Если в фарфоровый чайник, облив его сначала крутым, ещё булькающим кипятком, засыпать несколько чайных ложек чёрного листового чая, залив их таким же крутым, закрыть чайник крышечкой, тепло-тепло укутать специальным колпаком, ну, или, на худой конец, обычным кухонным полотенцем, выждать пару минут, то можно получить настоящий, вкусный чай. Разлив его по чашкам из тонкого фарфора (ни в коем случае не кружкам или, там, стаканам каким-нибудь – это для молока хорошо, для какао тоже, даже для кофе сойдёт, но для чая…), пить горячим, и не просто горячим, а обжигающе горячим, и без сахара, не почти, а совсем, чтоб ни единой ложки, ни даже пол-ложки.
Они безумно любили друг друга, так безумно, как, наверное, не бывает в настоящей жизни, и он так и не понял, почему однажды она не пришла.
Их знакомство не было романтичным, да что там романтичным, даже необычным-то не было, в отличие от всех остальных встреч, которые…, хотя…, в общем, по порядку.
В тесном вагоне метро было ужасно душно и жарко, а, в общем, всё как всегда, и ничего примечательного.
- Вы выходите?
Он обернулся и утонул. Не в толпе – во взгляде. Он даже не разобрался сначала, кому именно принадлежит этот взгляд, это потом, потом, совсем в другой раз (ну, допустим, раз был всё тот же, и всё-таки другой), когда, уже стоя на эскалаторе, он уговаривал её если не дать свой номер телефона, то хотя бы взять его, он увидел её саму, а тогда, в самую первую минуту, он заметил лишь одно – в глазах было море. Нет, не то чтобы они были синие, или голубые, или, скажем, хотя бы зелёные, что ли (чёрт, да он вообще никогда не мог запомнить, какого они цвета!), но в них совершенно точно жило и плескалось море.
- Так Вы…
Ответное разумное «нет» в процессе выговаривания почему-то заменило все свои звуки другими и выдохнулось словом «да».
Голова болела жутко, невозможно. Взять бы с кухни острый консервный нож, вскрыть, как жестяную банку, черепную коробку, промыть всё, находящееся внутри, чтоб ни единой больше мысли, ни единого намёка на боль. Беда в том, что кухня далеко – целый коридор прошагать, и – самое главное – нож там в раковине немытый лежит, мыть сил нет, но не открывать же грязным. Тошнота нахлынула вновь. «Да за что же это?!» Она придвинула валяющуюся сумку, в который раз вытряхнула всё содержимое, чтоб опять убедиться – анальгина нет. Пачка есть, таблетки отсутствуют, давно съедены, при последних мигренях дожёваны. Наткнулась рукой на твёрдый гладкий кусочек картона – «что это?», на пакостной зелёной бумажке не менее пакостными золотыми буквами имя и телефон – визитка.
Он спал глубоким крепким сном. А что ещё должен делать нормальный человек в три часа ночи? Только спать, разумеется. Вот он и спал. Как положено. Спал и видел во сне – ну да, конечно, оно самое, море. Самое настоящее, пахнущее солью и водорослями море. Он стоял на каменистом берегу и вглядывался вдаль: в серо-голубые волны, в беспокойно шумящую пену, и это море превращалось во что-то…, во что-то иное…, да это и не море вовсе – это глаза, а он не на берегу, он…
Телефонный звонок жестоко выдернул его из тёплой сказки и, впихнув в холодную ночь, заставил снять трубку.
- Да, - недовольно и хрипло произнёс он.
- Вы меня не помните, наверно, мы с Вами встречались на днях, в метро…
Море. Он резко сел. Ночь оказалась не такой и холодной.
- Да. Да-да, я помню! Конечно, помню! Море.
- Море?
- Да, ну неважно. Как хорошо, что Вы… это здорово, правда,… я уж и не думал.
- Послушайте, у Вас анальгин есть?
- Что?
- Анальгин.
- Какой анальгин?
- Ну, анальгин, таблеточки такие, беленькие, от боли, знаете?
- А, анальгин. Не знаю, есть кажется, а при чём тут?
- Так есть или нет?
- Сейчас посмотрю.
Ничего не понимая, он поднялся с кровати, включил свет, щурясь от невыносимого электричества, открыл шкаф и быстро перебрал лежащие в нём лекарства.
- Вот, нашёл.
- Вы можете мне его привезти?
- Сейчас?
- Да, прямо сейчас. Понимаете, голова раскалывается, а у меня ни одной таблетки, и дома – никого.
Их первое свидание – не то, с анальгином («Спасибо, спасибо, я Вам очень благодарна, только теперь идите… Пожалуйста, идите, мы с Вами потом поговорим, хорошо?»), а уже настоящее свидание – состоялось в мерзко холодный пасмурный день, впрочем, какой, к лешему, день! («Когда увидимся?, когда пойдёт первый снег, самый первый в этом году снег. Во сколько?, скажем, в двенадцать, или нет, лучше в час. Да ночи же, ночи – не дня, конечно!»).
