еще...
И мы весело и ненасытно поглощали эти яства, и я, глядя на голые горы, удивлялся: Где их выращивают, совершенно не видя полей и садов, в отличии от буйной пышной растительности Абхазии и Грузии?
После пляжа и кафе, уже глубоким вечером, мы все так же неспешно возвращались домой, где нас ждала хозяйка (свекровь Ольги) - худая с изрезанным крупными морщинами лицом, - смуглая до черноты старуха Изергиль.
Такой у нее был порядок. И не смотря на всю кажущуюся суровость, и нелюдимость она приняла нас, как близких людей... И когда все отходили ко сну, я еще долго засиживался с ней, опрокидывая более крепкое, чем ту кислятину, которую мы приносили с собой, как она называла сухое вино.
И только безмолвно сияющие близкие звезды, поглядывая в летний дворик, были свидетелями нашей доверительной беседы.
Оказывается, приехала она сюда в начале войны с Украины и застряла навсегда. Работала поваром в ресторане (поэтому она так вкусно готовила), подняла двоих детей: дочь - кандидат медицинских наук в Москве, а к сыну по моим наблюдениям относилась с прохладцей, как и к невестке... Ее дед погиб на Титанике, когда возвращался с заработков из Америки...
Вот такая была бабка, совсем не простая и с не простой судьбой, - и как я догадывался многого она еще и не договаривала. И мне было так хорошо от этой ночи, звезд, разговора и улыбающейся даже и во сне жены, что казалось больше ничего и не надо...
И светлая, и черная печаль, - так, всегда, терзающая меня, непонятно зачем, - отступила и близко не показывалась в этом ничем не удивившем меня городе, кроме, как ощущением счастья, беззаботно смеющейся судьбы, которая, было время, совсем не баловала меня и годами не улыбалась, и надо признать не без моей помощи...
И любовь! - Она сопровождает нас, уходит и приходит... Нет, не к природе, к детям и внукам, к делу и безделью? - а к женщине!
О, она, - эта любовь! Меняющаяся с годами, как и мы сами, и которую мы оцениваем и судим не сразу, а через увеличительную призму времени, и только тогда холодно и трезво можем сказать, что же это было?
И именно в этом прячется смысл ее прекрасной покоряющей все и вся гибельной, но такой желанной тайны.
И сам удивляешься, когда вспоминаешь, как глупо и непредсказуемо вел себя, и сейчас еще, самому не понятно, что это было: Бешеная животная страсть, дурман или благо, ревность, дико терзавшая душу? И откуда столько боли в сердце и такое самодурство поступков, когда для ума и рассудительности совсем нет места? Словно какой-то морок и затмение находят на тебя, и ты поступаешь согласно каким-то инстинктам - звериной похотью самодержца, где видишь только собственное «Я» и утверждаешься в неделимом обладании объекта собственного обожания...
И приходишь к мысли, что любовь и разум несовместимы. Но, когда стихает буря, проходит время и все укладывается в спокойное русло, ты понимаешь и по-настоящему оцениваешь, где истина, а где подделка? И только это исцеляет и успокаивает душу...
И четко выводишь: Настоящая любовь бывает в единственном числе. Все остальное - всполохи и отблески от нее. И поэтому надо беречь, то единственное, настоящее, которое будет сопровождать и греть тебя до самой смерти...
Бывает семь чудес Света! Но истинная любовь одна и великое счастье, если жизнь подарила ее тебе, ибо нет ей замены ни на земле, ни под землей и во всей Вселенной рядом с богом, который и сам не знает, что это такое?
И всегда первое чувство, первое впечатление - наиболее яркое, а после взгляд устает и остывает, и ты смотришь на все, как на обыденное и привычное, - и уже нет той свежести и радости для тебя в этих глубинах памяти. И вообще она работает намного удобней и быстрей любой машины времени.
