Он все бежал, отбросив свою палку в сторону и что-то кричал, срывающимся голосом, кажется, все громче и громче, от того, что в горле у него становилось невыносимо больно. Старость, больная нога - все вмиг поблекло и перестало иметь значение. Как в момент опасности человек совершает непостижимые вещи, так он в момент страшного своего страдания, забыл обо всем на свете. Одного лишь хотелось, и всякая боль физическая ему превратилась в радость и наслаждение.
Неожиданно он резко остановился, и чуть покачнувшись назад, нелепо разведя руки в обе стороны, рухнул на спину, сильно ударившись головой о землю. Жуткие, отвратительные крики с еще большей силой вырывались изо рта - крики немого отчаяния, сжигающего заживо, изнутри. Несколько раз, конвульсивно дернув ногами, в неудачных попытках привстать, подобно змее, неестественно извиваясь всем телом, он все же уселся, зачем-то подтянув ноги прямо под себя. В движениях больше не было того, силой хаоса, подчиняемого безумия. Что-то разумное, сознательное и четкое, ясной определенностью движимое, сквозило в них. Вцепившись в волосы, со всею силой, на которую только был способен - он отчаянно дернул, оставив в обоих руках по клоку своих седых, старческих волос. Глаза, обезумевшие, на миг расширились, но тот час же померкли и сильно сузились - безвольные, невидящие. Он молчал и не двигался, просидев так с минуту. Наконец очнувшись от оцепенения, первым своим движением, он опустил голову вниз и с удивлением принялся разглядывать зажатые в руках свои волосы.
Еще секунда и новая метаморфоза поразила его лицо. Оно резко и грубо исказилось до иной, совершенной крайности - ужасное, пугающее - больше не было это лицом страдальца. До предела каждая черточка натянулась и огрубела, подвергаясь изменениям, продиктованным слепой на весь мир, яростной, клокочущей злобой...
...Он зашел в дом. Тяжело вздохнув, медленно поворачивая голову, он окинул спокойным, чуть грустным взглядом свою, как всегда пустую, тихую обитель и принялся раздеваться...
Отставив в сторону последней свою палку, он, сильно хромая подошел к кровати и тяжело упал на нее, все также не переставая вздыхать. Ясное ощущение , как наружу начинают рваться мысли - те, всегда за которыми следует отчаяние и безысходность на душе, не покидало его.
...Жилось ему большей частью, всегда хорошо и спокойно. И несмотря на одиночество, - как любили говорить соседи, - старичок хорошо даже сохранился, да и на лицо совсем не утопленник. В деревне его любили, особенно за его бескорыстную помощь, которую он готов был оказать всегда и всем, а также за его умные, как всем казалось правильные речи. Они говорили, а он совершенно и ясно понимал причину своего душевного равновесия, тихого, заслуженного, переходящего в такое упоительное, честное счастье. И одиночество - было частью его независимости. А независимость частью счастья...
Сейчас он ясно чувствовал тот самый момент - такой частый раньше - возникающий в постоянной, непрерывной борьбе, но сейчас наоборот редкий. Момент, когда необходимо не уступить мыслям, не дать им развития, обрубив уверенно, смело в самом их начале. Но как же сейчас особенно хотелось человека, с кем можно было бы говорить, пребывая совершенно при этом в искренности... Как резко это одиночество сместилось в своей роли - закрывая теперь своим черным полотном, радостное солнце. Но нет, нельзя таких мыслей... Он снова вспомнил ее...
Вдруг кто-то тихо постучал в дверь. Он приподнялся на руках, от неожиданности находясь в полном недоумении. Кажется, он забыл этот звук, как и то, что он должен был значить. Стук повторился. Наконец, что-то сообразив, он крикнул.
- Открыто, прошу.
Дверь открылась и вошла она... В глазах потемнело, он совершенно обезумел...
Его жена, ушедшая от него двадцать лет назад, вернулась, будучи выгнана собственным мужем. Он любил ее, любил так, что после ее ухода, начал находить для себя утешение в одних только чистых помыслах. Он стал на путь добродетели, на путь своей совести из одной только надежды, что она полюбит его снова и вернется. Но надежда скоро ушла, а путь был выбран и остался. Сейчас же, когда она вернулась, он забыл все на свете. В своем ослеплении он видел счастье - новое, еще более чистое и заслуженное.
...Она требовала роскоши - своим умом он достал ее, требовала его поклонения - своим безумием он преподнес ей и это...
...Прошел год... он любил ее также неистово и слепо, полностью пребывая в ее жестоких руках, подобно жалкой марионетке. Но жизнь ее в вечных наслаждениях не могла длиться дольше. Она умерла. Одного лишь хотелось ему, и любая боль превращалась в наслаждение…
