Вскорости отпустили Сеньку* из Брянска, ведь на работе здоровые нужны, а он совсем стал плох. Раньше-то если пойдёть куда, так все бягом, бягом, прямо не поспеешь за ним, а теперя еле-еле ташшытся. Да и ложиться стал часто, так-то скажу:
- Ты ж не залеживайся! Не поддавайся болезни, можить, и расходишься.
А он раз пошел куда-то, идёть назад и весь в слезах. Что такое? И оказалося, шел он, шел, да и завалился в канаву… и ни-икак из неё не вылезить. Хорошо, знакомый как раз проходил да узнал его: «Сень, да что с тобой?», и помог до хаты добраться. А врачи всё-ё никак не признають у него ничего, как пойдёть к какому, а тот: симулянт ты. Тогда пошла я к одной старой женщине-врачу и говорю:
- Да какой же он симулянт! Он даже ложку не держить как надо.
Взялася она, обследовала его и сразу дала направление в Москву... как раз май начинался. Говорю ему:
- Не ездий, Сень. Ничем они тебе там не помогуть. Оставайся, будешь корову пасти, на горочке сидеть. Воздух чистый, молочко парное, можить, и поправишься.
- Не-е, поеду. Москва все ж…
Уж очень он любил эту Москву.
Ну, распрошшалися мы, по-ошел он с Витькой* на вокзал. Поглядела вослед, а он ноги-то завола-акиваить, заволакиваить, и сразу для себя определила: «Пошел в могилу своими ногами... больше никогда сюда не вернется». Да и сон как-раз видела: вроде как приезжаю к нему в Брянск, а мне знакомый шофер и говорить:
- Во-он общежитие, там он живеть.
Иду... вхожу в барак, а в нём дли-инный коридор, и по бокам все комнатушки, комнатушки. Захожу в одну… сидить Сенька, а рядом с ним – женшына рядом. И стра-ашная, тошшая, чёрная! Я и говорю:
- Так ты, значить, не один?
Молчить. Я опять:
- Ну, тогда пойду я...
- Иди, - отвечаить и сверток мне протягиваить: - Это тебе...
Разворачиваю, а там бо-ольшая чёрная шаль. И кладёть он мне её на плечи.
И иду я с этой шалью по коридору. И волокётся она за мной сзади аж по полу, а спереди косяки до самых колен висять. Вот так и пошла с этой шалью черной, а Сеньку оставила с той женщиной страшной. Ну, а потом сон этот растолковал мне кто-то: считай, что ты теперича вдова, и шаль - печаль твоя, и пойдешь с нею по всей жизни твоей.
Так и случилося. В Москве Семену хуже стало… Лето, томно, да и семьей разлучили, вот нервы его и совсем разошлися. А потом и ноги отнялися. Ползучая парализация…
Ездила я к нему в Москву, ездила. Управилася осенью с огородом и поехала товарняком… Почему товарняком? А тогда ж билеты в Москву только командировочным отпускали, а все остальные, кому что надо было там достать… соли, хлеба, по товарнякам моталися и даже на крышах ездили. Да и Витя мой так ездил, а раз даже на буфера прицепился… А вот так. Оставалося до Карачева километров сорок, а всех и согнали с крыш. Что делать? Поезд уходить, так он прыг на буфера! Прицепился и поехал. Хорошо, что молодой был, сильный, так не сорвался... Бывало, так-то поедить за хлебом, так и не дождешься. Ни то что дни, а минуты считаешь.
Вот и я тогда прицепилася к товарняку и поехала в Москву. Приехала, а у Сеньки уже не только ноги, но и руки отнялися... А кто ж его знаить, что за болезнь такая? Он же как-то на побывку с войны с контузиями приехал, а когда подлечили, то снова послали в пожарные части, там-то он и отслужил до конца войны, ну, а теперя, видать, контузии эти и аукнулися. Да и с речью чтой-то у него не так стало, сейчас говорить-говорить и вдруг, как подавится всеодно. Посидить немного… вроде и отойдёть. А еще по сторонам всё стал озираться.
- Что ты всё оглядываешься-то? – спросила.
- А вдруг кто услышить о чём говорим? – отвечаить и дрожить весь.
Боялся, видать, кого-то. Потом и просить меня стал:
- Возьми меня домой. Возьми, пожалуйста!
А я говорю:
- Сень, хата наша недостроенная, холодная, дров нетути. Да и ухаживать за тобой кто будить? Мне-то и достраиваться надо, и поесть достать.
- Ничего, я и в холодной полежу, - он-то: - А еды мне теперича мало надо.
- Ладно, - говорю. - Подумаю.
И подумала. И с врачами посоветовалася, а старая врачиха и говорить:
- У него болезнь прогрессирует, он скоро даже глотать не сможет, и что вы тогда делать будете? Конечно, здесь его вам до поезда отвезут, а дома? Няню наймете?
- Какую няню? – я-то: - У меня и денег всех, что детям на буханку хлеба да на билет обратный.
