Часто тогда* думала: может, устроиться на работу? Но куда меня возьмуть-то?.. неграмотную. В грузчики? Так сила уже не та. В уборщицы? А разве прокормишь детей на деньги, что им платили? Попробовать устроиться туда, где хорошо платють... в торговлю? Так знала, что трудно там честным оставаться. Не захочешь сам воровать, так заставють, и угодишь в тюрьму. А я воровства боялася, как огня! Сенька-то, когда заведуюшшым гаражом работал, мог покрышки на сторону десятками сплавлять, но как заикнется об этом, так я сразу:
- Ты мне и копейки ворованной в дом не приноси! Учти, если тебя посадють, так и куска хлеба в тюрьму не передам. Тружуся я, молочко продаю, сыты мы, обуты-одеты... и слава тебе, Господи!
А говорила так потому, что даже в самые страшные годы не воровала. Помню, как в послевоенные* накормила вас с утра, а вечером и нечем. Легли вы спать голодные, а ты никак не заснешь! Ляжишь и плачешь.
- Чего ты? - спрашиваю.
- Есть хочу...
- Доченька, потерпи! Засни как-нибудь.
Ну, заснула ты, наконец, а мне в голову и полезли мысли: «Надо воровать идти, нет другого выхода! Волчица ж воруить, медведица тоже своим детям таскаить, почему бы и мне?» А это я днем на речку ходила белье полоскать, а сосед как раз ямку с картошкой открыл, и я как заглянула туда!.. Аж сердце мое захолонуло. Вот и решила теперя: «Пойду. Хоть ведро у него наберу». А как раз ночь тё-ёмная была. Взяла мешок, пошла. Дошла до горки и тут-то... как в голову меня кто толкнул: «Что ж я завтра ребятам своим скажу? Спросють утром: где ты, мам, картошки столько взяла? Ведь обязательно спросють. И что отвечу? Обменяла? А где ж ночью обменяешь-то? Догадаются, сообразять, скажуть: давай-ка мы пойдем, мы молодые, если что, выскочим да уйдем, а тебя, если поймають, то там-то, в ямке и убьють». Обдул меня ветерок свежий, одумалася я: «О-ох, нет. Разве ж это выход из положения? Ну украду эту картошку. Ну поедять её дети, покормются, а дальше что? Опять красть? До чего ж ты так опустилася, Мария Тихоновна, ведь сроду за тобой такого не водилося! И разуты-раздеты были, и голодные-холодные сидели, а что б крошки чужой!.. И в мыслях не заводилося. А теперя… Господи, да что Бог дасть!» И вернулася. Перекрестилася, легла, а на утро... Платье у меня кружевное американское было… Откуда? Да тогда ж Америка нам вешшы разные присылала, собирали их там и пароходами нам пересылала, а потом райкомы их распределяли. Правда, мне ничего не досталося, это ж надо было ходить, просить, заявления писать, а как я напишу-то... неграмотная? Но от сестры как-то привезла цельный узел вешшей, Андрей то секретарём райкома в Жуковке был, вот Динке* и доставалося кой-что… и платье это черное кружевное. Всё-ё я берегла его на всякий случай: кто ж его знаить, таскаюся где попало, стукнуть по голове какие бандиты, помру, так в чем положуть то? И вот встала я тогда раненько, взяла платье это, да и пошла к Таньке на Масловку:
- Тань, - говорю, - совсем детей кормить нечем, голодные легли. Дай ты мне, пожалуйста, ведро картошки, возьми себе платье это.
- Марусь, - она-то: - у меня ж у самой...
- Да знаю! Но есть у тебя картошка, хватить и до новины, а у меня нонча есть нечего.
- Ладно, давай твое платье.
И полезла в погреб, достала ведро картошки. Принесла его домой, отварила в шулупайках, накормила вас… еще и осталося сколько-то. Почистила её, потолкла, мучички туда чуть сыпанула, намесила оладушек, понесла на базар, а их моментом и расхватали. На вырученные деньги купила еще картошки и - опять… Нашла же выход?
Так что не верю я, когда так-то слышу от баб: выхода, мол, никакого не было, вот и стала воровать. Всё это от слабости нашей. И выход всегда можно найти, чтоб совесть не потерять. Ведь обязательно придёть к нечестным расплата! Стануть силы уходить и догонить их тот момент. И начнёть он мучиться. И лихо ему станить. И ни заесть ему тогда, ни запить, ни деньгами не засыпать ту подлость, что накопить. Ничем не искупить и из души не вытравить. Вот я тогда и нашла вход, - стала к базару прибиваться… А-а, и сама помнишь, как мы с Витькой для базара петушков варили! Наплавил он тогда из свинца формочек, а я куплю на базаре сахарку, сварю сироп, подкрашу свёклой, зальем в эти формочки, палочку туда воткнём, что б держать-то за что было, застынить он... Вот тебе и петушок красненький на палочке. Пойду с ними на базар, продам... потом опять сварим, да ещё и себе на чай останется. А как-то не задалися они, застыли плохо, и ты знаешь, ка-ак сели мы, так и пососали этих петушков за вечер. И никаких сил не было остановиться.
