Прошло с полгода, как осталися мы без папашки. Наше хозяйство разваливалося. Одну лошадь мать продала еще на похороны и другую вскорости. А лошадь эта горячая была, норовистая, бывало, поведёть её отец к колодцу поить, так кре-епко за узду держить, а то если вырвется, лови тогда! Вот дедушка и не мог с ней сладить, а мать и подавно. Осталася последняя. Как-то поехал дед в луга пасти её, да и заснул. Старенький же был. Ну, лошадь эта возьми да забреди на барский луг, а там караульшык как раз был, и такой свирепый, паразит! Наскочил на дедушку и избил его. Приехал тот домой, да и захаркал кровью. А тут же и по сыну всё скорбел… и зачах, и помер вскорости.
Через несколько месяцев помер и наш маленький братик, пришлося мамке продать последнюю лошадь. Но пока запасцы были, жили мы неплохо, а вот когда закончилися, то пошла мамка работать на пенькотрепальную фабрику. Бывало, уйдёть утром, а мы одни на цельный день и останемся. Выскочим с Динкой так-то на улицу и кажется: сейчас вернёмся, только к подруге сбегаем, а та куда-нибудь и позовёть. И подались по заречью, в рошшу. Как завихримся!.. Где-нибудь и вспомним: а Коля-то, братец наш... как один дома? Он же совсем ишшо маленький был. Да как пустимся домой! Прибягим, а он или заснул, или сидить на дороге в песке играить, или вовси куда уплёлся, хата наша и стоить раскрытая. А сколько нишшых пройдёть за день? Зайдуть, нябось, увидють, что никого нетути, да и сташшуть что увидють. Мамка другой раз как схватится: и того нетути, и того. Ругать начнёть:
- Дети, надо ж закрывать хату. Не оставляйте дверь настеж!
Плачем, обешшаем, а уйдёть на фабрику, мы и опять... Раз так-то испекла она утром хлеб и ушла. А у нас свинья еще оставалася... Набегалися мы, прибежали домой, даем этой свинье травы, а она и в рот ее не бярёть. Ляжить себе да только похрюкиваить. Мы - молочка ей, а она и молока не хочить, так... мырзнула чуть. Сидим над ней, убиваемся. Глядим: мамка идёть.
- Мам, свинья-то наша заболела!
- Ох, да что ж такое? - она-то.
Подходить, толкаить ее... Да нет, не похоже. Свинья как заболеить, так сразу вся розовая сделается, а эта подняла морду, похрюкала, поохала, да и всё. Входим со двора в дом, глядь, а наши коврижки хлеба под лавкой валяются, и мякиш-то из них повыеден, а корки чемоданами и ляжать. А-а, так вот она чего! В хату, значить, забралась, нажралася хлеба и спить себе.
Да что свинья, соседи тоже помогали разоряться, не у всех же совесть была. Оставалася у нас еще сбруя лошадиная, мамка и спрятала ее на потолке. А раз прибегаем мы с улицы и слышим: кто-то по потолку ходить! Что делать? И сообразили, взяли да убрали лестницу. Смотрим, с потолка голова свисаить:
- Девки, поставьте лестницу назад.
- А что ты там, дядя, делаешь?
- Да я тут… кое-что выбирал.
- Положи, дядя, на место, а то мамка нас побьёть.
- Да я немного, я чуть-чуть...
А мы – своё, да и лестницу не ставим. Ну, он то просил нас, то умолял, а потом и матом ругать начал. И продержали мы его там, пока мамка не пришла.
- Бесстыжие твои глаза! - начала его совестить: - На сиротское позарился.
Ну, поругала его, поругала, с тем-то он и ушел, не удалось ему, значить… А другие половчее были, вот и расташшыли всё, что оставалося, и даже подушки поразволокли, одну мамка как-то у соседки обнаружила, а та:
- Да я на огороде её нашла.
А можить, и на огороде. Можить, и мы туда её заташшыли.