Он стоял на продуваемом со всех даже не четырёх сторон мосту и чувствовал себя полным идиотом. «Когда пойдёт первый снег». Всего-навсего шутка, а он… Кретин! А вдруг первый снег уже был в другой день? А вдруг эти дурацкие мокрые хлопья, не долетающие до земли в целости и сохранности, она вообще не считает снегом? А вдруг… Он стянул перчатки, вытащил дрожащими не только от холода пальцами пачку сигарет, закурил. Перчатки не хотели лезть обратно на закоченевшие руки. А вдруг…
- Привет!
Он вздрогнул, выронил сигарету, резко обернулся – море обдало теплом.
- Ты пришла.
- Мы на «ты»? - хорошо. А ты что, думал, не приду? Я ведь обещала.
Он крепко обнимал её, прижимал к себе, укрывая от порывистого ветра, от дождливых снежинок, от питерской промозглости и от всего прочего, вместе взятого. Они шли потом через весь мутный туманный город пешком – не к нему и не к ней, а куда придётся.
- Слушай, а почему ночью?
Она засмеялась:
- А то, что в первый снег, тебя не удивляет?
Он засмеялся тоже:
- Спасибо тебе.
- За что?
- За снег.
- Тебе тоже, - она улыбнулась, - за анальгин.
С тех пор он никогда не задавал ей вопросов, даже тогда, когда ему что-то было непонятно, даже тогда, когда непонятно ему было всё, даже тогда, когда он вообще ни в чём не мог разобраться.
- Ты какое время года больше всего любишь? – спросила она как-то.
- Не знаю, не задумывался. Лето, наверное.
- А я – весну, - мечтательно прошептала она, - скорей бы пришла весна.
И весна пришла. Прозрачное, как родниковая вода, небо тянулось над их головами; порыжевший от старости снег таял под их ногами; где-то недалеко обалдевший от солнца воробей громко чирикал о своём счастье.
- Не-на-ви-жу, - произнесла по слогам она и, поймав его удивлённый взгляд, пояснила, - ненавижу весну.
Однажды он принёс ей шикарный букет из семи огромных красных роз. Она так искренне радовалась подарку, так осторожно трогала лепестки нераскрывшихся бутонов, так поспешно («Надо в воду, срочно в воду, ведь умрут же иначе!») помчалась домой, чтоб, не дай Бог, не завяли, что ему захотелось купить все цветы в мире и положить к её ногам прямо здесь и прямо сейчас. И лишь потом он узнал, что она терпеть не может цветы. Особенно – розы.
Они знали друг о друге очень много: она о нём – всё, он о ней – имя (но разве этого мало?). Они не ходили друг к другу в гости – он не помнил её адреса даже примерно, они не звонили друг другу по телефону – он так и не узнал её номер, но они встречались каждый день и в любую погоду, чтобы долго бродить по улицам и переулкам нескончаемого города, чтобы жевать мороженое, сидя на скамейках, чтобы молчать каждый о своём, а казалось, об общем. И когда однажды она не пришла…
Нет, он не умер от горя, и вовсе не сошёл с ума, и даже, на худой конец, не спился – ничего такого – просто три дня не спал, семь дней не ел, не находил себе места полгода, потом успокоился, полюбил кого-то другого, вот только разве что по ночам время от времени ему продолжало сниться море.
Она любила движенье, просто лететь куда-то вперёд, и чтоб ветер в лицо, и чтоб всё мелькало вокруг. Он сводил её на карусель – «Это не вперёд – это по кругу». Он продал свою любимую машину и купил мотоцикл. Самый дорогой. – «Мчаться б вечно, а у тебя бензин кончается».
Она подарила ему на день рожденья несколько осенних кленовых листьев («Где взяла, весной-то?») и его портрет, нарисованный ею, где он, десятилетним ребёнком («Откуда так похоже, ведь и фотографий детских не видела?»), стоял среди огромных кирпичных многоэтажек и смотрел вслед улетающим птицам.
Когда впервые, немея (от страха, что ли?, взрослый человек, не мальчишка!), он пригласил её к себе домой, она, вопреки его ожиданиям, согласилась так легко, что он растерялся и, отшутившись, не привёл. А поздно вечером, в уже совсем неприличное время, она приехала к нему сама («Откуда адрес? – ах, ну да, визитка»), бесконечно долго, не решаясь нажать на кнопку звонка, стояла у дверей и, в итоге всё же нажав, не уверенная ни в чём с уверенной улыбкой шагнула в квартиру. Как в пропасть.
«Я люблю тебя», - тысячу раз повторил он за эту ночь. «Мне хорошо с тобой», - наконец выговорила она, когда он заснул.
Солнечный луч плескался в графине с водой. Она сидела в его футболке на его кухне и смотрела, как он готовит завтрак. Они не торопились никуда. А был не выходной, и где-то их давно поджидала работа. И завтра он, краснея, будет плести своему шефу про высокую температуру и сломанный телефон, и завтра она спокойно скажет своему начальнику: «Да могла я, могла, просто не захотела». Но ведь это «где-то» - так далеко, это «завтра» - так нескоро. Он протянул ей кружку:
- Я две ложки положил, может, мало?
Она заглянула в чуть тёплую желтоватую, почти прозрачную водичку, увидела лежащие на дне коричневые чаинки, сияющие от сахара:
- В самый раз.
Они провели вместе весь остаток дня – несколько часов, равных вечности, а назавтра…, назавтра она не пришла, и он так и не понял – почему.