Может перемещать тебя туда-обратно и, наоборот, по жизни: столетиям и тысячелетиям, в зависимости от знаний, накопленных тобой; от силы и степени впечатлений и воображения в бывшем, настоящем и будущем, - в той или иной точке видимого или невидимого мира, и с той скоростью до которой, далеко самой скорости света, - до этой стремительности всепроникающей и всеобъемлющей мысли...
Прошло немного времени, и я снова на юге..., уместив в какие-то два месяца: Туапсе, Лазаревскую и как вывод из командировки - Белореченск и Тихорецкую.
Работы было немного, и мой досуг больше напоминал отдых, чем профессиональную занятость.
Недалеко от Майкопа, захолустный городишко Белореченск, ничем не отличался от районных русских поселений, и я, гуляя по нему, быстро удовлетворил свое любопытство и потерял всякий интерес к его пыльным непредсказуемо застроенным улицам.
Ничем не привлек меня и Туапсе с небольшим, как бы спрятанным в пазуху карманным пляжем и знакомой, выплескивающей злую пену на гладкую гальку, зеленоязыкой волной...
Нас было пятеро мужиков, - и нас, оставшихся ночевать на набирающихся лежаках, уже в полной темноте, потревожили пограничники и приказали найти место поспокойнее, чем здесь, под боком у порта... И скоро мы тряслись обратно в Белореченск в визжащей от возмущения электричке. И в моей памяти Туапсе остался уютным белым городком, взбирающимся буйной зеленью в обросшие голубым лесом (туманом) горы и падающий ночью, иллюминацией ярких огней, в пропасть невидимого моря...
И где-то рядом нежно-печальные стихи о милой родной женщине, похожей на мальчишку, вернувшейся с Анапы с шоколадно-бронзовой кожей и огромными сияющими глазами, - до того прожаренной южным солнцем и соленой водой, что казалось в мою квартиру, на Тамбовщине, заглянуло само знойное курортное побережье.. в объятьях бескрайней бирюзовой шири воды и неба.
И, не мешая ей - зеленоглазая, гибкая как лоза ловкая казачка с ее бесстыдными горячими ласками и завораживающим шепотом между поцелуями, ничего не требующими и ничем не обязывающими.
И многопудовая колоритная фигура Сашки - гитариста, баяниста, пианиста - веселого пьяницы и бесшабашного гуляки - совсем молодого человека, выгнанного из Киевской консерватории именно за это пристрастие к винному застолью...
Любую песню, любую мелодию он брал влет и выдавал на гора приятным с хрипотцой баритоном, вкусно затягиваясь сигаретой и не менее вкусно запивая вином или на раз, стаканом водки, совокупляя с желательно обильной и аппетитной закуской...
И сам он жил вкусно и аппетитно, совершенно не заботясь о завтрашнем дне, о смысле жизни, так как в таком времяпрепровождении и видел весь ее смысл...
И этот звон гитары, и влажно-грубый голос его песен, и граненый стакан водки в его загорелой лапище, и дымящаяся огромная сковорода картошки на сале, мгновенно съеденная до черного донышка - все это он - Сашка...
Мы ехали с ним на его родину в Тихорецкую, в крепком подпитии, без копейки денег, в задней кабине электровоза с грузовым поездом; и потом, цепляясь друг за друга (ночь хоть глаз выколи) по сплошь заросшей садами улице с редкими фонарями, сияющими в вязкой, прилипающей к телу духоте...
И он, чтобы не беспокоить родителей, провел меня в летнюю, где тут же, опустившись в погреб, вынырнул с огромной бутылкой молодого виноградного вина... Проснулись мы в полдень... Опять сияло в голубоватой дымке беспощадное белое солнце и мы, почти не заглядывая в станицу (по ассоциации с Тихим Доном) скоро очутились на турбазе, рядом с широкой скучно-коричневатой рекой в обрамлении густых камышей и нависающим над ними ракитником.