Так-то и докатилися до того, что и прикрыться нечем стало, и обуться не во что. Как помер отец, так и не помню, что б у меня обувка какая была. Опорки мамкины старые есть, ну и ладно… или чуни одни на всех. Надвинешь их, да и выскочишь на улицу, а то и вовсе босиком. Как раз напротив нас соседи жили, семеро детей у них было, и вот зимой как соскочишь с печки да как лупанёшь к ним через дорогу босиком!.. и сразу – на печку. А она у них бо-ольшая была. Разогреешься, наиграешься там и-и домой. Бяжишь, а снег под ногами!.. Когда обутый-то идешь, ведь не так он хрустить, а вот босиком... Во когда неприятно! Как-то по-другому хрустить он и колить… Да были, были тогда лапти, в каждом дворе их пляли. Трыковка, Верховка, Мокрое… это все лапотниками звалися, ну и Рясники… Были и у меня лапоточки, сплёл их мне как-то дед и крепко ж понравилися! Но раз десять, нябось, упала я, пока не научилася в них ходить. Они ж ши-ирокими показалися, цепляются друг за дружку!.. Для морозной зимы лапти крепко хороши были! Легкие, удобные. Бывало, если в лес мужик едить, так валенки, чтолича, обувать будить? Не-е, лапти обязательно. Пенькой их подплятёть, онучи* одни, другие накрутить и по-ошел. Но как оттепели начнутся, так в них плохо было… А потому, что ноги-то все-егда мокрые. Вода ж по онучам, как по фитилям поднималася. Но лапти больше для взрослых пляли, это ж онучи надо было уметь наворачивать, а мы, дети, зиму в кой-чём перебивалися, а как только снежок сойдёть и по-ошли босиком. Бегаем всю весну, лето, так потом ноги аж черными стануть, как лакированные всёодно, и цыпки заведутся. Другой раз нагреить мамка воды, начнёть их мыть, а мы плачем, кричим! Больно ж... Но потом смажить маслицем конопляным, а во приятно!.. Ну, а когда я подрастать стала, подарил мне солдат, что стоял у нас на квартире, ботинки свои старые. Вот радость-то была! Ботинки большие, крепкие, так что я - стельки туда, портянки наверну одни, другие, и как придешь в них на работу, ноги-то горять прямо! И вот в таких-то ботинках и ходила года четыре, пока свататься ни стали. И к той поре купила мне мамка туфельки востроно-осенькие такие! Как же я их берегла, как чистила! Думаешь, в них сниматься шла? Не-е, туда я их несла, а только и обулася, когда пришли с подругой к Мендюку-фотографу… Любил он над деревенскими посмеяться, вот и сунул мне в руки книгу, а она, нябось, полпуда весила. Помню, стою с этой книгою и ни-икак не удержу в руках, а он смеется:
- Ну на что вам фотокарточки?
- Нужно, - отвечаю.
А нужно вот на что. Когда отец-то помер, так ни одной фотокарточки от него не осталося! Поэтому мать всё-ё так-то скажить да скажить:
- Была бы фотокарточка моего Тишечки, так хоть взглянула б на него!
А у меня здоровье плохое было, всё ноги болели. Сейчас заболять, затрусются, не устоишь прямо, вот мать и хотела... А тут как раз подруга пошла к Мендюку сниматься, мамка и попросила взять меня с собой, и как раз тогда-то она мне платье первое сшила из альпаги... Да была такая материя и стояла, как рочег*, в этом-то платье из альпаги я и снялася. И было мне тогда уже пятнадцать лет... Во, видишь, до пятнадцати и ходила кой в чем. Если мамка сгондобить* что из своего старого платья, то и ладно. Или смертное носила. Я же в детстве ча-асто болела, а как заболею, так и сготовють платье смертное. Помню, сшила раз мамка розовенькое, красивое, а я и выздоровела.
И повели меня в нем к обедне. Стою, слушаю, как певчие поють... а жарко было, раскраснелася я, и вдруг подходить ко мне дьякон:
- Ах, какая девочка хорошенькая! Глазки черненькие, щечки и платьице розовенькие! Ну всёодно, как ангелочек.
Вот тут-то я и подумала: видать, и вправду я хорошенькая раз дьякон говорить, а то от бабки своей нет-нет да слышала:
- Тебе, Машенька, лучше бы помереть. Крепко ж ты страшная! И кому нужна будешь такая?
А дед Ляксей и вскинется:
- И что ты плятёшь, старая! Да Машенька у нас королевной будить! Смотри, какие глазки у нее красивые!
Вот и поспорють с ней так-то.
*ОнУчи – длинные, узкие полотнища, вытканные из замашки, чтобы обвертывать ногу.
*РОчег – шест, жердь.
*СгондобИть – сделать из кой-чего.