалами, длилось дольше и совсем уже редко сменялось приливами радости и бодрости. Ему стала сниться только Лигея. Просыпаясь с тяжёлой воспалённой головой, он думал только о Лигее, и уже даже не пытался стряхнуть её с себя хотя бы на некоторое время. Чай за завтраком не приносил былого облегчения и положительного настроя, бултыхался в животе и быстро просился наружу. Его тошнило всё чаще и он с отвращением обедал, значительно урезав свой рацион. Скоро он практически перестал обедать, немного закусывая чем попало, но совсем не испытывал голода. Странно, он вовсе не худел, скорее всего потому, что и прежде не был упитанным. Вот только теперь он стал бледным.
Когда-то он охотно отправлялся на прогулку, нынче же днями напролёт находился безвылазно в своей квартире, покидая её вынужденно, из-за воздействия обстоятельств окружающего мира. Не слишком обращая внимания на внешние процессы, он, тем не менее, невольно отметил, что погода вот уже несколько недель стояла хмурая, пожалуй, угрюмая. Наверное, это кого-то огорчало, но он с некоторым даже ехидством усмехнулся, подумав о том, что кого-то может омрачать такой ничтожный пустяк, как плохая погода. Он изредка поглядывал из окна на тяжёлые мрачные тучи, остановившиеся над его домом и всей округой, и с безрадостной ухмылкой приветствовал их. Иногда моросил нудный мелкий дождик, фф-фф-кап-кап-так-так-фф-фф-тук-тук-дук-дук... часами, часами напролёт. Он с удовлетворением слушал его музыку, и вдруг почувствовал дискомфорт, вспомнив о том, что некогда слушал симфоническую и органную музыку, и ещё джаз, и даже играл сам. Со смутным неудовольствием подумал о заброшенном пианино, что-то пронзительное дёрнулось, встрепенулось в его душе, когда помимо желания возродилась в его памяти музыка, которую он сочинял и исполнял сам, дрожа от этого... ах, вдохновенья! - и чуть не плакал от восторга созидаемой им гармонии и мелодии. Это было что-то упоительное, в этом были отзвуки вселенской гармонии и мелодии... Тут он зло оборвал себя. Вселенской! Ах ты, мерзавец! Вселенской может быть только Лигея, запомни это, болван! Он погрозил себе кулаком и заставил себя, приказал себе забыть навсегда о своей музыке.
С ещё большим остервенением принимался он за «Лигею». Перечитывая её размытые и странные страницы, он всё кивал и кивал, одобряя вырастающее творение. Однажды