Ну, после этой незадачи ломала я себе голову, ломала чем бы ишшо заняться и надумала: а буду-ка одеялки стегать. Ишшо мамка всё-ё так-то говорила: «Учись одеялки шить. Сошьешь, а тебе за работу и заплатють. Богатства с них не наживешь, но сыта всегда будешь». Вот и начала... Конечно, трудно было, помочь-то некому. Тебя так-то дождуся из школы:
- Доченька, помоги! А то к базару не управляюся.
Сядешь... а потом гляну так-то, а ты уткнешься носом в эту одеялку и спишь.
Но выстегаю, продам. На хлеб хватало. А потом забирать стали с этими одеялками, спекляцией считалося. И сколько раз, бывало, схватють, приведуть и допрашивать:
- Где сатин взяла, где вату достала?
- Да на базаре купила. Я-то продаю, вот и мне продали.
- Может, тот человек украл.
- Ну и ловите его, я-то тут при чем?
Мучають-мучають, терзають-терзають! А потом ишшо и инспектор привязался, на дом стал ходить, проверять. Что делать? Так, бывало, под полом устроюся шить. Но крепко ж темно! На потолок... И вот стегаешь там одеялку, иглой колешь сатин, идёть она через него, посвистываить... И кто ж его услышить, свист этот? А мне кажется, что как раз сейчас и придёть этот проверяюшшый, и услышить.
Как-то выборы были. А у нас в доме ну совсем есть нечего. Побежала с одеялкой на базар, еще и развернуть ее не успела, а меня и схватил рыжий... Проти-ивный такой милиционер был! Схватил, и в милицию. А там другой сидить:
- Что, Сафонова, опять тебя привели?
Как стало мне обидно, как разрыдалася!
- И что ты так рыдаешь? – спрашиваить: - Нет ли у тебя запрещенного чего?
- Есть! – кричу: - Листовки у меня спрятаны!
И что ж ты думаешь? Обыскивать стали! Раздевать. А у меня одёжи теплой не было, так, бывало, натяну летник, под него ишшо каких-нибудь тряпок... Вот этот рыжий и начал их расстёгивать. Плачу, рыдаю:
- Вы с женами под ручку голосовать идёте, а меня, вдову с детьми голодными и защитить некому!
Но что поделаешь? С властью, моя милая, не поспоришь. Так-то и сбылися материнские слова: «Сошьешь одеяльце, а тебе и заплатють за работу. Богата не будешь, так хоть сыта». А теперя и этот кусок хлеба изо рта вырывають.
Ну, а потом еще и хуже стало. Уж так оголтело* гонять стали, так оголтело, что ни под полом не спрячешься, ни на потолке не усидишь. Вот и подумала: сколько ни будить это продолжаться, а десятку мне определенно влупють. Один милиционер так и сказал:
- Это тебя мы пока милуем. А по закону таких, как ты, судить надо. И вот если тебя осудють... А теперя ниже десятки не дають, то отсидишь своё, приедешь к своим ученым сыновьям в Москву жить, а тебя к ним и не пропишуть. Ты же судимая!
- Да я в Москве жить и не собираюся, - говорю: – Мне б только детей вытянуть-выучить.
- Тогда патент бери.
- Да иди ты… Какой патент? Если что и выручаю, так только и хватаить, что на новую одеялку да детям на хлеб.
- Понимаю я... Но тебе больше нельзя так...
Что делать? Идти просить помощи у государства? Нет, не так нас воспитали. Уж на что лихо было!.. и голод, и холод терпели, а все не сдавалися. Видать, совсем другую натуру надо иметь, чтоб идти да просить, а мне, бывало, как скажуть в учреждении слово обидное, так слезы и навернулися. А-а, подачки эти… Проживёшь на них чтолича? Это - не выход в жизни. Надо искать что попрочней будить.
*Тогда - пятидесятые годы.
*Дина – сестра мамы.
*ОголтЕлый – потерявший всякое чувство меры, крайне разнузданный, нахальный.
*Послевоенные, - с 1945 года.
Купить книгу: https://ridero.ru/books/vedma_iz_karacheva/
Фото? Мама пришла с базара.