Я не ощутил там никакого казацкого духа, и только говор напоминал, что я все-таки на Дону, а не на Лесном Воронеже в Мичуринске... И только в своем случайном друге ощутил аромат бывшей казацкой вольности и удали... За что ему большое-пребольшое спасибо!
И тут же память стремительно пронесла меня, эдак лет на десять - пятнадцать вперед. Уже развалился Советский Союз и начался полный бардак - шабаш политиков, воров, мошенников всех разрядов и мастей и их подпевал, дружно расхваливающих заграничную демократию.
Я в купе, поезда Москва-Андижан, направляюсь в Узбекистан. После, уже трезво, оценив ситуацию я понял, что вояж этот был полной авантюрой, но я верил в его благополучный исход и бездумная фатальность не подвела меня, - если сейчас пишу эти строки.
А битком набитый состав - чистый базар на колесах - уносил меня все дальше и дальше на юг. Промелькнули Саратов и Уральск, и за окном открылась унылая бесконечная желтая даль шелковой пустыни с соленой ртутью озер и непонятно откуда взявшимися беспризорными верблюдами с красными лоскутами на шее.
Подняв змеевидные горделивые головы, они провожали вагоны равнодушным презрением и, наверное, сплевывали вслед, презирая нас - людей за пустую и непонятную суету.
Есть только Аллах и Магомет - пророк его! - думал я, глядя на редкие убогие поселения, уходящие крышами почти вровень с песком, и окруженные хорошим кирпичом кладбищу с богатыми захоронениями, - и ощутил всю силу ислама, - если мертвым здесь создавали больше почести, чем живым...
И когда поезд, в объятиях сорокоградусной жары, прорвался в Ферганскую долину, в необычно изумрудную синь озера, разлитую драгоценным овальным блюдом в обрамлении высоких округлых гор под голубовато-бирюзовым небом, я понял, откуда этот ярко-синий фантастический узор на мусульманских мечетях Бухары и Самарканда, откуда такая вечная свежесть и нежность, и необычность красок...
Стало прохладней, и я, всматриваясь в волшебную чашу озера, которая властно манила окунуться в ее гипнотизирующих водах, удивился, не увидев купающихся...
Почему? - Это было для меня загадкой... Объяснение я находил только одно: Вода, стекающая с гор, была настолько холодной от тающих на вершинах снегов, что купаться в ней было чистым сумасшествием...
Андижан встретил уютной привычной зеленью садов и парков... И если бы не бегущие по краям дорог арыки и выглядывающие из-за высоких стен минареты, я подумал бы, что нахожусь в Мичуринске на своей родной Тамбовщине...
И главная достопримечательность - огромный восточный базар с фантастическим изобилием фруктов, плодов, ягод и зелени... Цены на все смехотворные по сравнению с Россией. В ходу была их национальная валюта наравне с казахской, нашими рублями и американским долларом...
Все покупалось и все продавалось! Русские встречались, но редко, и косых взглядов я не встречал, хотя за пару месяцев до меня здесь была своя Варфоломеевская ночь, в течение которой, выгнали из города всех евреев и армян, и власти совершенно не препятствовали этой акции.
Я был рядом с ними, но эти дети Магомета жили своими, не всегда понятными для меня законами, и я, не понимая их языка, чувствовал свою отстраненность... Сидя за одним столом, они ловко и привычно брали тремя пальцами рис с огромного блюда и отправляли в рот, отложив отдельно в тарелку для меня - презренного гяура и говорили? Что руками есть плов намного вкуснее и удобнее...
И я соглашался с ними, глядя на их священнодействие, сидя, как и они, в такой удобной для них, и такой неудобной для меня позе.
И, правда - Восток дело тонкое! И насколько их вера фанатичней и преданней нашей. Разве допустима для них поговорка: На бога надейся, а сам не плошай!
Для Аллаха - это просто кощунство! И именно здесь, исподволь, я почувствовал грозную скрытую силу настоящего ислама, которая еще ждет своего часа, и когда он пробьет, -