А тут ещё учебника какого-то тебе не хватало, он как раз и попадись, теперя и на буханку хлеба не осталося. И вот пришла к Сеньке и говорю:
- Ладно, Сень, приеду домой, начну соображать как тебя привезти. - Ляжить, плачить. - К весне возьму, а сейчас холода начинаются. Тут-то тепло, ухаживають за тобой, кормють, поють. А у меня что? Ни дров, ни хлеба, ни денег.
Уговорила кое-как, распрошшалися. И ни-икто меня не надоумил справку у врача попросить, чтоб потом билет назад продали, и пришлося снова к товарнякам идти. Да с детства и привычка осталася по ним прыгать, когда на Украину с мамкой ездили*. А со мной ишшо Танька с Рясника увязалася, возила в Москву продавать кой-что, вот и говорить на вокзале:
- Тот-то поезд в нашу сторону пойдёть, я узнавала.
Только мы уселися на него, только обосновалися, как гукнул он и поехал. А порожняком оказался. Думаю: «Чтой-то тут не то... Порожняк этот какой-то разбитый, и что в нём возють?» Но едем. Гляжу, притормозил чуть и вскакиваить в наш вагон дяденька:
- Здра-асьте, барышни... - на нас-то.
- Здравствуй, - отвечаем.
- Куда это вы наладилися?
- Да в Брянск едем.
- Дуры! В какой Брянск? – уставился на нас: – Поезд в лес на разработки идет, а там - одни заключенные. Сразу вас растерзают! Тётушки, голубушки, ну есть у вас головы на плечах?
Хороший такой дядечка попался... Как мы завыли:
- Что ж нам теперича делать?
- Чёрт вас знает, что с вами делать.
А мы си-идим, ревём. Начала я ему рассказывать о муже, о детях... ожидають, мол, а я им и куска хлеба не везу, а он и говорить:
- Ладно, не плачьте. Что-нибудь придумаю.
И правда. Остановился поезд на какой-то станции, а он спрашиваить:
- Есть у вас деньги? Хоть сколько-то.
- Да вот, - говорю: - на билет только и берегла.
- Давай сюда. Пассажирский проходить будет, попробую посадить вас на него.
А Танька как испугалася! У нее ж деньжата имелися, вот и подумала, нябось, что ограбить, и как маханёть от нас!
- Во-о, гляди... - он-то: - Я добра ей хочу, а она...
Ну, дождалися мы с ним пассажирского, уткнул он меня в дверь, а кондукторше наказал:
- На, возьми билет ей на эти деньги.
И поехала я. Сижу, прижалася в углу, думаю: «Сейчас выкинуть, сейчас сгонють! Господи, хоть бы крысой какой стать». Потом гляжу, проходить один контролер, другой, а меня вроде и не замечають. Ну, тогда и высунулася из углушка, и даже на полке кое-как прикорнула.
За всю зиму я так и не собралася к Сеньке съездить. Но сначала он писал, всё хоть что-нибудь, да нацарапаить, а к весне... Я одно письмо туда, другое. Нет ответа. Но потом всё ж получаю... от медсестры: ваш муж, мол, писать уже не можить, говорить тоже, да и кормють его машинкой специальной… Посажають, нябось, как утёнку какому. Но что ж делать? Ни-ичего не поделаешь, моя милая, и никуда от горя не денисся.
Через месяц поехал мой Коля* в Москву документы в институт отвозить, остановился у родственников да задержался что-то. Нет и нет его. Но, наконец, приезжаить.
- Ну, как отец? – спрашиваю.
Ничего не ответил. А мне в голову и толкнуло: «Помер, должно.» И тут слышу:
- Мама, я тебе не написал, прости. Отец умер. Я знаю, что ехать тебе не на что, вот мы с дядей его и похоронили.
И было это как раз в воскресенье. А во вторник Николай должен был опять в Москву ехать, экзамены сдавать, а денег у меня ни-и копейки! И продать нечего. Остался, правда, пинжак Сенькин суконный на овчинном меху, зимой я им спасалася, а теперя, видать, его и надо на базар нести. Но Коля:
- Мам, ну продашь ты его, а дальше что? Я же всё равно не смогу учиться на одну стипендию.
- Поезжай, сынок, - говорю: – Поезжай. Лишь бы только к институту прицепился, а там дело видно будить.
И пошла на базар с пинжаком этим. Пошла, а у самой - комок в горле. И никому не сказала, что Сенька мой помер, а то, думаю, начну рассказывать, да и разревуся, пропадёть мое дело, не продам пинжак.
Но все ж продала... последнюю свою одёжу и его память. Пришла домой и тут-то только наревелася, что вдовою осталася с тремя детьми, как и мамка моя. Но что поделаешь, милая? Надо опять крутиться, вас кормить, обувать-одевать. Надо дальше жить.
*Семён – муж мамы.
*Виктор – младший сын.
*В 1918-1920 годах моя бабушка с двумя детьми ездила на Украину спасаться от голода.
*Николай – старший сын, фронтовик.
